«Нет. Не очень. Помню, что в лесу было. Милу-то я так на вид знал. Видал её, когда она в бар с Ириной заходила. И тут вижу, она на поляне зачем-то стоит, я к ней и подошёл. И она меня узнала, как завопит: «Мент!», тут уж я дальше ничего не помню, удар и пустота… Кто бил, чем, не знаю, проснулся посреди леса. Плутал, потом к деревне вышел, потом вот вы…»
– Ладно, только дай мне с дочерью попрощаться, ты ведь должник мой теперь, только благодаря мне да Димасику жив…
Рыжий снова кивнул.
– До завтра, до вечера время дай, – даже не попросила, а приказала Матрёна. – Сам к Олюшке иди. До завтрева молчи. Дай срок!
Рыжий ушёл. Матрёна сама до Олюшки провожала да толковать о чём-то с ней взялась. Долго стояли. Что говорили, никто не слышал. Да и кому оно надо, старушечья эта болтовня.
Матрёна домой вернулась, подошла к сараю, не открывая дверей, гаркнула:
– Милка! В дом иди!
Вскоре появилась дочь её.
Зашли в дом и двери заперли. Никогда такого на деревне и не бывало, чтобы люди двери запирали. Всяк на доверии живёт, откуда ж подлости ждать, все свои ведь. А тут был секрет, видать, сильный и большой, что бабы все двери-то замкнули.
Как вошли, так Матрёна дочери опять простынь эту в рыло кинула. Зло так. Милка – ничего, утёрлась, прибрала, скрутила и себе на колени положила. Понятно дело – виновата.
– Убирать за собой надо, – грозно зашипела Матрёна. – Говори, кто Иринку убил?
– Ваня… – тихо промямлила Милка.
– Фелшер твой, Ваня, мыша убить не смог бы, не сочиняй – то врёшь ты зря.
Милка подняла мокрое от слёз лицо.
– Значит, не убивал?
Матрёна аж плюнула в неё с досады. Вот ведь не знает ничего, а врёт с три короба.
– Говори, видела, кто убил?
Милка замотала головой.
Матрёна постояла, походила по кухне, а потом опустилась устало на табуретку.
– Дочка, грех за тебя я на душу взяла. Иринушка тогда ко мне пришла. Советоваться. Мол, что ей делать. Мол, знает про тебя с фелшером, и вроде как по-дружески не должна никому говорить, а вроде как и дело плохое, злое вы делаете, надо, чтобы прекратили. Ко мне пришла, понимаешь? А я что? Разве не знаю, чем вы занимаетесь? Она ко мне за советом пришла, как к честному человеку, чтобы я с тобой поговорила, наказала чтобы тебя. А что я сделать могу? Всю жизнь то на колхоз работала, то на государство, денег не нажила ни вот столько. Не разбогатеть в этой стране честным-то трудом. Что я? Не знаю разве, откуда у тебя платьишки новые? Что, думаешь, верю я, что твой Ванька-фелшер на зарплату свою тебе это покупает. Думаешь, не знаю, зачем ты в лес бегаешь, что у нас в лесу народа больше, чем в городе, что к тебе это упыри всякие за товаром ездят? Думаешь, не хочу я чтоб дочка жила счастливо. Чтобы и покушать, и погулять красиво? И так вон наказание в углу сидит, щенок, а не человек, Димасик этот. Мало что ли натерпелись? Так ещё эта ко мне за советом пришла, мол, так жить нельзя. А как жить? Как жить-то, я тебя спрашиваю?! Я всю жизнь с копейки на копейку, вот такие мозоли – поля колхозные обрабатывала, себе только и видела что – картофельные очистки! Что, думаешь, я честно не хотела? Да никак, Мила, никак тут честно? И что ж я, дочери своей доли такой пожелаю. А она мне: «Дочка ваша плохие вещи творит, людей губит!» А за меня она спросила, кто в ответе, мою жизнь, мою молодость кто загубил? Кто эти люди ей? Сброд один…
Матрёна выдохлась и почти упала на табуретку. Милка смотрела на неё, не отрываясь.
– Мама, да как же это?
– А вот так, пока до дверей провожала, под руку чугунок попался. Оно само как-то. От обиды, от досады за жизнь мою горькую… Само оно, Мила. Как-то вот так рука поднялась да опустилась… Ни ты не виновата, ни фельдшер твой. Живите, детки, счастливо. А увальню этому я порошки исправно даю, только вот сейчас от себя немного добавила, вроде как суприз положила, чай, уже у Олюшки за чаем слопал. Кто ж знал, что вспомнит он сегодня. А всё твоя привычка вещи разбрасывать. Убрала б тогда простынь эту, и не было б ничего. Помер тихо бы, всем на радость рыжий гад. Ну чего вот ты её оставила? Ведь деньги водятся, да простынь-то худая вся, для чего берегла? На погибель себе? Кабы не барахло это, так и жили б без худа, с добром, Милка! – почти выкрикнула Матрёна.
Милка схватилась за голову. Она раскачивалась на табурете из стороны в сторону и выла.
– Ну, не вой, – погладила её по волосам старуха. – Для вас же всё. Вы едьте в город, ничего, пристроитесь, Димасика мне оставь, чтоб не мешал. Он, что собака, видит мамку – помнит, нет её под носом – забудет… Скачет целый день, горя не знает. Всё б ему бегать да гукать… А мамка для этого не нужна. С простынью-то ты ловко выдумала. Я уж и труханула, думала, и правда, покойница за мной пришла… Только не пойму, как ты в первую-то ночь у окна очутилась, ведь на фабрике была?
– Я только одну ночь и была. Когда решили, что рыжего отвезёте в милицию в райцентр. Ваня сказал, что если он там всё вспомнит, нам не сдобровать, он в милицию пойдет говорить про наркотики. Лучше, чтоб он тут под общим надзором оставался. Он ему и порошки такие специальные выписал, чтоб долго не вспомнил, успокоительные какие-то, не ядовитые, но чтобы плохо понимал, что с ним и где он. Вроде как лёгкие наркотики. А что, разве ещё было?
– Разок было, – задумалась Матрёна. – Видать, тогда, и правда, Иринушка приходила, заступиться хотела за мужика своего. А может и пару раз… Да что уж… Иди, Милка, проваливай. Едь отсюда.
– Мама, а где рыжий-то? Ведь он сейчас всем расскажет…
– Этот мужик порядочный, не расскажет. У нас что-то вроде уговора с ним. Я людей хорошо знаю, этот не расскажет. До завтрева помолчит… Время есть ещё. Уноси-ка ноги.
Милка наскоро собрала пальто да пару чулок, поцеловала Димасика в нос:
– Мамка приедет, конфетку привезёт, Димка.
И – за порог. Матрёну ослушаться страшно было в тот вечер.
– Димасик, подь сюды, болезный ты наш. Сколько ж ты у меня душу выкрутил, сколько лет мы с тобой кукуем, горе ты наше?
Димасик послушно забрался к старухе на колени, та обняла его крепко. Посидели, обнявшись, помолчали, в окно смотрели. Малой даже сомлел, заснул.
– А что? Мамка-то уже небось и до райцентра добралась. Хочешь, покажу, куда мамка ездит? – встрепенулась Матрёна. – Хочешь? Хочешь?
Димасик спрыгнул с колен и завертелся на полу, почуяв, как щенок, радостное настроение бабки.
– А ну, пойдём со мной, мы на гору заберёмся с тобой на высокую. А оттуда всё-всё видно, даже Москву немного, краешек от Кремля. Пошли, малой.
Внук радостно суетился рядом со старухой, пока она застёгивала на нем болониевую курточку.
– Какой же ты у меня красивый, – всплакнула Матрёна. – Что ж такой глупый вышел, а? Кому ты такой народился? Никому не нужный ты, наказание ты, Димка. Ни в школу тебя, ни вылечить.
Матрёна прихватила с собой мешок из-под картошки, и они поспешили на холм за деревней, куда не раз хаживали вместе смотреть мамку.
Сколько раз приходили сюда. С одной стороны холм был пологим, с другой – отвесно обрывался вниз. Они подходили к самому к краю, «так лучше чувствовалась жизнь», говаривала Матрёна.
Димка копался в земле, Матрёна тихо плакала рядом. Наплачется она, да и домой пойдут.
Димка скачет рядом, всё-то в мире ему радость. Одно слово – дурачок.
– Смотри, вишь, змея большая? – спросила Матрёна Димку, указывая на дорогу.
Димасик кивнул. Этот спектакль повторялся каждый раз.
– Это – дорога. Она в город ведёт. Далеко-далеко. А вон видишь, по дороге машинки едут?
Димасик снова закивал и захлопал в ладоши.
– А в машинках у них конфеты… А вон, смотри-ка, Димасик, вон одна машинка конфеты и рассыпала. Вон они лежат. Видишь?
Димасик вытянул шею, как гусь. Где? Где же это там лежат такие вкусные конфеты?
– Да ты ближе-то подойди, они маленькие совсем, их и не видно издалека, – коленом мягко подтолкнула Матрёна внука к краю пропасти. – Вон, вон они!