Тот, кто срывает цветы

– Лео?

Я помотал головой и открыл глаза. Рядом со мной, скрестив руки на груди, стоял отец. Кажется, я заснул, пока читал интервью девушки, которая первой заметила Михаэлу, истекающую кровью.

– Уже ложусь, – сонно забормотал я, а потом весь похолодел, потому что понял, что на экране все еще открыта статья о Ванденберге.

Я потянулся к мышке, чтобы закрыть вкладки, но отец оказался проворнее. Он строго посмотрел на меня и открыл историю браузера, которую я не успел почистить. Ему в глаза бросилось обилие сайтов, которые я успел посетить за последние пять часов.

Это был конец. Я закрыл глаза, зная, что за этим последует.

– Я тебя предупреждал. Разве нет? – спросил отец, и в его голосе я разобрал разочарование и беспокойство.

– Да, но…

– Мои слова для тебя просто пустой звук?

Я замотал головой.

– Лео, я работаю с этим. Я знаю, что это такое, и ребенок точно не должен читать подобное. Черт, я днями и ночами думаю, как тебе помочь, думаю, что мне такого сделать, чтобы ты стал чувствовать себя лучше, но ни один мой совет тебе не поможет, если ты продолжишь цепляться за то, что случилось!

Он повысил голос, но тут же опасливо посмотрел на дверь. В соседней комнате спала мама. Нельзя было ее тревожить.

– Если ты будешь продолжать в том же духе, то это не кончится хорошо, – отец заговорил тише. – Я не смогу тебя везде контролировать, поэтому ты должен понять сам. Понять и остановиться. Тебе кажется, что все под контролем, но ты зациклен. Ты этого не осознаешь, но это в действительности так. Я видел подобное много раз.

Он закрыл лицо ладонью, перевел дыхание и продолжил:

– Займись чем-нибудь. Выбери то, что тебе нравится. Альвин оставил тебе камеру, если ты помнишь. Почему бы тебе не опробовать себя в съемке? Лучший выход из ситуации – отвлечься. Я знаю, о чем говорю.

У меня дрожали руки. Мне было так стыдно, что я вновь заставил отца переживать. Он не заслужил всего этого. Наша семья переживала не самый простой период, и я точно не делал лучше.

– Прости.

– Тебе надо извиняться перед самим собой, – ответил отец. – Подумай над моими словами, Лео. Серьезно подумай.

Он ушел, оставив меня наедине с холодным светом монитора – на растерзание моим голодным демонам, которые таращились на меня из всех углов комнаты.

Часть вторая

Крещендо

Глава 1

Дежа вю

1

«Поменьше естественности – в этом первый наш долг. В чем же второй, – еще никто не дознался».

Это я прочитал в книге, которую забрал у матери из больницы. Сборник лекций Уайльда – ее любимый, подаренный когда-то давно кем-то из близких друзей – она больше не хотела ни читать, ни видеть. Вместе с ним я забрал книги по искусству и наш старый семейный альбом. Мама больше никого в нем не узнавала. На почве сахарного диабета у нее развилась деменция. Все свободное время мы с отцом проводили около ее постели, но с каждым днем маме становилось все хуже. Отец старался держаться, но за три года он постарел лет на десять – на его лбу пролегли морщины, а глаза утратили бывалый блеск. Я врал сам себе, что вскоре все наладится, образуется – мама поправится, а отец перестанет быть таким угрюмым и молчаливым. Я врал себе по привычке, потому что всегда прибегал ко лжи, чтобы не видеть очевидных вещей.

После больницы я все утро слонялся по душному Регенсбургу, пока, в конце концов, не рухнул на скамейку под раскидистым ясенем в парке. Я долго смотрел в одну точку, вспоминая обреченность материнского лица и слова ее лечащего врача – прогнозы не были утешительными. У нас было так мало времени, а я совершенно не представлял, что с ним делать – оно исчезало на моих глазах, выветривалось, увядало, как последние цветы лета. Ухватиться бы за них, спрятать у сердца, но никак. Все в этом мире смертно – и человеческое тело не исключение. От слабых материнских улыбок мое сердце рвалось на части, и я мог думать лишь об одном – только бы оказаться рядом с нею в момент, когда все случится.

Я прогулял школу, но меня это совсем не волновало. Последнее время я часто пренебрегал ею, не слишком сильно тревожась о последствиях. Я учился в выпускном классе, мне нужно было думать о своем будущем, но я не мог этого сделать, когда мое настоящее трещало по швам. Я казался самому себе чужим человеком, кем-то, кто совершенно не знает, что делать со своей жизнью. В начале года у меня были какие-то планы, задумки. Я хотел хорошенько приналечь на нужные для поступления на юридический факультет предметы, но к середине мая эта затея перестала казаться мне такой уж привлекательной.

К семнадцати годам у меня выработалась скверная привычка – прятаться за свою тревожность. Я привык, что всегда могу уйти в тень, отказаться от встречи, сославшись на то, что плохо себя чувствую. Я прибегал к этому так часто, что очень скоро у меня не осталось друзей, кроме Бастиана. Если честно, то я не то чтобы сильно об этом переживал, потому что он был единственным человеком, которого я хотел видеть в своем окружении. Рядом с ним мне не хотелось притворяться – ему были хорошо известны все мои чудачества, он научился угадывать мои мысли и всегда знал, когда меня стоит оставить в покое. К тому времени я почти перестал думать о Ванденберге, но из-за него я вырос параноиком – нервничал, когда оказывался в длинных коридорах, на ночь запирал квартиру на два замка вместо одного, уходил в себя на несколько дней перед рождественскими праздниками, иногда принимал снотворное, чтобы только поскорее заснуть. Я не думал о нем осознанно, но какое-то подспудное ощущение присутствия неизбежно преследовало меня; его тихий призрак всегда ступал за мной по пятам. Первый год был особенно тяжелым – тогда Альвин уехал в Берлин, и я остался наедине со своими страхами и мыслями. Однажды я заглянул к нему домой под предлогом, что хочу поискать в его комнате журналы о фотографии, и Шарлотта с радостью меня пустила, угостив ароматным чаем. Оказавшись в спальне Альвина, я так и не решился сунуться в шкаф за папкой, в которой хранились наши заветные записи. Вместо этого я схватил первый попавшийся журнал – их у Альвина были десятки – и выскочил за порог с колотящимся сердцем. Не так и сильно мне нужны были материалы о преступниках, которые мы успели собрать. Я тосковал. Мне нужно было что-то, напоминающее о днях, когда Альвин был в Регенсбурге, и мы проводили почти все свободное время вместе. Мы часто созванивались. Альвин рассказывал о новых приятелях, о вечеринках, о преподавателях, об уютном магазине пластинок, который он обнаружил совсем случайно, прогуливаясь как-то вечером по центру города. Прошлой зимой он гордо признался, что его фотографии с кампуса опубликовала местная университетская газета. В общем, дела Альвина, в отличие от моих, шли хорошо. Каждый раз, когда на том конце провода он рассказывал мне что-нибудь интересное, я закрывал глаза и представлял себе Берлин, воображал себе жизнь, которой у меня не было.

Май выдался особенно жарким; я расстегнул три верхние пуговицы на рубашке и запрокинул голову назад, рассматривая, как сквозь листву пробиваются яркие лучи солнца. На мгновение я ощутил себя под водой, все вокруг рассеялось, слилось в нефритовое пятно, переливающееся так быстро – до рези в глазах. Я сидел в оцепенении с полчаса, а потом решил позвонить Бастиану.

– Лео, у нас контрольная, – зашептал он в трубку, – на которой тебя, кстати, нет.

Я поморщился.

– Дописывай и приходи на наше место.

– Еще два урока.

– Окно в раздевалке, Басти.

Он утомленно вздохнул. До меня долетел старческий голос Винклера.

– Ладно, хорошо, – шепнул Бастиан и бросил трубку.

Я поднялся с лавки и направился к выходу из парка, прошел мимо детской площадки и улыбнулся старым воспоминаниям – мы с Бастианом проводили там все лето, когда были совсем детьми. На старой красной горке мы вырезали гвоздем наши имена, и я был уверен, что они до сих пор там остались. Теперь нашим прибежищем стала бетонная плита за кинотеатром – тем самым, где когда-то познакомились мои родители. На ней лежал старый матрас с пружинами, которые ближе к краю торчали в разные стороны. Не Бог весть что, но нам это место нравилось – мы чувствовали себя героями романов Керуака, болтали о жизни и смерти, о вечности, обсуждали разные мелочи, которые интересовали нас в то время, присматривались к цветным афишам кинотеатра и подолгу выбирали, на какой фильм пойдем в ближайшие выходные. Я тогда зачитывался Гинзбергом[27 - Ирвин Аллен Гинзберг (3 июня 1926 – 5 апреля 1997) – американский поэт второй половины XX века, основатель битничества.] и без конца его цитировал. В такие моменты я особенно сильно ощущал свободу и юность – ничто не могло меня удержать; я принадлежал сам себе и мигающему неону, который заливал пространство вокруг кинотеатра по вечерам. Мне нравилось возвращаться домой по улицам, живущим своей жизнью – где-то гремела музыка, где-то кто-то дрался или принимал наркотики, кто-то плакал, заламывая руки, кто-то сходил с ума или медленно умирал. Я шел мимо всего этого, был частью чужой жизни, просто прохожим, смазанным пятном на случайной фотографии. Жаркими летними днями мы с Бастианом лениво валялись на матрасе, пили холодную газировку или по банке пива; иногда нас накрывала иступленная истерика, и мы смеялись так долго, что у нас обоих начинал болеть живот. Вокруг разносилось тяжелое эхо, наши голоса отражались от стен кинотеатра, бились об окна, а потом устремлялись в небо. Вечерами мы, утомленные жарой, вели себя тише – перешептывались о чем-нибудь или в полном молчании смотрели на звезды. Мы были обычными подростками, частью истории, которую сами выдумали.

Я прождал Бастиана почти час. За это время я успел побродить вокруг кинотеатра, изучить пестрые афиши – ни один фильм мне не понравился. Я заглянул внутрь, взял нам по банке вишневой колы и развалился на матрасе, щурясь от яркого солнца. К тому моменту, когда Басти появился, я почти задремал.

– Черт, тебе так повезло, что ты не был в школе сегодня.

Я сонно разлепил глаза и взглянул на Бастиана. С тех самых пор, как Басти перестал носить вещи, которые покупала ему Клаудия, он стал выглядеть лучше. На свалку отправились безобразные рубахи грязных цветов и свитера с ужасным орнаментом. Им на смену пришли обычные футболки и рубашки, которые Бастиан покупал на деньги, вырученные с подработок – мы с ним время от времени расклеивали объявления и занимались выгулом чужих собак. За прошлое лето Бастиан заметно вытянулся, время заострило его скулы; ему приходилось постоянно зачесывать назад отросшие темные волосы, потому что в противном случае они спадали ему прямо на глаза.

Я зевнул, потянулся и ничего ему не ответил. Тогда Бастиан сел рядом и вытянул ноги вперед.

– Винклер сегодня спрашивал про тебя, – сказал он. – Опять собрался звонить твоему отцу и выяснять, что за важные дела у тебя могут быть, если ты пропускаешь занятия.

– Старый козел.

Я протянул Бастиану колу, открыл свою – она зашипела и запенилась. С минуту мы сидели молча, разглядывая косые трещины на бетонной плите.

– Как дела в больнице?

– Не особо.

– Мне жаль.

– Я знаю.

Бастиан действительно сожалел и переживал, поэтому всегда оказывал поддержку. Он был рядом и никогда ничего не требовал взамен. Он был тем другом, которого я вряд ли заслуживал.

Мы помолчали еще немного. Я подставил лицо налетевшему ветру, неторопливо покрутил банку в руках.