Ловцы снов

– Я хотел спросить, почему звукомаги становятся наркоманами, – пояснил я. – Думал, ты знаешь.

– Знаю, – очень ровным голосом ответил Марсен. – Для этого необязательно быть наркоманом. Достаточно быть звукомагом.

Он помолчал, глядя на море. Затем медленно начал:

– Видишь ли… химия обещает расширить сознание. Сделать человеческую шкурку потоньше. Убрать преграду, за которой продолжает звучать тот светящийся поток. Когда ты бываешь причиной музыки, этот поток звучит внутри тебя. Смысл очевиден. Всё просто, ярко и ясно. Звукомаги знают это. И поверь, они чувствуют себя очень и очень паршиво, когда перестают звучать.

Марсен взъерошил волосы, провёл ладонью по лицу, взглянул на меня сквозь пальцы и снова чуть-чуть улыбнулся:

– Это ещё хуже, чем в детстве, когда тебя забывают в магазине. Потому что тут есть хоть какая-то надежда, что родители будут тебя искать, а вот магия не обещает ничего. Вот и мечешься…

– И со всеми так? – Вышло чуть более заинтересованно, чем я хотел.

– Почти. Но иногда ещё бывает так, что ты просто звучишь слишком громко и смертельно сам себе надоедаешь. Приходится сбегать.

– А разве нельзя всё время… быть в этом потоке? Раз уж это так здорово. Раз уж миру так нравится звучать через людей.

– Нельзя. Не получается. – Он наклонился к подкатившейся волне, тронул её, будто погладил. – Миру ещё нравится постоянно меняться. Вернее, это его естественное состояние. Он живёт, потому что меняется, и меняется, потому что живёт. И это невероятно трудно – всегда гармонировать с его изменениями.

– Я думал, уж ты-то на это способен, – хмыкнул я.

– Довольно часто, – согласился Марсен. И усмехнулся, всё ещё не слишком-то весело: – Потому-то я и считаюсь сильным звукомагом.

– Часто? А почему не всегда? У тебя не получается?

– И не должно.

Да ёлки-палки.

– Почему? – как можно более спокойно спросил я.

– Потому что своеволие людей – одно из условий изменения мира, – пояснил Марсен, так просто, как будто это было совершенно очевидно. – Никогда не знаешь, предугадал ты что-то новое или привнёс. Возможно, это одно и то же. Музыка мира – то, что уже существует. Мы привносим в него что-то новое, если мир согласен принимать это новое. Как правило, он согласен, потому что он любит меняться. – Марсен сделал глубокую борозду в песке, перпендикулярно к мокрой границе. Новая волна тут же заполнила канавку водой. – Но всё это струны лопнувшей не стоит, если пытаться игнорировать мир как соавтора. Тем более, к чему-то его принуждать.

– Да ёлки-палки, – сказал я вслух. – Каких тритонов?

Марсен понимающе покивал.

– Если бы всё было просто и очевидно, не было бы ни войн, ни наркоманов… ни детей с болезнями внутренней мелодии.

– А тебе-то всё понятно? – поинтересовался я, чисто из принципа, без всякой надежды на вразумительный ответ.

– Иногда да. – Он изобразил самодовольнейшую из ухмылок. – Я же звукомаг.

Мне захотелось его пнуть. Но он тут же сник, глядя в море:

– Но иногда – нет.

– И как ты… живёшь?

– У меня простые правила, – откликнулся он. – Не париться. Звучать, когда могу звучать. Молчать и вспоминать море, когда не могу. Помнить, что «непонятно» не всегда значит «необъяснимо» и почти никогда не значит «плохо». И самое главное, – он очень серьёзно посмотрел на меня, – не разбрасывать окурки где попало.

Я помолчал.

– Честно говоря, – начал я, – из всего этого у меня пока один вывод. Сейчас тебе не очень… звучится?

– Не твоё дело, – усмехнулся Марсен.

– Моё, – угрюмо буркнул я. – Твой голос – моя мелодия. Так что это очень даже моё дело.

Марсен посмотрел на меня с любопытством.

– Мы же тебя целую неделю искали, – тихо прибавил я. – Хотя бы извиниться. Мы правда всё поняли.

– М-м?

Я обречённо вздохнул. Если честно, я надеялся, что со мной в этот момент будет Эгле. Ну, ладно, буду считать, что она мысленно со мной.

– Ты пошёл выручать беззащитного. Конечно, у тебя не было времени всё подробно объяснять. Нужно было тебя послушаться и не создавать проблем. А нам просто хотелось посмотреть, как ты наказываешь наших врагов. Мы заслужили то, что потом с нами произошло.

– Альбин так не считает. Он ведь порекомендовал вам со мной не связываться?

– Да плевать, – откликнулся я, кинув в воду плоский белый камешек. – Мне лучше слушать тебя живьём, с этим даже Кейн не поспорит.

– Значит, вы поэтому меня искали? – Марсен чуть-чуть улыбнулся. Он крутил в руках какую-то бумажку.

Я бросил на него раздражённый взгляд:

– Да, а ты что подумал? Что нам без тебя скучно? Размечтался.

– Ну да… – протянул Марсен. – Что же это я, в самом деле. Вы наверняка прекрасно проводите время и без меня.

Он продемонстрировал мне бумажного журавлика. Присмотревшись, я понял, что тот сделан из той самой бумажки, которую мы использовали для нашего самолётика-лазутчика.

– Ну ты и жук. – Я отвернулся. – И молчал всю неделю, как партизан.

– Жук-партизан – в этом что-то есть, – прошептал Марсен журавлику.

Тот вздрогнул и сорвался с его ладони, подхваченный невидимым ветром. Марсен, щурясь, смотрел ему вслед.

Странно это было. Странно было сидеть рядом с Марсеном на берегу и знать, что он не исчезнет прямо сейчас. Не знаю, как у него, а у меня определённо что-то срослось внутри после этого разговора. Странно было видеть его таким меланхоличным. Кажется, Кейн до него ещё не добрался со своими гнусностями. Иначе он бы так и не позволил себя найти. Но почему тогда прятался целую неделю? Или мы действительно не могли найти его потому, что искали специально? Но он ведь тоже не пытался никак с нами связаться.

– Я просто не хотел бесить Альбина, – сказал Марсен, подбирая обкатанную морем стекляшку. – Он же всезнайка. То, что он неправ, ему надо доказывать обстоятельно и последовательно. Особенно если он ошибается не в целом, а в деталях.

Ух ты, сколько проблем сразу снимается. Признаться, я боялся, что Марсен будет занят самоедством и слышать ничего не захочет. А он, оказывается, всё же делает поправку на упёртость Кейна.

– Если бы мы на следующий же день снова куда-то вместе пошли, он бы точно решил, что я всё это делаю ему назло. Кроме того, я не был уверен, что вы сами захотите со мной разговаривать.

Говоря всё это, он поднёс стекляшку близко-близко к глазу, и теперь смотрел на меня сквозь неё.