Ловцы снов

– А что с ним не так? – Спросил я, тоже подходя ближе.

Марсен моргнул, постепенно приходя в себя. Взглянул на нас.

– В общем-то, ничего.

– Это подло, – заметил я. – До сих пор мы слушали всё, что ты говорил. И ничего страшного не случилось.

– Случилось, – возразила Эгле. – Когда мы тебя не послушали. Рассказывай.

Но он только улыбнулся и покачал головой.

– Он не хочет, – безжалостно сказала Эгле, глядя на него в упор. – Это что-то связанное с далёкими воспоминаниями. В то время он был, как мы, или младше. Он думает, что мы не поймём или даже будем глупо шутить.

Марсен рассмеялся и взъерошил ей волосы.

– Свалился же эмпат на мою голову…

– Не отвлекайся, – зловеще продолжала Эгле, – ты меня с толку не собьёшь. Сим, это про него ты говорил, будто он уверен, что его друзья – лучшие люди в мире?

– Про него, – кивнул я, сообразив, что сейчас мне лучше просто подыгрывать.

– А мне кажется, это был какой-то другой Вигге Марсен. – Эгле демонстративно скрестила руки на груди. – Потому что этот считает нас какими-то скотинами.

– Враньё, – возмутился Марсен. – Извини, но тут уж ты перегибаешь. Я просто знаю, что понять другого полностью нельзя. А это воспоминание мне дорого. Будете смеяться, но это болезненно – делиться той памятью, которая имеет значение для тебя, но абсолютно безразлична собеседнику.

– Нет, ты слышал? – Возмутилась и Эгле, обернувшись ко мне. – Ты только посмотри на него!

– Смотрю, – согласился я. – И вижу самого закомплексованного донора в истории звукомагии. Только подумать. Этот человек совершенно вслепую, через руки Кейна доверил нам свою музыку. И теперь боится, что мы не поймём его слов. Это же курам на смех, Марсен.

– Ладно, ладно, – проворчал он, примирительно поднимая руки. – Расшалились, юные шантажисты.

Мы с Эгле тихонько дали друг другу «пять».

– Так что с белоцветом? – Напомнил я.

Марсен молча вытянул руку. Позволил крупной пушинке с серебристым семечком в центре приземлиться ему на ладонь.

– Письма, – наконец сказал он. – Мы с Альбином решили, что пушинки белоцвета – это письма, которые отправляют, когда нельзя связаться по-другому. Вы ведь замечали, что не каждую пушинку можно поймать? Как будто они знают, к кому лететь. Вот и мы заметили…

Чистые квинты, он правда думал, что мы не поймём?

Даже обидно, честное слово.

– Пока были маленькими, нашими адресатами были друзья с Западного архипелага. Они приезжали на летние каникулы, – продолжал Марсен, щурясь на белесую звёздочку.

– А сейчас? – Вполголоса спросила Эгле.

Марсен долго не отвечал. Потом тихо, печально усмехнулся:

– Если подумать, они же. Только у слов «нельзя связаться по-другому» изменился смысл.

Наверное, ты должен очень не любить август, подумал я. Окончание каникул, когда каждый раз заново привыкаешь жить без тех, с кем было так весело. А теперь каждый год летят пушинки белоцвета. Словно весточки от тех, с кем больше не поговорить. И ещё подумал: «Не в августе ли погиб Ян Ленц?»

– Вот все люди как люди, – продолжал Марсен, – осенью смотрят на жухлую траву и чёрные листья. И грустят. У них на глазах всё умирает и засыхает. Людям холодно и тоскливо. Понимают, что с ними однажды случится то же самое, и заранее боятся. Совершенно нормальные, объяснимые процессы.

Я встрепенулся. Ничего себе. Хоть в чём-то я «люди как люди». И Эгле тоже, понял я, скосив на неё глаза.

– А у тебя это всё в августе? – Сочувственно спросила Эгле.

– Вроде того. – Марсен улыбнулся. – С жухлой травой и чёрными листьями я, можно сказать, живу. Мне вообще кажется, это у многих, кто родился не осенью, детская травма. Жили-жили, и тут раз – всё облетает. Ну, или у меня детская травма, раз уж я в меньшинстве. Увядание – первое, что я увидел в мире снаружи. Так что осенью, пока все грустят, я всячески развлекаюсь. И остальных развлекаю, куда деваться. Всегда любил осень, а когда везде стали продавать кофе в картонных стаканчиках, я вообще был в восторге. Об них очень здорово греть руки.

Он умолк, вновь щурясь на белоцвет, как кот на солнце.

И тихо закончил:

– Но август – невыносим. Особенно если рядом нет моря.

Ну, и чего ты боялся, хотел сказать я, можно подумать, у нас все друзья – супергерои, в кого ни плюнь. И только ты такой ущербный, ну надо же. Август не любишь, вот уж точно, какой страшный непростительный порок. Но даже если и так, разве это супергеройство – просто не быть уязвимым?

Не знаю. Может, и супергеройство. Но тогда ни в коем случае не магия. Быть уязвимым, но при этом делать всё, что должен, и даже то, чего не можешь. Наверное, так.

Конечно же, я промолчал. Сказал вместо этого:

– Ты бы… на письмо-то ответил. – И кивнул на пушинку белоцвета, всё ещё покоившуюся на ладони Марсена.

Во взгляде Марсена, когда он посмотрел на меня, мелькнуло удивление. А может, мне показалось. Во всяком случае, он улыбнулся. Сказал пушинке коротенькую фразу на кэлинге. Я ничего не разобрал, конечно, но даже по интонации, по самому звучанию слов было понятно, что это была какая-то дружеская подколка, очень своя и ничуть не обидная.

***

Альбин Кейн уходил сегодня последним. Казалось бы, всего два основных пациента. Но объём работы представлялся катастрофическим. И в последнее время попросту вгонял в депрессию. Хотя, скорее, в депрессию вгонял не столько объём, сколько характер работы. Да и не вгонял. Вгонял бы. Если бы Альбин не умел включаться и выключаться. Он ведь очень многое знал о внутренних мелодиях, в том числе и о своей собственной.

Здесь, на крыльце клиники, всё-таки накатывало. Но запертые двери как будто частично удерживали то, что могло бы навалиться всей тяжестью и подмять под себя. А то, что неизбежно наваливалось, Альбин Кейн вполне мог пережить. Особенно пока стоял, всей кожей впитывая густую прохладу августовской тьмы – лучшего фона для звёзд. Пока дышал её сумеречным ветром. Так против чего угодно можно было выстоять.

– Альбин Кейн! – Разнёсся в августовской ночи голос, сильный и уверенный голос, знакомый голос, баритон, в тембре которого было что-то от звучания серебряной гитарной струны.

Альбин Кейн медленно поднял обе руки. И только после этого открыл глаза. Так и есть. Вигге Марсен стоял в нескольких метрах перед ним, нацелив указательный палец ему в грудь, словно пистолет.

– Вы обвиняетесь в бездарнейшем отыгрыше последнего мерзавца, – объявил Марсен. – У вас нет права хранить молчание. Вы должны немедленно объясниться. Но всё, что вы скажете, не повлияет на приговор. – Он встряхнул кистью вытянутой руки и повысил голос: – За злостное очернение себя в глазах общественности вы приговариваетесь…

Альбин молчал, не меняясь в лице и не шевелясь. Он только продолжал размеренно и глубоко дышать. Марсен опустил руку и улыбнулся – бесшабашно и вместе с тем горько.

– Ты правда мог бы сказать мне, что Ленц умер просто так? Что этого не произошло бы, держись я от него подальше?

Теперь в улыбке осталась только горечь.

– Ты правда думаешь, что я возомнил себя достаточной причиной откладывать возвращение в затакт? Что я посмел бы удерживать кого-то из моих друзей в звучании эха, когда для них уже давным-давно звучит только истинная музыка?

Альбин шумно, устало выдохнул. Потёр переносицу. Поднял взгляд на Марсена. Медленно прошёл те несколько метров, что их разделяли.