Ловцы снов

Глава 17. Прах к праху

Конечно, Марсен никуда не уехал, как и обещал. Эгле велела мне наплевать на диагноз и угрожала что-нибудь придумать.

Но, как я и предполагал, лето на этом кончилось. Были бы мы все молодцы и сильные личности – может быть, что-то и восстановили бы потихоньку. Но сильные личности были заняты тем, что посыпали головы пеплом. Остальные были подростками с болезнями внутренней мелодии.

Хотя ладно, ладно. На молодцов и сильных личностей я зря наговариваю. Они честно пытались вытаскивать меня наружу. Я сопротивлялся. Довольно вяло сопротивлялся. Но не так уж сложно было в моём положении отказаться от прогулки. Опять же, вся прошлая неделя у меня ушла на больницу. После этого надо было отдохнуть. Вот я и валялся в своей комнате, уставившись в потолок. Иногда читал. Перебрасывался сообщениями с Эгле и Марсеном. Они не звонили мне, я им тоже не звонил. Мне было не о чем рассказывать. У них тоже ничего интересного не происходило – они ждали, пока я восстановлюсь, а без меня ничего затевать не хотели. Собственно, я не сказал бы, что избегал их общества. Вроде того – они станут пытаться вести себя нарочито бодро или наоборот, трястись надо мной, будто я стеклянный, понимающе переглядываться и скорбно шептаться…

Нет.

Будь они такие, я бы с ними и разговаривать не стал, с самого начала. Я знал, что наши пикировки с Марсеном будут всё так же беспощадны, а Эгле полезет на самую высокую высоту, не сомневаясь, что я последую за ней. И дело было не в том, что им от меня было плохо. В конце концов, они и сами знали, с кем связались, но связались-то они со мной не поэтому.

Хотя.

Точно же. Именно поэтому. Но в поле зрения остаются по совсем другим причинам.

Просто сейчас я пока не был готов. Я правда должен был отдохнуть, я твердил себе это каждый день. Но, кажется, вместо этого уставал всё сильнее. По крайней мере, каждое следующее утро мне всё меньше и меньше хотелось куда-то идти. Я спал. Безудержно спал, если можно так выразиться. Это было что-то похожее на алкоголизм, только сонный. Сонный запой. Я всё позднее вставал и раньше ложился. Возможно, если бы мама меня не будила, я бы и не просыпался. Лишь один раз, когда приблизился к тому, чтобы продрыхнуть целые сутки, пришёл в ужас и всю ночь мучился бессонницей. Под утро поклялся себе, что обязательно выйду сегодня наружу, и задремал на пару часов. Но проснулся таким разбитым, что клятву не сдержал и опять провалялся весь день.

Это не было похоже на тупую тяжесть в голове, которая бывает при una corda. Мне наоборот было как-то легко и спокойно. Не хорошо и не плохо. Я не ощущал себя тяжёлым и никчёмным. Никаких попыток самоедства. Кажется, всё это сонное спокойствие исподволь превращало меня в овощ.

Сегодня пришёл крайний срок. Время расписаться в неспособности позаботиться о себе. А также поднять наконец задницу и топать к Кейну на плановый приём. Надо, что ли, попросить Марсена петь мне серенады, усмехнулся я про себя. Хотя нет. Тогда я совсем обленюсь.

Ну когда, когда тут успело стать так жарко, думал я, истекая потом в ожидании автобуса. И это называется – август. Практически начало осени. В Ленхамаари в это время года становится прохладно и пасмурно, даль легко просматривается, если только нет тумана. Вот это называется – август, это я понимаю. А сейчас что? Небо раскалённое, земля тоже.

Я шёл от остановки, рассеянно удивляясь тому, какой пустой сегодня город. Все задохнулись? Вышли утром, сгорели заживо и уже успели истлеть?

Впервые в жизни я был рад могильному холоду больничных коридоров. В этот раз меня не смущали даже лампы. Кажется, я вообще не услышал этого гула, который всегда так действовал мне на нервы. Как-то не обратил внимания. Было необычайно тяжело на чём-то сфокусироваться, но я понимал это только тогда, когда пытался, тут же переставал пытаться и забывал, что мне тяжело сфокусироваться, и у меня не было по этому поводу никакого беспокойства, даже смутного. Кейн что-то спрашивал у меня, я отвечал и тут же забывал всё до последнего слова. Я не был также уверен, что не забывал вопрос Кейна сразу же, как он был задан, ещё до того, как успевал отвечать. Всё как-то очень…

Плыло.

Более или менее чётким и постоянным мотивом в моей голове оставалась одна мысль – скоро отсюда опять придётся выходить под палящее солнце.

С этой мыслью я и оказался на улице, и, конечно же, память о прогулке по больничным коридорам уже успела выветриться из моей головы, да нет, наверное, испариться, потому что ветра тут не было уже лет сто. Если найти живого человека и спросить у него, когда тут в последний раз что-то дуло, когда тут в последний раз на небе появлялись эти белые штучки, от них ещё тень – нет, лучше не спрашивать, нечего себя выставлять на посмешище. Впрочем, вот идёт Марсен, он, наверное, не станет смеяться, стойте, откуда здесь Марсен? А, точно, в Ленхамаари уже месяца два как нельзя выйти на улицу и не наткнуться на Марсена. Даже когда просто идёшь домой и думаешь, что на этот раз пронесло, тут же оказывается, что нет, нифига не пронесло, и как он постоянно узнаёт, где я…

Даже в голове звенит от этого жара, тебе слышно, Марсен? Это у меня звенит или у тебя тоже? Потому что если у тебя тоже, то, может, оно просто вообще в принципе так звенит? Потому что если только у меня, то спроси у Кейна, пожалуйста, что это может означать, ты ведь как раз к нему идёшь.

Наверное, это из-за тебя звенит, я помню, как ты пел, а я был колокол. Эх, из-за тебя всё, из-за тебя, точно, говорил же мне Кейн с тобой не связываться, точно, говорили же мне – не связывайся со звукомагами, если хочешь довести дело до конца.

До конца…

Слушай, вот что. Тебе никогда не казалось, что солнце хочет нас всех убить? Потому что мне сегодня так кажется. Есть что-то отчаянное в том, как оно себя ведёт в августе. Я подумал – что, если одиннадцать месяцев подряд солнце приманивает Землю к себе, но на самом деле хочет всё и всех зажарить, а не согреть? Но нынче летом оно уже знает, что Земля всё равно сбежит, вот и жарит, как в последний раз. Земля сбежит с кровавой раной на месте Ленхамаари, а потом целый месяц будет истекать кровью осенних листьев, потом там будет бурая короста под белыми бинтами снега… ты говоришь, это твоя песня? Да, напиши песню об этом… ты говоришь, это одна из старых? Врёшь ты всё, я же не понимаю кэлингу, но стой-ка, выходит, ты тоже об этом думал, может, будем в тайном сговоре? Скажи Кейну, а я скажу Эгле, кстати, она ещё жива, ты не знаешь? Раз жива, то я пошёл, ты тоже иди, мы в тайном сговоре, смотри, не забудь.

***

Марсен озадаченно посмотрел вслед Симу. Останавливать не стал, но проследил направление его движения – чтобы знать маршрут, по которому придётся бежать, если сейчас из дверей больницы вылетит Кейн и сообщит что-нибудь страшное.

Но ничего не происходит. Всё безмолствует. Сим удаляется. У него неторопливый и ровный шаг. Поднятая голова и прямая спина.

…Альбин отцепил датчик от запястья Марсена. Взглянул на экранчик, вытянул губы, словно хотел присвистнуть. Но не издал ни звука. Марсен не видел ни монитора, ни реакции Альбина. Запрокинув голову, он медленно провёл по лицу обеими ладонями и замер, уронив руки на колени.

– Ты как?

Интонация показалась бы постороннему равнодушной, но Марсен уловил сочувствие. А сочувствие в голосе Альбина означало: «Вот сейчас не ври, пожалуйста, а если будешь воротить нос от моих попыток помочь – я тебе этот самый нос оторву».

– Паршиво, – ответ прозвучал глухо, – ничего не могу. В горло будто высыпали грузовик песка. Весь он в меня, конечно, не поместился. Так что теперь я ещё и вкопан в него примерно по шею, одна голова торчит. Но и она потихоньку тонет. Песок-то, ясное дело, зыбучий…

– Держись, – пробормотал Альбин, переписывая с экрана показания датчика, – могло быть хуже.

– Куда уж хуже? – хмыкнул Марсен.

– Могло что-то зачесаться, – рассеянно предположил Альбин.

Марсен помолчал, скорчив потолку рожу – мол, ты не знаешь, что этот тип имел в виду?

Потолок безмолствовал. Наверное, не знал. Марсен адресовал недоуменный взгляд Альбину – что ты имел в виду?

– Нос, например, – всё так же рассеянно добавил Альбин, почувствовав, что тишина в кабинете превратилась в вопросительную паузу.

Марсен на всякий случай осторожно почесал кончик носа указательным пальцем.

– Я говорю, – начал Альбин, убрав датчик в ящик стола, – держись.

– Я держусь, – угрюмо отозвался Марсен.

– Нет, – неожиданно резко возразил Альбин, – ни черта ты не держишься. Ты идёшь вразнос и порешь горячку.

У Марсена медленно приподнялись брови, а рот сжался в узкую линию.

– Твой голос звучит в плеерах у сотен людей, – продолжил Альбин, остановившись перед Марсеном, но не глядя на него. – Подумай о них.

Марсен не ответил.

– Ну нельзя так убиваться из-за каждого реципиента, – уже тише сказал ему Альбин, по-прежнему уставившись в пол.

Марсен усмехнулся, слабо и печально:

– Ты определись, что ли. Только я начал думать о сотнях людей, а ты уже говоришь не убиваться из-за каждого. Имей в виду, я успел подумать только про двадцать семь из них. Что теперь делать с остальными? Про них – думать или не думать?

Альбин наконец-то посмотрел на него. Мрачно и тяжело.

– У меня сотни реципиентов, – негромко сказал Марсен, – но тот, у которого в плеере только моя музыка, – всего один.

– Так прекрати подталкивать его к краю. Что за показуха была с новой песней?

– Эй, – Марсен улыбается уголком рта, – эй, я же просто спел для него. Он же единственный, кому эта песня могла понравиться. Разве он этого не заслуживал?

– Он не заслуживает опасностей, которым ты его подвергаешь. Ситуации, когда его донор извинится, разведёт руками и скажет, что он больше ни на что не способен. Вот чего не заслуживает Сим. А ты уже две недели не можешь прийти в себя.

Шёпот; но слишком заметно, что Альбину хотелось бы это выкрикнуть. Подавленная вспышка, взрыв под водой, свет уходит вглубь и рассеивается, лицо Альбина затвердевает, голос теряет интонации.