Случайная тайна от олигарха

«Черт! Так, значит, он в курсе насчет того эпизода с днём рождения лучшей подруги, но, наверняка, не знает про другие», – успокаиваю себя в надежде, что Садулаеву сообщили об этом инциденте общие знакомые.

Недовольно поджимаю пухлые губы и вновь отворачиваюсь к окну.

– Я не вру. У меня было воспаление, Давид. По-женски! – добавляю, желая смутить мужчину подробностями.

Они же такие чувствительные, когда дело касается женских недомоганий. Прячу улыбку, представляя, как Давид отступит и закроет тему. Но о чем это я?! Садулаев взрослый мужчина, а не зелёный юнец с моего потока. Его не так-то просто смутить. Нервно трогаю тоненький ремешок, обвивающий мою талию. Боже, хоть бы поверил! Не хватало ещё пробоем с отцом! Я ведь и правда злостная прогульщица.

– Воспаление? – переспрашивает он.

Я буквально чувствую, как чувственные губы Давида растягиваются в скептической улыбке.

– Ну, если только воспаление хитрости, милая.

Не выдерживаю этого спокойного тона и завожусь с полуоборота. Оттолкнувшись от подоконника, преодолеваю быстрым шагом расстояние между нами.

– Какого черта, Садулаев?! – восклицаю, складывая руки на груди, и замечаю, что взгляд Давида от моего движения опускается ниже – к вырезу платья.

Чтобы он не пялился, куда не следует, раздраженно перекидаю тяжёлую копну волос на плечо, прикрывая бурно вздымающуюся от злости грудь.

– Зачем ты следишь за мной? Что тебе надо?! – кидаю в него вопросы, словно остро заточенные кинжалы.

– Я просто беспокоюсь о тебе. Что в этом такого? Если забыла, напоминаю, что ты – моя будущая жена.

– Это не значит, что за мной надо шпионить? – бубню, слегка тушуясь под взглядом темных глаз. – Давид…

За секунду меняю выражение лица, делая совершенно невинный взгляд. Хлопаю ресницами, приоткрываю губы. Я знаю, что они у меня красивые. Далеко ни один поклонник восхищался ими и почти писал оды их волнующей форме, похожей на лук Купидона. Руки тянутся к вырезу его рубашки, и я делаю вид, что заботливо поправляю верхнюю пуговицу.

Давид тяжело сглатывает, когда я нежно провожу ладонями по хорошо выраженным мышцам, что читаются под тонкой тканью рубашки. Кажется, у Садулаева, как и у любого мужчины, есть ахиллесова пята.

– Что, Мирьям?

Когда хриплый голос касается моего слуха, ощущаю, с какой силой колотится сердце Давида о рёбра. Привстаю на цыпочки и жалобно тяну:

– Ты ведь ничего не расскажешь моему отцу? Пожалуйста, Давид, – смотрю на него умоляющими глазами – такими, как у кота из мультика «Шрек».

Уголок губ Садулаева еле заметно дергается, и на его лице появляется обаятельная белозубая улыбка.

– Мирьям, Мирьям… – качает, усмехаясь, головой.

Впервые вижу, чтобы Давид смеялся. Такой приятный смех, низкий с хрипотцой. Замечаю, что в отражении его глаз горят золотистые искорки, смягчая суровый мужественный образ.

Давид перехватывает мои беспокойные руки у себя на груди и тянет одну ладонь к своим губам.

Затаив дыхание смотрю, как твердые мужские губы опаляют чувствительную кожу кисти. Следующие слова Садулаева заставляют меня буквально взвиться.

– Я бы с радостью, но… боюсь, не могу промолчать, – Давид выпускает мою руку из широкой ладони и скучающим тоном продолжает: – А как ты думала? Меня волнует твое образование. Ты же будущая мать моих детей.

Как только он это произносит, вся напускная покорность маскарадной маской слетает с моего лица.

– Ты, – цежу сквозь зубы, прищурив яростно сверкающие зеленые глаза, – высокомерный, гадкий…

– Противный, невыносимый… Мирьям, ты начинаешь повторяться, – осаживает меня Давид, заставляя проглотить именно те эпитеты, которые он произнес. Эти слова уже готовы были сорваться с моих губ. – Придумай что-нибудь другое, милая.

Это заставляет меня на секунду задуматься. Неужели я так предсказуема, что Садулаев уже заранее знает, что я произнесу? Или я так часто говорю то, чему не придаю значения и чего даже потом не помню?

– Извини, – бурчу, прикусив язык и понимая, что сейчас совсем не время спорить с тем, кто спалил меня и может сдать родителям. – Просто не говори и все, хорошо? Что тебе стоит, Давид?

– Не знаю даже. Для чего мне это, Мирьям? – спрашивает он, играя со мной, словно кот с мышкой. – Ты меня явно не жалуешь, к тому же…

– Я же попросила прощения! – обрываю резко высокомерным тоном. Свожу брови на переносице. – Не понимаю, что еще надо?

На щеках Давида играют ямочки, делая из него не просто мерзавца, как я раньше всегда считала, а обаятельного мерзавца.

– Хорошо, – неожиданно соглашается Давид, заставляя меня выжидающе замереть. – Так уж и быть, я ничего не скажу твоему отцу об этих шалостях, Мирьям, но ты мне тоже пообещай взяться за ум. Никаких прогулов, – выражение лица Давида более, чем серьезное.

Я не решаюсь спорить. Ни к чему провоцировать Садулаева. Не зря говорят, что у него хватка настоящего бульдога. Совсем не хочется проверять, о чем шепчутся в деловом мире моего отца.

– Лады, – закатываю глаза, внутренне ликуя. Считай, отделалась малой кровью. А он не так плох, как я думала.

– Только вот, – неожиданно продолжает Садулаев, заставляя настороженно встрепенуться, – мне какая выгода от всего этого, а, Мирьям?

– Выгода? – повторяю робко за мужчиной, ощущая, как начинает тревожно биться сердце. Что он еще задумал?

– Все-таки, я храню два твоих секрета, а это, кошечка, согласись, не так уж и мало.

– Два? – повторяю, как попугай. – О чем ты?

– Ты уже забыла про нашу ночь? – мягко напоминает Давид. – А вот я, должен признаться, совсем не могу выкинуть ее из головы, Мирьям. Думаю постоянно о том, какая ты…

Поспешно прижимаю палец к его губам, не давая закончить фразу. Сердце начинает колотиться так, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди.

– Не надо, Давид, – лепечу, словно загипнотизированная, невольно затаив дыхание от того, какие чувства вижу в чёрных глазах, прожигающих мою душу. Мне кажется, ещё чуть-чуть и я утону в них. В какой-то момент даже становится трудно дышать.

Давид слегка прикусывает мой палец идеально ровными белыми зубами, а затем обхватывает ладонью тонкое запястье, не давая сдвинуться ни на миллиметр. Он словно показывал этим, что если захочет, то все может быть по-другому, а пока… пока мне лишь позволено чудить и показывать острые, как у дикой кошки, коготки.

Моя ладонь оказывается на колючей четко очерченной скуле. Кончики пальцев приятно покалывает однодневная тёмная щетина. Как приятно к нему прикасаться! Аромат лимона и кедровых орешек почти вынуждает инстинктивно податься вперёд, ближе к Садулаеву, чтобы ощутить его тепло, силу рук, жадность губ. Я даже чувствую небольшое головокружение, когда мужчина наклоняется ко мне еще ближе. Лица касается тёплое, освеженное мятной жвачкой дыхание и я непроизвольно прикрываю глаза. Губы складываются бантиком, длинные ресницы трепещут. Когда сильные руки мужчины властно сминают мою талию через ткань платья, я привстаю на носочки и приоткрываю соблазнительно губы. Сердце бьется лихорадочно и неровно. Тук… Тук… Тук, тук, тук… Хмурю брови. Почему он медлит? Чего ждёт?

Неохотно открываю глаза и сразу же встречаю насмешливый, горящий любопытством взгляд Давида. Сказка заканчивается так же резко, как и началась. Ууу, как он меня злит! Впиваюсь острыми ногтями, над которыми ранее в дорогущем салоне поработал мастер маникюра, в руку Садулаева, от чего браслет на запястье громко звякает подвесками.

Давид морщится. Глаза мужчины становятся еще темнее, как будто, черт возьми, все это наше противостояние лишь подливает масла в огонь его желания. Сволочь! Выставил меня полной дурой, жаждущей его внимания.

Пытаюсь вырваться из крепкого захвата широких ладоней, шипя, словно кошка. Хриплый смех, точно красная тряпка для быка, заставляет меня неистово извиваться в крепких объятьях. Выцарапаю эти насмешливые глаза! Унизил меня. Да как он посмел?!

– Не злись, милая. Я обязательно тебя поцелую, но только после того, как разберёмся с нашим делом, – словно успокаивая несмышленого ребенка, Давид пытается урезонить меня.

– Пусти! – изловчившись, стараюсь пнуть его в самое уязвимое для мужчины место, но не хватает сноровки и сил.

Наконец, глаза Садулаева опасно вспыхивают. Кажется, я приблизилась к черте его терпения! Игры закончились. Это мгновенно остужает мой пыл. Все-таки инстинкт самосохранения еще никто не отменял.