На крючке

– Пошел к черту, – выплевывает он, жмурясь.

С раздражением я смотрю на слюну, вылетевшую на пол из его мерзкого рта.

– Ты меня посылаешь? – я тыкаю в себя пальцем и, расстегивая пиджак, направляюсь к металлическому столу у стены. – Меня забавляет, когда люди не понимают, что их жизнь находится в опасности. И обычно на это есть две причины. Рассказать?

Его молчание я принимаю за согласие.

– Знаешь, это весьма интересная штука, – я беру черные кожаные перчатки и натягиваю их на пальцы, наслаждаясь приятными ощущениями. – Тут либо в гордости дело, либо в недостатке ума. И то, и другое – ужасно неподобающие черты.

Меня охватывает чувство предвкушения.

– Какой из этих двух вариантов твой?

Я поворачиваюсь, запускаю руку в карман и достаю оттуда крючковидный клинок. Раскрыв его и вложив между пальцами, я медленно иду к стулу и останавливаюсь прямо перед мужчиной. Тот молча следит за движением лезвия. Я подхожу ближе, и его руки, зажатые пластиковой стяжкой, начинают биться о металлическую спинку стула.

– Не знаешь? – я задираю голову. Я обхожу его сзади, царапая щеку кончиком лезвия. Моя рука в перчатке опускается ему на плечо. – А вот я знаю. Ты не умеешь думать. Ты даже не видишь, что оказался в опасности. Не чувствуешь угрозы. В противном случае, ты бы понял… что не стоит в моем присутствии хамить Венди Майклз.

– Слушай, я н-не знаю, кто ты, но если это из-за того случая в кофейне, то мне жаль, парень, – он заикается, голос становится высоким и напряженным.

– Вот она, потеря гордости, – я цыкаю. – Жаль только, что меня это не цепляет.

– Отпусти меня! Я на все готов! Я извинюсь перед девушкой, если ты этого хочешь. Я просто… пожалуйста, – его слова окрашены паникой.

Крепче сжав руку, я наклоняюсь до тех пор, пока мое лицо не оказывается рядом с его ухом:

– Хватит болтать, иначе я отрежу твой язык, и, пока ты будешь заливать кровью свой дешевый полиэстеровый костюм, скормлю его собакам.

Его плечо напрягается, но он молчит.

Я выпрямляюсь, сжимая пальцы еще крепче:

– Хороший мальчик.

Обойдя его спереди, я опускаю голову и наблюдаю за его дрожью. Моя тень нависает над ним, образуя призрачную ауру.

– Почему же в кофейне ты был такой бесстрашный, друг? – я улыбаюсь чуть шире. – Мы бы столько времени сэкономили, если бы ты знал свое место.

Он молчит.

Я наклоняю голову. При виде страха в его мутном взгляде меня охватывает приятное чувство волнения.

Я приближаюсь и понижаю голос:

– Я задал вопрос.

– Я н-не з-знаю… Я просто… Прости. Пожалуйста, от-отпусти меня.

– Неужели было так трудно ответить сразу? – я поворачиваюсь к близнецам. – Нет, ну серьезно, как же это грубо – молчать, когда с тобой разговаривают.

Повернувшись обратно к мужчине, я замечаю, что светло-серая ткань между его ног становится темной и влажной. Обмочился – даже не сомневаюсь.

Улыбка касается моих губ, а из груди вырывается негромкий смешок.

– Расслабься, парень. Я пошутил насчет языка.

Тик.

Тик.

Тик.

По спине пробегает холодок, вызывая спазм. Я дышу глубоко через нос, пытаясь унять тошноту, которая накатывает на меня и разрастается, как неукротимый лесной пожар.

Моя битва проиграна.

Делая выпад, я хватаю его за лицо.

– Я уже говорил тебе, что этот чертов механизм громко работает, но ты все равно продолжаешь их носить в моем присутствии?

Мужчина корчится от боли, глаза расширяются, слезы стекают по румяным щекам.

Тик.

Тик.

Тик.

От этого звука у меня сжимаются внутренности, голова пухнет от воспоминаний о собственной беспомощности. О тех случаях, когда я становился заложником ситуаций, лишенных гордости и уважения. О ночах, когда я, одиннадцатилетний мальчик, недавно прибывший из Англии, оплакивал смерть своей семьи и задавался единственным вопросом: почему Господь оставил меня в живых?

Что плохого я сделал?

Меня тошнит, желчь подступает к горлу, голова кружится от воспоминаний. Я слышу стук дядиных крокодиловых ботинок по деревянным половицам. Сердце щемит от звука его карманных часов в ночной тишине – тик, тик, тик, – когда он закрывает за собой дверь моей спальни.

Во мне воспламеняется гнев, густой и тяжелый, а потом прорывается сквозь внутренности, ослепляя своим пламенем.

Я давлю пальцами на его челюсть, пока его губы не застывают в форме «о». Крючковатый нож, который я держу во второй руке, проникает ему в рот, захватывает кончик языка и тянет до тех пор, пока мужчина не вскрикивает от боли не начинает биться о стул в конвульсиях. Погружение лезвия в мясистую плоть порождает во мне волну удовольствия.

– Упс, – я делаю последний разрез и улыбаюсь, услышав звук разорванных мышц. – Я, похоже, солгал.

Бросив куда-то за плечо бесполезный кусок мяса, я до самой рукоятки вонзаю лезвие в подмышечную впадину и выдергиваю его обратно. Артерия разрывается: горячая жидкость брызжет мне в лицо.

Стоя у него за спиной, я поднимаю нож, с которого мне на руку капает кровь, – щелчок перерезаемой стяжки теряется в беспорядочных криках агонии, которые вырываются из его окровавленного, лишенного языка рта. Я кладу его руку на подлокотник, берусь за тупой край рукояти и начинаю бить по часам с такой силой, что осколки, сверкая, разлетаются по всему полу.

– Не смей, – я наношу удар. Кости запястья ломаются. Ломаются пальцы. – Так. Со мной. Разговаривать.

Я бью снова и снова, пока тело не устает от однотипных движений. Волосы спадают на лоб, который к этому моменту уже покрылся испариной. В груди полыхает ярость – я переворачиваю нож, полный решимости отрезать ему руку. Сделать так, чтобы он больше никогда не вывел меня на эмоции.

Как он вообще посмел?