Я жизнью жил пьянящей и прекрасной…

Издательству «Кипенхойер и Витч», Кельн

Нью-Йорк, 05.06.1952 (четверг)

Глубокоуважаемые господа!

Я между тем отослал Вам часть корректуры и пришлю авиапочтой на этой неделе остальное.

В некоторых местах я сделал примечание, так как вспомнил о том, что доктор Гуггенхайм по Вашему совету сообщил мне: в обращении «шарфюрер» и т.?п. не должно быть слова «господин», но потом вы уточнили: речь шла об обращении со стороны свободного человека, а заключенные должны обращаться именно «господин шарфюрер». Я полагаю, что правильно Вас понял, и прошу Вас удалить правку на стр. 31, 58, 62, 83, 104 и 111.

Еще я хотел бы попросить Вас проверить один факт на стр. 42. Там за несколько батонов хлеба и некоторое количество картофеля требуют три марки. Цена, так как дело происходит на черном рынке, должна быть высокой. Пожалуйста, поправьте цену, если она слишком высока или, наоборот, низка и черкните мне об этом пару строк, потому что тогда надо будет внести поправку в разговор между Лебенталем и номером 509.

Я обнаружил, что в присланной мне корректуре отсутствуют страницы 134–137. Прошу Вас прислать мне их.

Я еще раз хочу подчеркнуть, что книга будет называться «Der Funke Leben»?[8 - Искра жизни (нем.).], а не «Ein Funken Leben», как указано в корректуре. Я полагаю, что все главы будут начинаться с новой страницы, и очень прошу Вас сохранить все абзацы в главах в том виде, в каком они представлены в рукописи. Текст в книге очень насыщенный и трудный, поэтому абзацы необходимы, чтобы хоть немного его оживить. Я везде подчеркнул места, где абзацы были Вами отменены. Мне кажется, что Вы вполне могли бы сделать абзацы на одну строчку шире, так как даже я сам иногда их пропускаю при чтении.

Я буду Вам очень обязан, если Вы сообщите мне, когда книга будет издана, и был бы еще больше Вам обязан, если она выйдет не в августе, а позже, осенью. Дело в том, что в конце июля я собираюсь приехать в Европу и в Германию и с удовольствием организовал бы свой визит так, чтобы привести книгу в еще больший порядок. В бернской газете «Бунд» было опубликовано обсуждение, которое я посылаю Вам в приложении к письму.

С самым сердечным приветом,

Эрих Мария Ремарк.

Я был бы рад увидеть текст на суперобложке до выхода книги из печати, чтобы иметь возможность поделиться своими предложениями. Считаю важным подчеркнуть, что эта книга не столько обвинение, сколько свидетельство воли к жизни и триумфа духа.

Эрне Рудольф, урожденной Ремарк, Бад-Ротенфельде

Нью-Йорк, 11.06.1952 (среда)

Дорогая Эрна!

Я приеду в Европу в первой половине июля. Пароход прибудет в Роттердам, откуда я отправлюсь в Амстердам, и, поскольку это не очень далеко, я хотел бы навестить вас.

Пожалуйста, напиши, удобно ли мне будет остановиться у вас, или лучше забронировать номер в отеле. Это можно сделать в любом случае, но мне хотелось бы знать заранее.

Надолго задержаться я не могу, мне надо поскорее оказаться в Берлине. Откуда можно вылететь в Берлин – из Оснабрюка или Ганновера?

Я очень прошу тебя никому не говорить о моем приезде, чтобы мы могли спокойно провести вместе пару дней. То же самое скажи отцу. В последний день перед моим отъездом он может, конечно, нарушить молчание, но вначале пусть будет так.

Надеюсь, тебя уже выписали из больницы. Напиши, как дела у тебя и папы.

У меня изменился адрес:

Пятьдесят седьмая Ист-стрит, 320.

Мои наилучшие пожелания и привет отцу, тебе и твоему мужу*, и до скорого свидания.

Эрих.

Кнуту Штуббендорфу, Лидинге

Нью-Йорк, 11.06.1952 (среда)

Глубокоуважаемый господин Штуббендорф!

Я получил оба Ваши письма, из которых сделал вывод, что я неправильно Вас понял, и теперь мне ясно, что Бонье хочет поместить в издание критический разбор моих книг с короткими биографическими сведениями в качестве введения, а не статью, состоящую из нагромождения сплетен, вымыслов и фантазий, распространяемых обо мне в определенных германских кругах уже на протяжении двадцати лет.

Если мои издатели считают такое введение необходимым, это их дело: я со своей стороны не собираюсь ни вносить в него исправления, ни высказывать о нем свое мнение (это лучшее лекарство против язвы и стенокардии, которыми я и без того уже давно страдаю). Без сомнения, мои издатели понимают, что я не стану снабжать их данными, фотографиями и т.?д. для этого введения (это будет очень тяжело для меня), и что даже при таком несовпадении наших взглядов считаю вполне целесообразным мое дальнейшее сотрудничество с издателями.

С наилучшими пожеланиями, преданный Вам

Эрих Мария Ремарк.

Издательству Альберта Бонье, Стокгольм

Нью-Йорк, 27.06.1952 (пятница)

Уважаемые господа!

Я хотел бы обратиться к Вам по одному деликатному делу, которое вопреки моему желанию приняло довольно неприятный оборот, и, честно говоря, я просто не знаю, с чего начать.

Некоторое время назад господин Кнут Штуббендорф написал мне письмо, в котором сообщил, что перевел мою последнюю книгу и что Вы или литературный журнал, выходящий в Вашем издательстве, планируете опубликовать статью, посвященную выходу книги в свет. Господин Штуббендорф хотел получить от меня биографические данные и т.?д. Я написал ему письмо, в котором изложил то, что счел целесообразным, кроме того, в дружелюбной форме сообщил ему, что мне было бы интереснее прочесть что-нибудь о моих книгах, а не обо мне самом.

Господин Штуббендорф на этом, однако, не успокоился и написал мне еще два письма, в которых задал мне несколько вопросов, касающихся моей личной жизни. Я был удивлен, потому что господин Штуббендорф лаконично и убедительно сообщил мне, что некоторые мои книги были написаны только ради денег, о чем я раньше не имел ни малейшего представления. Помимо этого, я понял, что, очевидно, он, кроме прочего, хочет использовать материал публикаций, которые непрерывно распространяются в Германии на протяжении последних двадцати лет. Я ответил господину Штуббендорфу прилагаемым письмом, на которое он ответил мне письмом, которое я тоже прилагаю.

Я не знаю, что задумали Вы или редактор литературного журнала, но я не думаю, что возможен еще какой-то ответ на последнее письмо господина Штуббендорфа.

Сегодня я отправляюсь в Европу. В середине июля мне можно будет писать по адресу: Порто-Ронко близ Асконы, Тичино, Швейцария. Я был бы рад услышать от Вас пару слов о том, что можно сделать в этой печальной ситуации. Я вступил в переписку с господином Штуббендорфом, так как полагал, что он представляет издательство. В противном случае я без обиняков отклонил бы всякие предложения подобного рода.

С наилучшими пожеланиями,

преданный Вам

Эрих Мария Ремарк.

Карен Хорни

Предположительно конец октября 1952

Возлюбленный мой ангел!

Я наконец получил ответ на мой телефонный звонок и с ужасом узнал, что тебя упрятали в лазарет. Все это произошло от того, что я надолго дезертировал и перестал заботиться о тебе! Сейчас, когда я каждое воскресенье председательствую за столом у камина (о, эти окорока и душистые сады иезуитов!), мой спаниель мог бы потащить нас по снегу и льду Центрального парка в темный полночный час (хотя я периодически издаю невротический вой, я ни на минуту не забываю, что должен объяснить тебе суть психоанализа), а потом мы бы бодро вернулись и принялись пить великолепный коньяк.

Увы, мой ангел, для твоего покорного слуги, к которому незаметно подкрался диабет (с тех пор как я об этом узнал, я стал спекулировать на сахарной бирже), настало время воздержания, во всяком случае, на какое-то время, но ты меня перещеголяла и загремела в госпиталь! С нас вполне достаточно и одного больного! Дай мне только подлечить печень и приезжай. Теперь ты нужна нам всем больше, чем когда-либо при наших неврозах, параневрозах и бегстве в призрачный мир богоугодной шизофрении. К сожалению, ты не имеешь никакого права уставать, и мы должны твердо стоять на том, что ты нас не подведешь и не разочаруешь. Такое случилось бы впервые, и что в этом случае начнут вытворять свежевылеченные психопаты, можно сравнить разве что с неистовством пляски святого Витта и бредом истериков самого мрачного Средневековья. Вот, у меня уже что-то начало подергиваться под правым веком, в юго-восточном углу.

Похоже, что вернулась весна, на улице стоит по-настоящему теплая майская погода, и я припас для тебя пару бутылок Шамбертена тридцать седьмого года и Йозефсхофера сорок девятого. Эти вина великолепны, а так как мы с тобой пока не можем их пить, то они будут самым поэтичным (хотя и не удовлетворяющим) символом в мире: томление без насыщения, но зато с целью!

Радуйся! Салют! Привет! Любовь!

Твой Алоизиус де Сукре III, младший, урожденный фон Окорок.