Рехан. Цена предательства

– Да, Султан, многих, – подтвердил рыжебородый, – очень многих.

Султан продолжал разоряться, сдержанно размахивая руками:

– А сегодня! Сколько моих бойцов положили, какие воины были! И все, все ведь почти родные – нохчи. Махмуд, Али, Салман, Сухроб, Умар… Ай-вай!.. – Султан схватил себя за бороду и нещадно дергал себя при перечислении каждого из имен.

– Почему не сдохли афганцы? Их здесь становится уже не меньше, чем наших. Этим моджахедам все равно помирать в их джихаде, а у наших парней еще семьи, дети у многих… Почему арабы, весь десяток, сидят и жрут американские консервы? – слегка приглушил голос и ткнул обличительно в кучку одетых в халаты черных наемников, даже при еде не выпускающим из рук свои АКМы, – им же не нужны деньги, и даже джихад не нужен. Пока они доедут до своей Аравии, сто лет пройдет, пять поколений ишаков сдохнет. Они же сюда за удовольствиями приезжают. За своими… Им же умирать все равно где – здесь, там, еще где – для них и это удовольствие. Почему у них только ранило, и только двоих, легко, как и тебя, осколками, – мотнул бородой на забинтованную руку Усмана, – в том месяце у них одного убили, так они и не печалятся, помолились раз – да и див его забери.

Главарь начал яростно топтать до него вытоптанную землю каблуком.

– Султан, дорогой, – сказал Усман, из-под прищуренных век глядя на командира, – ну не убивайся так, не надо. У нас еще очень много людей. И наших родных еще больше полусотни бойцов. А крикнем – все к нам пойдут, мы сильные. Нас все поддерживают.

– Но как они нашли нас?! – бушевал Султан, не внимая увещеваниям соратника, – ведь никто!.. Никто не знал этого места! Как точно они вычислили. Ни один спецназ сюда пешком не дойдет, сами три ночи идем. И вот, – он махнул рукой в сторону деревеньки, – и аул чуть не подставили под удар, и сами чуть все не отдали Аллаху души. Как можно после всего этого верить кому-то?..

Помощник хотел что-то сказать, но командир перебил его:

– Пускай не говорят мне про русские спутники, я не верю в эти космические сказки, – при этих словах Усман пожал плечами и отвернулся, – в Москве же все знают, да? И поэтому нас не трогают оттуда. Но здесь бывает всякое, как видишь. Кто-то взял инициативу на себя, не понимаю только – кто и в чем здесь дело?.. Но здесь, но так!.. – Султан закружился вокруг себя, разбрызгивая пену, – это он, этот Ваха выдал меня! Он заказал! Не может простить, что полученные в тот раз деньги я не поделил поровну. Ха, да мы же рисковали больше, мы были впереди, и мои люди сделали всю работу. Какое там поровну?! Это вообще были мои деньги…

Султан взрывался всегда мощно, и требовалось время, чтобы он отошел от гнева. Усман деликатно молчал, пережидая вспышку.

– Но ничего, у нас еще достаточно средств, чтобы воевать в нашей войне. И будет еще больше. Иншалла! Большие братья из пустыни не оставят нас никогда, а их никогда не оставят большие деньги. Зря мы, что ли, терпим этих тюрбанов у себя? Э-э, что эти рабы, выкупы, головы пленных, – Султан презрительно выпятил нижнюю губу, – это неплохой заработок для одного, двух, но есть дела и большие. Ну, убивать неверных и вести войну – это святое дело, это наша каждодневная работа. Сейчас идет интересный заказ. Только бы не отдали его Вахе, – озабоченно потер бороду полевой командир, – мы сами все сделаем. Да, Усман? – обратился он к своему помощнику.

– Конечно, Султан, мы сделаем, кто еще, как не мы, – заверил его Усман, облизывая пересохшие губы. Из вялого его состояние резко изменилось к обратному – на лбу выступила испарина, желваки мелко заходили под щетиной и взгляд стал более быстрым, беспокойным.

– Ай, Усман, – огорченно всплеснул руками командир, – ты опять колешь себе эту гадость. Ты погубишь себя, зачем тебе это надо? Ты ведь сильный, настоящий мужчина, брось это. Пускай арабы колются, им все равно подыхать, но ты-то… – он печально покачал головой, глядя на товарища из-под кустистых черных бровей.

– Я брошу, Султан, ты же знаешь, мне ничего не стоит бросить. Это так, баловство, – задетая осколком рука Усмана заметно дрожала. А по лицу Султана было видно, что он уже не в первый раз слышит эти слова. Осуждающе покачал головой. Рыжебородый решил резко перевести разговор в другое русло:

– А с этими что теперь будем делать? – спросил у командира, стараясь, чтобы голос звучал ровно, и мотнул подбородком на неподвижные тела солдат.

Султан помолчал с минуту.

– Этого, – задумчиво ткнул носком ботинка в Виталин бок, – в деревню… Ахмета оставь с ним, пусть смотрит. Если начнет оживать – полечить, покормить, вымыть – и снова будет готов на продажу. Может, и выживет. А этого… – он с сомнением покачал головой, глядя на бесчувственное Пашкино тело, превращенное старательными боевиками в кровавый хлам, – не знаю, пусть дохнет. Если хочешь, прирежь его сам или отдай его афганцам или тем же арабам, пусть забавляются в свои ножички, – Султан усмехнулся.

– Хорошо, – Усман слушал, торопливо кивая.

Он давно хотел сказать, что оброненная как-то давно ради красивого словца фраза про то, что он не устанет резать головы несущих советскую власть не настолько хороша на сегодняшний день. Но сейчас опять было не до того. Сейчас он мечтал побыстрее очутиться в густых кустах зеленки, подальше от людей, достать уже заправленный ширевом шприц и после укола лежать там, ни о чем ни думая, долго-долго…

И тут, к его изумлению, тело, которое они считали трупом, шевельнулось и издало некий чавкающий звук. Кажется, это кровь под ним чавкнула. Или уже глюки пошли? Нет, не может этого быть…

Глюки были не у него одного. Султан от неожиданности вздрогнул и невольно отступил на шаг.

– Проклятый гяур, – перешел он на позабытый горский диалект, – шайтан тебя раздери! Как это?..

Пашка, лицо все в кровавой маске, начал подниматься. Встал на четвереньки, от боли зарычав, и посмотрел на обоих главарей, разлепляя слипшиеся от крови веки. Лицо исказила гримаса боли, отчего оно приняло совершенно дьявольский вид, и… засмеялся. Хрипло, со стоном, идущим из отбитых внутренностей, из обожженных легких, отхаркивая кроваво-черную слизь, смеялся, не отрывая злых мутных глаз от Султана, что уставился на него, не в силах отвести свой взгляд или приказать кому-нибудь заткнуть пасть этому…

Наконец его передернуло и он сказал нервно:

– Чертов солдат, – в некотором замешательстве посмотрел на Усмана, причем тот заметил, впервые, кажется, огоньки страха в черных глазах, – чертов солдат, угомоните его… Этого тоже туда, с этим, – опять пнул лежавшего без движения Виталю, – может, оклемается.

Сидевшие неподалеку арабы привстали, удивленно горланя что-то на своем и качая головами в тюрбанах. Султан резко развернулся и пошел прочь.

Усман погладил руку в бинте и улыбнулся, глядя на ожившего солдата. Ну надо же, наверное, русский бог благоволит к этому неверному. Он находит в себе силы смеяться перед лицом смерти. Сильный мальчишка. Если бы не оказался здесь, может, далеко бы пошел. А может, еще пойдет… Вспомнил, как он пытался броситься на помощь своему товарищу, когда он, Усман, резал тому глотку. Чем-то этот паренек напомнил Усману себя самого в молодости – таким же презрением к смерти, к боли, непримиримостью к врагам и способностью смеяться в лицо своим убийцам. Его самого… Пусть еще немного поживет.

Новый приступ ломки скрутил позвонки. Усман заторопился. Нельзя затягивать, потом будет еще хуже.

– Эй, что стоите?! – закричал подошедшим бойцам, – обоих в деревню, Ахмета с ними, пусть лечит, кормит, выхаживает. Живыми нужны оба. И все чтобы через полчаса готовы были – идем на запасной лагерь. Четверо вперед, на разведку – от тебя, Бохкорт, – при этом большой усатый боевик согласно кивнул Усману, – тяжелые вещи не брать, их потом привезут или сами вернемся. И хватит ишака под хвост толкать! – выругался он, – Султан и так злой, молитесь.

И с этими словами быстро пошел в сторону зеленки, убаюкивая раненую руку у груди, а второй нащупывая заправленный шприц в накладном кармане разгрузочного жилета. Там сейчас находилось лучшее в мире обезболивающее, шайтан его себе вколи.

***

В следующий раз Пашка очнулся лишь на несколько секунд. Сквозь пелену в глазах смог увидеть немногое. Вроде как он совершенно голый лежит в темном помещении, и тело его совсем чужое – все в кровоподтеках ужасающего вида, черное от побоев, местами вспухшее. И рядом толстая пожилая чеченка, поливающая теплой водой на ноги, содранные до костей кандалами.

Попытался привстать, ощущения начали возвращаться – страшная боль охватила все тело, и он застонал сквозь зубы. Чеченка взглянула на него, сердито прикрикнула, махнув пухлой чистой рукой. И от новой волны боли, захлестнувшей его, Пашка снова отключился.

Когда пришел в себя, первое, что увидел, так это Ахмета, сидящего у стены по местному обычаю на корточках. Тот без тени какой-либо мысли на бородатом лице ловко закидывал очищенные грецкие орехи себе в рот, непрерывно работая челюстями.

– Ну ты и жрать, – понаблюдав за Ахметом какое-то время, подал голос Пашка. Голос получился совсем слабым, таким, что он сам себя с трудом услышал.

– А?.. – встрепенулся бородач. Посланный в рот очередной орех пролетел мимо и застрял в густых зарослях лица, – что ты говоришь?

Быстро поднявшись, он подошел к кровати, на которой лежал Пашка.

– А, очнулся, ай, молодец! – Ахмет хлопнул себя по ляжкам и крикнул в соседнюю комнату, – Марийат!

Появившаяся на пороге та самая толстая тетка всплеснула руками и сердито залопотала на чеченском.

– Говорит, тебе молчать надо, не говорить ничего, – почему-то шепотом сказал Ахмет, опасливо кивая подбоченившейся матроне.

– Пить хочу, – попросил Пашка, облизнув пересохшие губы.

Ахмет сказал несколько слов хозяйке и та, кивнув согласно, величаво удалилась, колыхая формами.

– Тетя моя, – с гордостью сообщил Ахмет, – это, как там… триюродная.

– Троюродная, – поправил его Пашка.

– Ну да, – согласился боевик, – наверное. Она здесь лучший этот… не доктор, но кто лечит всех. К ней отовсюду приезжают, везут всех, она спасает. И вас быстро вылечит, – он с сомнением бросил взгляд на Пашкино тело.

Пашка слушал и оглядывал помещение, в котором находился. Небольшая, без окон, глухая комнатка, две простые низкие кровати, на соседней лежал Виталя. Застелены чистыми ткаными покрывалами, поверх больных – только простыни. В комнатке тепло, наверное, еще топят печку. Или ради них затопили. В углу стояли два больших сундука, совсем древних, если судить по их внешнему виду. Пашка о таких раньше только читал. Один из них был открыт, доверху заполненный тряпьем и одеждой, аккуратно сложенной правильными стопками.

Тут же Пашку одели – в сундуке нашлось солдатское белье – рубашка и кальсоны зимнего образца.

Марийат вновь появилась на пороге, неся в руках маленький кувшинчик. Ахмет взял его у тети и принялся поить солдата. Питье чем-то напоминало морс, теплый, кисловатый, со вкусом каких-то снадобий.

Напившись, Пашка отвалился на подушки.

– Хорошо, – довольно произнес, – спасибо.