Литературное досье Николая Островского

Я сам писатель. Есть у меня и роман в трёх книгах. Но когда я писал первую книгу, я совершенно не предполагал, что будут ещё две. Так получилось, что, завершив описывать определённый период жизни моей героини, я понял, что он не поместился в одну книгу. Пришлось писать вторую, а затем и третью. Теперь думаю о четвёртой. У Островского же получилось так, что, не написав и половины первой части книги, он уже знал, что будет во второй.

Собственно говоря, такое бывает. Некоторые писатели составляют план книги и следуют ему чётко. Но это, я бы сказал, высший пилотаж. Надо определённо знать всё, о чём собираешься написать. Но ведь у Островского, как мы видим из писем, первоначальная задача была дать лишь отрывки для просмотра. Может быть, как раз по этой причине он решил написать главы из первой части и одну главу из предполагавшейся им второй. Это любопытная деталь, о которой почему-то никто из добровольных секретарей Островского не упоминал. Вот что и удивляет больше всего, а не сам факт написания главы заранее. Вторую часть книги Островский фактически начал писать чуть ли не через полтора года, когда первая часть была почти готова к выходу из печати. Во всяком случае, в ноябре литературный секретарь Островского Галина Алексеева получила из Сочи письмо от Островского, в котором он писал ей с любовью:

"Милая Галя!

Привет в день 15-го Октября. Моя жизнь – это работа над второй книгой. Перешёл на "ночную смену", засыпаю с рассветом. Ночью тихо, ни звука. Бегут, как в киноплёнке, события, и рисуются образы и картины. Павка Корчагин уже разгромил, глупый, своё чувство к Рите и, посланный на стройку дороги, ведёт отчаянную борьбу за дрова, в метели, в снегу. Злобно веет остервенелый ветер, кидает в лицо комья снега, а вокруг бродит неслышным шагом банда Орлика. Вот картина стройки.

Книга первая ещё в печати. Будет, наверное, к 6-му ноябрю".

Любопытно краткое лирическое описание содержания первых глав второй части книги. И никакого упоминания о том, что эта глава фактически уже писалась в июне 1931 года. Не упоминает об этом Островский и в следующем письме Новиковым, написанном 28 ноября 1932 г.

"Работаю, как добросовестная лошадь. Пишу по ночам, когда тихо и никто и ничто не мешает. Пишу сам, потом переписывают. Выжимаю на работу всё наличие физических сил. Здоровье всё же лучше, чем было в мае и июне. Я пришлю тебе отпечатанные первые две главы. Читай и критикуй".

Куда же девалось написанное первый раз начало второй части? Пока неясно. Между тем Островский пишет следующие главы романа, не будучи уверенным в качестве своего труда. Он пишет в Ленинград Жигиревой 28 июня 1931 г.:

"Насчёт наших друзей. Об Ольге Войцеховской не имею никаких сведений, если ты возобновила с ней связь, то сообщи мне, она, меня интересует со стороны редакционного порядка. Дело идёт о моей работе.

О Панькове тоже ни звука! Этот парень мне очень нужен был бы сейчас. Когда-то он обещал мне оказывать всемерное содействие как редактор в отношении начатой работы, но как говорится, доброе слово и то хорошо. Откровенно говоря только тебе, Шурочка, эти высокообразованные ребята чересчур «европейцы», и у нас с ними контакт не особенно плотный. Нет рабочего товарищества.

В отношении Розочки, она не замужем, работает. А остальные ребята – по-старому. Навёрстывают третий решающий, и никаких гвоздей.

Шура, напиши мне конкретно – имеешь ли ты свободное время и желание, чтобы познакомиться с некоторыми отрывками моей работы, если да, то я тебе их сгруппирую и пришлю. Может, у тебя среди партийцев есть кто-нибудь вроде редакторов или что-нибудь в этом роде, – так дала бы им почитать, что они на этот счёт выскажутся.

В общем, по этому вопросу я тебе буду писать в дальнейшем.

Друзей у меня в Москве очень мало, вернее, два – старый большевик и другой – молодой парень".

Под большевиком Островский имеет в виду Феденёва, который теперь действительно часто его навещает, а молодой парень – это, конечно, Миша Финкельштейн. В письме вспоминается Ольга Войцеховская, работавшая переводчицей Украинской Академии Наук. И опять говорится о Панькове, как ненадёжном помощнике.

Островский работает упорно, однако этому мешает, помимо других объективных трудностей, состояние погоды. 27 июля Островский информирует в письме Ляхович о прогрессе с романом и жалуется на погоду:

"Мною закончена пятая глава и отдана в перепечатку. Четвёртая глава тоже перепечатывается. В настоящий период производство прекращено по техническим причинам. В Москве очень жарко, и никакими силами нельзя сагитировать секретарей взяться за карандаш. Они едва дышат".

Но вот в одном из писем Островский сообщает название редакции, в которой читают рукопись первых глав. Об этом и о трудностях в работе он сообщает Новикову в письме от 11 августа 1931 г.:

"Ты пишешь, что в моей работе есть сухость и скупость на лирику. Это верно. Это недостаток. Часть написанного просматривалась редактором «Красной нови». К моему удивлению и, скажем, просто удовлетворению, оценка в общем небезнадёжна. А скупость и сухость поставлены на вид.

Петя, невозможно в письме тебе рассказать все те страдания, с которыми связано моё писание. Никаких черновиков. Почти никаких поправок. Разволнуюсь до

края, пока усажу обормота писать. И вообрази, что за работа. Не передать. Страшная дрянь попался мне человечишко. Парень ленивый до бесконечности. Целый день пролежит на кровати, но за перо не возьмется. Разве с таким обывателем можно создать художественную ценность? У тебя, говорит, нет сексуальных моментов, нет изюминки. Кто такую книгу читать будет? Разве такому паразиту можно открыть глубину переживания, весь энтузиазм борьбы за перерождение жизни? Нет, нельзя. И это, боюсь, меня угробит, не меня, а мою работу.

Твои слова о жизни вместе, о совместной работе меня взволновали, этого нет и, наверно, не будет. А как бы было хорошо. Мне мой приятель, старый большевик, обещает возможность просмотра М. Горьким написанного мной. Я прошу тебя, дорогой Петя, выслать мне всё, что у тебя готово, чтобы с тем, что у меня есть, передать на суд великому писателю. Насчёт тяжести фраз и некоторой топорности обработки – это верно. Но ведь я не имею возможности даже исправить – Рая целые дни занята, кто видел – в таких условиях писать. Ведь великие мастера переделывали свои вещи 5—6 раз. А для меня это только желание, и что делать – не знаю. Надежда на Розу. Приедет девочка, продвинем работу немножко вперёд. А то за полтора месяца ни одной строчки. Ну, мама устала, ей тяжело: сто двадцать пять повинностей выносит, из которых писание для неё самое тяжелое".

Раскрывается в письме, что первые главы просматривают в первом советском толстом литературном журнале "Красная новь". И, как оказывается, "оценка в общем не безнадёжна". Это первая реакция профессионалов. Так что, Феденёв там имел своего друга– редактора? Или где-то ещё? Ведь в следующем письме Розе Ляхович, написанном тоже в августе Островский говорит уже о другой редакции:

"Розочка!

Очень жалею, что встреча откладывается. Пусть. Лишь бы приехала. Отрывки моей работы спецы читали. Вывод. Первое: пусть продолжает. Второе: скупость лирики. Третье: суровый, лаконичный язык. Четвёртое: избегать окончаний на «вши» и без «который». Дальше. Я сам виноват, что тебе и Пете, людям, по горло загруженным, «нахально» втиснул свою работу. И не могу пенять на черепаший темп. Я боялся вас обидеть, а то забрал бы обратно рукопись, но не решился. Всё, мной написанное, уже перепечатано, остановка за Харьковом. Я потому так ожидаю, что редакция <издательства> «М<олодая> гв<ардия> предлагает прислать на просмотр все шесть написанных глав. Иначе бы я не торопился. Понимаешь, дитя беспризорное?

Ты ни словом не обмолвилась о своем мнении насчёт работы. Из этого – логический вывод: настолько плохо, что и говорить не хочешь. Нет большевистской смелости это сказать. Эх ты, «самокритик»! Я же просил – говори, где плохо, что плохо, ругай, издевайся, язви, подвергай жесточайшей критике все дубовые обороты, всё, что натянуто, неживо, скучно. Крой до корня. А ты что? Молчишь, «зараза». Я тебе этого не могу простить. Это не коммуна, а парламент. Да, дитя, бить за это надо. Я очень сердит.

Коля".

Вот, значит, как. Редакция "Молодой гвардии" просит для просмотра все шесть глав. Стало быть, им уже известно, что шесть глав написано. Значит, вся работа молодого начинающего писателя находится под бдительным контролем издательских работников. Кто это был, столь чутко отнёсшийся к больному ещё не писателю, но стремящемуся всеми силами к тому? Это одна из тайн Мёртвого переулка, в доме которого писалась первая часть романа "Как закалялась сталь".

Раскрыть эту тайну сегодня, как и многие другие, связанные с рождением романа "Как закалялась сталь" сегодня весьма трудно по той причине, что архивы издательства "Молодой гвардии" довоенного периода, к сожалению, погибли во время Великой Отечественной войны. Поэтому у нас даже нет редакторских экземпляров рукописей романа, чтобы понять степень вмешательства редакторов на первом этапе работы.

Однако есть же и другие издательства, которые тоже рассматривали первый вариант романа. От одного из таких издательств в Ленинграде ждёт отзыва Островский, когда пишет нетерпеливо Жигиревой 25 октября 1931 г.:

"Милая Шура!

Вчера получили твоё заказное письмо. Несколько недель тому я написал тебе большое письмо, не знаю, получила ли ты; после этого, правда, не писал. Оправданием тому служит моя ударная работа. Все свои силы я устремил на то, чтобы закончить свой труд, а это в моих условиях очень и очень трудно. Всё же, несмотря ни на что, работа закончена. Написаны все девять глав и отпечатаны на машинке. Сейчас произвожу монтаж книги, и просматриваю последний раз орфографию, и делаю поправки. В ближайшие дни я вышлю тебе посылкой всё напечатанное. Ты ознакомишься прежде всего сама, а потом, милый друг, прошу тебя передать работу квалифицированным мастерам слова и в редакцию, где будет произнесен приговор моему труду.

Как только прочтёшь, то напиши свой чистосердечный отзыв и, конечно, не скрывай от меня, если работа будет нехороша, я верю твоей искренности, Шура. Я слыхал о большом бюрократизме в редакции, где рукописи тонут в портфелях, тем более что редакции за валены ими в связи с походом ударников в литературу.

Ты писала о товарище Романе. Если он действительно пожелает отдать своё время на просмотр работы, это будет хорошо.

Шурочка, если ты не сможешь продвинуть в редакции просмотр моей работы или вообще с этим делом будут большие затруднения, то, ознакомившись с работой, прошу переслать её мне. Я буду сам начинать «хождение по мукам».

Всего несколько дней, как я выбрался из тяжёлого недуга. Моё физическое состояние надавило на девятую главу тяжёлым прессом. Она получилась не так, как я хотел.

Она должна быть шире и полнее и вообще должна быть ярче. Но, Шурочка, разве хоть один товарищ писал в такой обстановке, как я? Наверно, нет.

У нас в комнате сейчас 8 человек. Мама тяжело переболела и сейчас ходит еле-еле. У Раи на фабрике прорыв, так что дни и ночи её проходят там. В этом оправдание её молчания. Уходит в 6 часов утра и приходит в 2 часа ночи.

Несмотря на то, что писем тебе не пишем часто, всё же тебя никто из нас не забывает и <все> шлют свои приветы.

Итак, Шурочка, через несколько дней, в крайнем случае через две недели, ты получишь мою работу. Я буду с нетерпением ждать от тебя писем с отзывом о ней.

Я очень критически отношусь к написанному, где много недостатков, но ведь это моя первая работа. Если её не угробят по первому разряду, если она не окажется литературно неценной, то это будет для меня революция.

Итак, милый товарищ, жму крепко твои руки. Письма с рукописью не буду посылать. Смотри же, не забудь, что я с большим нетерпением буду ожидать твоего отзыва.

Твой Николай Островский".

Не менее интересно в этом плане и следующее письмо, написанное той же Жигиревой. Разумеется, длинные письма можно было бы пересказать в двух-трёх словах, но читателю несомненно гораздо любопытнее читать те самые строки, что писались в прошлом веке, ибо только они могут донести истинное дыхание времени и подлинные чувства человека, жаждущего жизнь прожить не зря, человека, находящегося буквально на краю жизни, но мечтающего хоть что-то успеть сделать для человечества. Это ощущается в каждой строке, в каждом слове писателя. Прочтём же очередное послание, как бы устремлённое к нам в будущее, написанное 9 декабря 1931 г.

"Шурочка, милая!

Твоё письмо сейчас получил. Милая! Если бы мне не так тяжело писать, сколько бы писем я тебе, моему другу, написал бы! Я с большим волнением ожидал от тебя письма, твоего впечатления о книге.

Шурочка! Я не в силах в письме описать, в каких условиях писалась книга <…>. Шурочка, книга была бы несравненно лучше, она должна быть лучше, если бы не невыразимо тяжёлые условия. Не было, кому писать, не было спокоя… не было ничего. Я не могу себя расстреливать, не пытаясь проверить ещё возможность быть партии не балластом. Я берусь за литучебу всерьёз. Я ведь почти безграмотен в литучёбе. И я знаю, что смогу написать лучше.

При упорной учёбе, при большом труде можно дать качество. Но это возможно лишь при условии, если меня не постигнет грубый разгром в редакциях, если меня с первых ступенек не швырнут за дверь. А это я ожидаю, так как чувствую всю слабость труда. Ты одна знаешь мою трагедию, но редакции знают одно – качество. Писать такой бедноте трудно. Рукопись стоит мне 245 руб. В МАПП даже бумаги не продали, купил по 15 коп. за лист. Машинистке за страницу 75 коп. Все эти причины затрудняют работу.

Ты неплохо отзываешься о написанном, радостно это. Если я в этой беспросветной обстановке смог написать так, что ты не считаешь худым и бесцветным, то я рад. Я даю тебе полное право распоряжаться рукописью. Я безусловно верю, что ты сделаешь все, что в силах, дабы редакция просмотрела и вынесла свое суждение. Именно об этом я и писал. Я ведь хочу одного, чтобы книга не плавала по три года в редакционных дебрях. В литературу входят ударные массы, и редакции захлебнулись от тысяч рукописей, из которых свет увидят единицы.

Я ожидаю твоего письма большого. Не жури меня за редкие письма. Тяжело писать не своей рукой. В своём письме напиши и о Корчагине. Как, сумел ли я хоть отчасти правдиво написать о юном рабочем-комсомольце?