Литературное досье Николая Островского

Не буду совершенно оправдываться о молчании, ну их к бесу, эти оправдания. Итак, милый дружок, начинаю рассказывать: у меня в Москве такая заваруха, что я не могу сам ориентироваться и планировать, просто живу надеждой, что новый день принесёт какое-либо изменение, а в основном можно сказать кратко следующее:

1) все лечучреждения надоели до смерти, как видим, даже такие опытные люди, как я, ошибаются, попадая опять в них; 2) нами поставлена ставка на остановке в

Москве, в этом отношении есть уже постановление соответствующих органов дать мне комнату, все бюрократические ступени пройдены до самой последней исполняющей – это РИК'. И там сказали – через месяц получим, но в Москве не только слезам, но и словам не верят, посмотрим, что будет. Предсказывать на 100% трудно, но, выражаясь экономически, говорю: зато, что дадут комнату, вообще 90%, за то, что дадут на днях или через месяц, 50%, но бывают счастливые случайности, я на них надеюсь. Конечно, надеяться на случайность – это не диалектический способ мышления, но в данном случае это так; 3) я устал до ручки, мне необходимо получить «перезарядку» и отойти и затем составлять какой-либо план пребывания на грешной земле. Для такого элемента, как я, планировать хотя бы на месяц вперёд – невозможная вещь. Отсюда анархия и путаница в мыслях в первую очередь. Теперь, товарищ, поговорим о более весёлом. А если меня нелегкая оставит в Москве, а это даже в худшем случае будет известно в марте месяце, то сейчас же, конечно, вырастает вопрос о твоём приезде в гости, тогда бы договорили то, о чём не удалось нам договорить. Как ни странно, но о серьёзных вещах мы забываем или говорим между прочим".

Ну, может быть, под словами "о серьёзных вещах" Островский имеет в виду написание романа? Но нет. Как это ни покажется удивительным, однако человек, ожидающий сложную операцию на глазах, безмерно уставший от многолетних болезней, не могущий в своей жизни "планировать хотя бы на месяц вперёд", думает в это время о своём товарище, о том, что Петру Новикову давно пора вступать в партию. Об этом серьёзном деле он и напоминает другу в письме с больничной койки. И, по-прежнему, ни слова о литературе, что как раз и понятно.

Зато сколько веры в жизнь, в то, что ещё не всё потеряно. 22 февраля 1930 г. он пишет из клиники Жигиревой. Процитирую письмо полностью.

"Милая Шурочка!

Ты, наверное, удивлена, что твои приёмыши молчат. Шурочек, будь немного светлее, будь хоть немного хорошего у меня лично, я бы с тобой поделился сейчас же, но у меня есть опыт в том, сколько тревоги и неспокоя я вношу в твою жизнь всем тем, что меня окружает, и я, даже хорошо зная тебя, знаю также и то, что сейчас же будешь реагировать на всё, но так <одно слово неразборчиво> я не могу. Такой товарищ, как я, всегда будет вносить тревогу, потому что жизнь сурова и не терпит не стоящих на ногах.

Я лучше других сознаю и ощущаю железный период идущих дней, и у меня вообще нет нерешённого, но, Шурочка, все эти вот сейчас идущие впереди месяцы, максимум год, пока не станет ясней проблема глаз, я буду жить, хотя бы каждый день был тяжёл.

Милый дружок, меня некоторые товарищи несколько подвели, и из-за этого небольшие толчки и подзатыльники мне попадают – но это так нормально.

Ведь верно же, что если сегодня пасмурно, то завтра может быть светлее.

Теперь я хочу тебе написать вот о чём, это о моей партийной дочурке – о Раечке, она переводится в члены ВКП(б). Мне немножко неудобно дать ей вторую рекомендацию (одну ей даст член ячейки), вторую – пока ещё мало работает здесь. Шурочка, если это тебе не будет неудобно почему-либо, то ты ей дашь свою. Это формальность, но её надо выполнить. Ты мне ответь.

Раёчек, моя хорошая дочурка – это мой последний взнос в ВКП(б), взнос живым человеком – будущим бойцом, честной, преданной труженицей.

Я устал, Шурочка. Жму твою руку крепко.

Коля.

Привет всем и Лёне".

И опять мысли о ком-то, кому надо помочь. Это главное в жизни неунывающего, хотя и очень тяжело больного молодого (не забудем) человека.

И вот 22 марта операция состоялась, а в начале апреля Островского уже выписали из клиники. Об этом и о переезде в московскую квартиру (фактически половину комнаты коммунальной квартиры) он немедленно в двух словах сообщает Жигиревой, пообещав подробнее сообщить после того, как слегка поправится. И вот письмо ей же 22 апреля:

"Милая Шура!

Привет, с наступающим 1 Мая. Я переехал из клиники в данную нам комнату. Адрес: Москва, 34, Мертвый переулок, 12, кварт. 2.

Хочу уехать числа 2-го мая в Сочи, не знаю, удастся ли это технически. Мне вырезали паращитовндную железу по способу ленинградского проф. Оппеля'. Делали под местным наркозом 1

/

часа. Было тяжело 9 дней. После операции лихорадило (40°).

Обессилел страшно, но есть результаты – начинают немного шевелиться суставы.

Рая все ночи проводила у меня, я представляю, как она измоталась. Все говорят, что она страшно похудела.

Все врачи мне твердят, что Мацеста мне нужна именно после операции, будет происходить рассасывание солей в суставах. У меня ненормальное количество кальция в крови, вместо… <нрзб>.

После операции начал успокаиваться процесс в глазах – скоро месяц, а ни разу не болели. Было бы хорошо, если б успокоились, тогда Авербах сделал бы операцию.

Шурочка, почему ты молчишь, что у тебя?

Я знаю про все твои волнения. Но ведь вся жизнь такая.

Будем ожидать от тебя хоть коротенькой записки.

Скажи, Шура, разве мы не встретимся в этом году?

Раёк работает на той же фабрике. Дали ей ещё одну нагрузку – заведовать передвижной библиотекой. Я так много забираю у неё времени, что она не в силах везде поспеть.

Её переводят скоро в члены ВКП(б).

Много хотелось бы тебе написать, но нет сил. Слаб я, Шурочка. Привет твоим друзьям.

Крепко жмем руки.

Николай и Рая.

Но к этому письму Островского была ещё небольшая приписка, очень важная для рассматриваемого нами вопроса.

"Оказалось так, что у нас нет в Москве ни одного друга (один парень, что приезжал к тебе)[5 - Имеется в виду Михаил Финкельштейн, с которым Островский лежал в одной палате в московской клинике, ставший другом Николая.].

Хотя я 12 часов нахожусь сам – Рая 8 часов производит, туда и обратно 3 часа и час библиотека, это кроме партсобраний и заседаний культкомиссии. Но мне здесь лучше (в отношении психики), чем в лазарете. Меня никто не тревожит.

Коля”

Здесь я хочу напомнить читателю о том, что квартира в Мёртвом переулке, в которой поселились Островские, сыграла большую роль в жизни писателя, ибо именно в ней была написана первая часть романа "Как закалялась сталь". Именно по этой причине я останавливаюсь подробно на письмах Островского, отправленных из этой квартиры, особенно в первое время проживания в ней. Почему этот период меня волнует, объясню чуть позже.

Через неделю после письма Жигиревой Островский пишет письмо Розе Ляхович, которое я тоже привожу полностью по определённой причине:

" Дорогой тов. Розочка!

Хотя сил нет, но берусь за карандаш. У меня вообще хватает горя, и ещё одно горе – вас не будет. Я вас так ожидал. Ведь не надо же горы писем писать, чтобы доказать факт крепкой дружбы, нас всех соединяющей. Точка. Экономлю силы.

Итак, я, получив ещё один удар по голове, инстинктивно выставляю руку, ожидаю очередного, так как я, как только покинул Сочи, стал учебной мишенью для

боксеров разного вида; говорю – мишенью потому, что только получаю, а ответить не могу. Не хочу писать о прошлом, об операции и всей сумме физических лихорадок. Это уже прошлое. Я стал суровее, старше и, как ни странно, ещё мужественнее, видно, потому, что подхожу ближе к конечному пункту борьбы.

Профессора-невропатологи установили категорически – у меня высшая форма психастении. Это верно. 8 жутких месяцев дали это. Ясно одно, Розочка, нужна немедленная передвижка, покой и родное окружение. Что значит родное? Это значит – мать, Рая, Роза, Петя, Муся, Берсенев, Шура, Митя Островский. В общем, те люди, в неподдельной дружбе которых я убеждён. Точка. Тяжёлый, жуткий этап пройден. Из него я выбрался, сохранив самое дорогое – это светлую голову, неразрушенное динамо, то же калённое сталью большевистское сердечко, но исчерпав до 99% физические силы.

Вот это письмо я пишу целый день. Я должен уехать в Сочи немедленно ещё потому, что здесь я нахожусь по 16 часов один. И в том состоянии, в каком я нахожусь, <это> приведёт к катастрофе. Раёк тратит все свои силы в этом завороженном круге – она спит четыре часа максимум в сутки. Точка.

Горячо приветствую установку на Москву (ведь я здесь буду жить, конечно, если доживу). Работу здесь всегда получишь – кризис на вас. В отношении КП(б)У – об этом я ещё буду говорить с тобой. А как совет тебе вообще на это стремление – отвечаю глубоко утвердительно. Истина для меня, что раз не большевик, значит – весь человек не боец передовых цепей наступающего пролетариата, а тыловой работник. Это не отношу только к фронтовикам 1917—1920. Ясно? Нет 100%-<ного> строителя новой жизни без партбилета железной большевистской партии Ленина, без этого жизнь тускла. Как можно жить вне партии в такой великий, невиданный период? Пусть поздно, пусть после боёв, но бои ещё будут. В чём же радость жизни вне ВКП(6)? Ни семья, ни любовь – ничто не даёт сознания наполненной жизни. Семья – это несколько человек, любовь – это один человек, а партия – это 1 600 000. Жить только для семьи – это животный эгоизм, жить для одного человека – нищета, жить только для себя – позор. Двигай, Роза, и хоть, может, будут бить иногда и больно ударять будут, держи штурвал в ВКП(б). Заполнится твоя жизнь, будет цель, будет для чего жить. Но это трудно, запомни, для этого надо много работать. Точка.

Смотри насчёт здоровья. Если сорвёшь здоровье, сорвёшь всё, всю жизнь – смотри на меня: у меня есть всё, о чём мечтаешь ты, но нет сил – и нет ничего. Дальше. Мы обязательно встретимся. Отпуск проведёшь у нас, в своей второй семье. Если рискуешь стать нетрудоспособной, бросай всё немедленно и ремонтируй незаменимое ничем богатство бойца – здоровье.

Привет с 1 Мая. Привет всем.