За миллиард долларов до конца света

Опустившись на четвереньки, Семён заглянул в щель между допотопным монитором и матричным принтером (всему этому антиквариату давно бы уже пора на помойку, да жалко же выкидывать, потому как ведь все в рабочем состоянии!). Ничего, разумеется, не разглядел. Просунул руку – ничего не нащупал, только расцарапал до крови запястье о какой-то острый выступ.

И впервые по-настоящему вышел из себя. Озверел и взбесился! Вскочил с намерением разметать барахло к чертовой матери! Но в этот момент отбойные молотки за окном внезапно смолкли, и Степанов в ужасе обомлел, услышав в наступившей тишине свой собственный нецензурный рык. Заозирался в панике – уфф, да нет же, слава богу: в помещении он находился по-прежнему один, без свидетелей.

А потом сразу же прозвучал сигнал телефона: звонила Нада.

Нада сказала, что, собираясь на работу, нашла часы Семёна на тумбочке в прихожей. Вот и замечательно, но главным для Степанова было отнюдь не это. Главное – что Нада о нём беспокоилась, переживала за его состояние, и вообще… И пусть на протяжении разговора она трижды обозвала его придурком и один раз – идиотом, но закончила-то «любимым, хорошим»!

И вот тут-то его и осенило.

Да-да! Вот именно это и есть то, что важнее всего. Для него, любимого. И хорошего. Не для начальства, сколь угодно высокого. Не для сил, сколь угодно влиятельных. И не для человечества, с большей частью которого он, между прочим, даже не знаком лично. Для него самого. Вовсе не служебный долг, не деньги, не справедливость, не слава, не всеобщее благо, а всего лишь любовь одного-единственного человека – вот что, оказывается, интересует его в первую очередь. Все остальное – постольку-поскольку. А чтобы Нада продолжать его любить – она должна быть, как минимум, жива, здорова и, по возможности, счастлива…

Степанову было очень стыдно за свой эгоизм. Но зато он испытывал огромное облегчение от того, что наконец-то в нём себе признался. И, хотя он отнюдь не был уверен в том, что это и есть то самое прозрение, о котором говорил Гаврилов – но теперь он твердо знал, как ему следует поступить.

И гори всё синим пламенем!

Степанов искоса глянул в угол, где пряталась злосчастная монетка (наверняка она там стояла на ребре, облокотившись на облупленный бок системного блока, и злорадно подхихикивала). И набрал номер.

Тот самый.

– Управление!..

– Здравствуйте. Могу я услышать Николая Вениаминовича?

– Ба, Семён Валерьевич! Богатым будете, – с каждым словом тембр голоса, показавшегося поначалу незнакомым, неуловимо менялся, постепенно приобретая узнаваемые модуляции, – если, конечно, верны мои предположения относительно причины, побудившей вас совершить этот звонок.

– Верны, куда уж вернее.

– Вот и чудненько! Выходите, в таком случае, прямо сейчас на крыльцо. Или желаете благ земных в какой-либо нестандартной форме?

– Да нет, наличными вполне устроит. Только вот что… не сейчас.

– Простите, не понял?!

– Вечером. После работы. В парке, возле лодочной станции. Там и передадите. И, пожалуйста, без этих ваших ретивых коллег.

– Ну, положим, унять коллег мне, по такому случаю, не составит особого труда… а всё ж таки к чему, как говорится, тянуть-то?..

– Не хочу изменять привычкам. Я всегда всё откладываю на последний момент.

– Ну что ж: клиент, как говорится, всегда прав. Забавная пословица… я имею в виду, какому-нибудь патрону она показалась бы чрезвычайно забавной… Значит, вечером – так вечером. Только учтите, Семён Валерьевич, я в очередной раз беру на себя большую ответственность, и мне крайне неприятно было бы думать, будто вы что-то замышляете.

– Да ничего я не замышляю! – отрезал Степанов и оборвал звонок. И ведь не соврал ни на полслова: он и в самом деле ничего больше не замышлял. Надеялся, конечно, втайне на что-нибудь… да хоть бы и на чудо. Но это было всё, что он мог себе сейчас позволить: надеяться и тянуть время.

И время потянулось – столь мягко и плавно, так нежно и деликатно, словно бы вся родная планета, со всем своим населением – и разумным, и просто двуногим, и всем прочим животным, насекомым и растительным, вдруг задалась целью убедить Степанова в совершеннейшей своей лояльности. Дорожные рабочие переместились на другой объект. Назойливые мухи и шальные осы вдруг научились самостоятельно находить открытую форточку. Погода установилась прекрасная, но не настолько, чтобы было мучительно больно за штаны, просиживаемые в душном офисе. Очередь в столовой к приходу Степанова успела рассосаться; бухгалтерия продлила срок, отведённый на инвентаризацию оборудования, на две недели; встреченная в коридоре Анечка улыбнулась и спросила «как дела» таким тоном, будто ничего особенного между ними не произошло. Террористы сдались, батискаф подняли с живым экипажем, на выходных пообещали дать горячую воду. Кактус расцвел. И даже уборщица дождалась, пока Семён освободит кабинку в туалете, прежде чем приступить к исполнению служебных обязанностей.

Увы, но сам Степанов пребывал совершенно не в том состоянии, чтобы расслабленно наслаждаться всей этой благодатью.

В естественном освещении господин Осмодуй смотрелся не так уж и импозантно: на висках его обнаружились проседи, под глазами залегли иссиня-чёрные мешки, лоб прорезали морщины, и вообще он был какой-то потасканный и белёсый, словно застиранная гавайка. Тяжело поднявшись навстречу Степанову, Николай протянул руку для приветствия. Степанов руки не подал. Не переставая улыбаться, Николай протянул левую руку, в которой сжимал ручку небольшого чёрного чемоданчика. Степанов, демонстративно проигнорировав и этот жест, достал сигарету и не спеша закурил. Николай вопросительно вздёрнул бровь.

– Я предпочёл бы символическую сумму, – горделиво заявил Семён (всё-таки попонтоваться напоследок – это святое).

– Тридцать серебренников вас устроят? – в тон ему осведомился Осмодуй. И расхохотался (добродушно и даже, кажется искренне – и оттого ещё более неожиданно), увидев, как Степанов выпучил глаза и закашлялся, поперхнувшись дымом.

– Вы бы, Семён Валерьевич, поосторожнее с символами. А то ведь, знаете, всякая вещь, исполненная смысла, на поверку может оказаться двусмысленной. Не говоря уж о слове или жесте. Вот, примите.

Николай протянул Степанову монетку достоинством в пять рублей. Внимательно проследил, чтобы Семён не только взял её в руки, но и спрятал в карман. После чего, широко размахнувшись, зашвырнул чемоданчик в пруд. Пояснил:

– Всё уже списано – и саквояж, и его содержимое. Думаете, в нашей бухгалтерии иные порядки, нежели чем у вас? Ах, если бы!.. Впрочем, для вас с формальностями покончено.

Степанов уж собрался уйти, но Осмодуй, задумчиво пожевав губами, добавил:

– Да, и вот ещё что, молодой человек… В качестве премии, или, как сейчас принято выражаться, бонуса. От меня лично – бесплатный совет. Вы, надо полагать, слышали, что в этом мире ничто не даётся даром. Вообразите себе: это правда. За всё приходится рано или поздно расплачиваться: не презренным металлом, так своим драгоценным временем, молодостью, талантом. Самое дорогое достанется ценой здоровья, личной свободы, а то и самой жизни. Так вот, что бы вам не понадобилось, чего бы ни возжелала ваша душа… Послушайте эксперта: всё, что можно купить за деньги – покупайте за деньги.

Ничего не ответив, Степанов метким броском отправил сигарету в урну и зашагал прочь – точнее говоря, побрёл.

На третьем шаге растянувшееся до предела время наконец лопнуло, как гигантская резинка от трусов; в небесах (и когда они успели затянуться тучами?!) громыхнуло, и хлынул мощнейший ливень. Потоки мокрых, озлобленных отдыхающих устремились к узкой горловине ворот на выходе из парка, забурлили водоворотами на автобусных остановках.

Трижды более проворные пассажиры оттирали Степанова от дверей маршрутки, а, кое-как втиснувшись в четвёртую, он получил по ногам тяжеленной сумкой. Беспардонная владелица сумки («А куда ж я тебе её дену?!») весь остаток пути пронзительно перекрикивалась через его плечо с водителем насчёт некоей Танюшки и её безуспешных попыток отыскать подходящего хахаля.

Возле подъезда дорожные рабочие за день разворотили весь тротуар, да так и оставили. И теперь, как минимум до понедельника, дом превратился в подобие замка, укреплённого рвом.

Короче говоря, жизнь вернулась в своё обычное русло.

Нада лежала на диване, натянув одеяло по самые свои огромные, прекрасные глаза.

– Не включай свет, – попросила она жалобным голосом, – и не шуми, пожалуйста. Обними меня. По телевизору весь вечер всякие ужасы показывают. Ладно бы фильмы ужасов, а то – новости. А у меня и так самочувствие паршивее некуда, голова болит… А теперь вот и настроение испортилось.

– Это давление скачет из-за перемены погоды. Скоро пройдёт, – бормотал Степанов, скидывая тапочки.

– Заткнись, ладно? Я же тебя попросила не шуметь! А ты как будто не слышишь… И не надо меня успокаивать, это у тебя плохо получается. Просто обними.

Степанов крепко обнял Наду, прижал к себе и затих.

– Ну, – осведомилась Нада через некоторое время (теперь в её голосе сквозило раздражение), – и долго ты собираешься так лежать, как бревно?!

Семён неловко погладил жену по плечу.

– Идиот! Ну что это за телячьи нежности?! Я тебя что, совсем не привлекаю?

– Милая, единственная, ну что ты – ты самая привлекательная, самая красивая, самая…

– Не верю! Если бы это было правдой, ты бы сделал так, чтобы я поверила.

Степанов отнял руку и весь съёжился. Всё сказанное им было чистой правдой; по крайней мере, сам-то он в это верил. Но меньше всего на свете ему сейчас хотелось что-либо делать. Что угодно, только бы не делать ничего. А заниматься сексом без обоюдного желания казалось ему… неправильным, что ли. И унизительным, прежде всего для самой Нады. Хотя, конечно же, она была права: что значит «не хочу»? Если уж он действительно любит её, должен захотеть сделать так, чтобы ей было хорошо…

– Ладно, не напрягайся, – сказала Нада, снова другим голосом: на сей раз – усталым, но нежным и ласковым, и легонько взъерошила ему волосы. – Я тоже сегодня вымоталась. Ничего, завтра уже выходной.

– Завтра всё будет хорошо.