За миллиард долларов до конца света

– Ой, Сёмочка, ты такой заботливый! Я прямо таю вся от твоего внимания.

Степанова окутало удушливое облако духов, и в следующую секунду вокруг его шеи обвились мягкие, но уверенные руки, причём пальцы одной из них с ходу принялись теребить пуговицы рубашки. Семён, задержав дыхание, вырвался и отскочил к двери – с деликатностью хоть и всей возможной, но, видимо, всё же недостаточной: обернувшись, он обнаружил Танечку уже в слезах.

– Как ты можешь так со мной поступать?! – вхлипывала она. – Я тебе доверилась, а ты!..

– Таня, ты, конечно, замечательная девушка, но пойми: я ведь женатый человек! – Степанов, без особой надежды на успех, попытался воззвать к её разуму, но логические доводы лишь спровоцировали дальнейшее усиление рыданий.

– Все вы так говорите!

Степанов набрал было в лёгкие ароматизированного воздуха, собираясь сказать ещё что-нибудь успокоительное, ну там комплимент какой-нибудь (всё ж таки женские слёзы в два счёта разъедают камень, который воде пришлось бы точить годами), и кто знает, как бы оно всё в итоге обернулось… Но вместо этого молодецки чихнул. Потом ещё раз, и ещё. И очень кстати!

– Извини, что-то на меня аллергия напала… надо срочно таблетку выпить… потом поговорим, – пробормотал он между чихами, и выскользнул за дверь.

Степанов спустился на этаж; показал пластиковую карточку бдительному красному глазку. Глазок приветливо позеленел, замок смачно клацнул, отмыкаясь, и Степанов наконец-то вступил на территорию родного отдела информационных технологий. Здесь, за массивной металлической дверью, за решетками на окнах, под защитой хитроумной сигнализации и системы видеонаблюдения, он, по идее, мог бы почувствовать себя в относительной безопасности. Но не почувствовал.

Потому что, во-первых, все эти меры предосторожности его слегка угнетали. То есть не только сегодня, а вообще. И не его одного: весной, когда руководство компании, одержимое корпоративным духом, затеяло конкурс инициатив, Олег Сомов (сосед Степанова по кабинету) предложил каждому компьютерщику выдать по табельному пистолету или хотя бы по пузырьку быстродействующего яда. Чтобы, когда случится пожар, и электронный замок заблокируется, и они все окажутся запертыми в помещении, как в духовке, у них была бы возможность быстро покончить с собой – вместо того, чтобы запекаться заживо. Генеральный сделал вид, что оценил юмор, похвалил за критику и приказал установить в отделе дополнительный огнетушитель. Короче говоря, охранять можно по-разному. Когда тебя берегут – это даже приятно. А вот когда стерегут – уже как-то не очень.

Во-вторых, в помещении стоял страшный грохот и гул. Здесь никогда не бывало по-настоящему тихо, но на сей раз источником шума являлись не какие-нибудь там два десятков вентиляторов, а три-четыре отбойных молотка, которыми дорожные рабочие бодро долбили асфальт прямо под окнами.

В-третьих, на рабочем столе Степанова, точно посередине между краем столешницы и клавиатурой (недавно купленной, но уже дважды залитой чаем) лежала, кокетливо поблескивая, новенькая пятирублевая монетка.

– Чего вылупился, как москвич в метро на забытую сумку? – проорал Олег. – Ты мне позавчера на сигареты одалживал? Одалживал! Я тебе долг вернул? Дык вот он лежит! Ты мне, между прочим, мелочью отсыпал, а я тебе одной монетой возвращаю. Типа, с бонусом. Курить, кстати, пойдешь?

– Да нет, пожалуй, пока не хочется, – отказался Степанов. – Но я так, в принципе, чувствую, что мы с тобой сегодня проторчим в курилке не менее чем полдня.

– Ага, выбор богатый, что вредить: нервы либо легкие. Но тебе эту дилемму придется решать самостоятельно. Как и все важные вопросы в этой жизни. Вчера вечером почтовый сервант упал, ну, и я до утра с ним протрахался. И это, между прочим, несмотря на простуду! Так что сейчас я тебя с чистой совестью покидаю, – Олег вылез из-за стола и принялся выполнять наклоны и приседания, разминая затекшие члены. Вид у него, и в самом деле, был болезненный, и глаза краснее обычного. – Блин, ну почему люди уже марсианскую экспедицию планируют, а бесшумный отбойный молоток так до сих пор никто изобрести и не додумался?!

– Или хотя бы безглючный компьютер.

– Безглючный компьютер – это выключенный компьютер. Работающий безглючный компьютер невозможен в принципе, – Олег наставительно воздел палец. – Как вечный двигатель или безпохмельная водка.

Сисадмин на корточках (он как раз присел, а встать забыл), в огромных ботинках на толстенной подошве и в очках с такими же толстыми стеклами, тыкающий пальцем в потолок и поучающий, смотрелся уморительно. Но Степанов даже не улыбнулся: он давно привык к тому, что Олег способен разглагольствовать на любимые темы в любое время, в любом положении и в любом состоянии.

– И даже если кто-нибудь когда-нибудь все-таки смастерит такую железку, то все равно самый глюкогенный компонент в системе останется прежним: прокладка между клавиатурой и креслом. И это значит, что без работы мы с тобой по-любому не останемся! – как всегда, внезапно перескакивая с пессимизма на оптимизм, заключил Олег.

– Не любишь ты нас, органических существ!

– Да, я не люблю пролетариат, – все так же не разгибаясь, гусиным шагом Олег просеменил к своему рабочему месту, вытащил из-под стола сумку, закинул ремень на плечо, и лишь тогда распрямился в полный рост.

– Ну так что, может, все-таки пойдём, покурим на дорожку?

– Ну, пошли.

Коллеги отправились не в курилку, а на крыльцо парадного входа. Дорожники орудовали за углом, а здесь царили тишина и спокойствие – если не обращать внимания на вой сигнализации припаркованных автомобилей, и на прохожих, надсадно орущих в сотовые телефоны, и на назойливых мальчишек-газетчиков. Олег болтал без умолку, перескакивая с темы на тему, и все темы были интересными, и ни одна не была по-настоящему важной. Степанов начал понемногу расслабляться и даже сам принялся пересказывать что-то недавно просмотренное. Но его, конечно же, прервали. На сей раз, правда, не самым грубым образом.

Мужчина лет шестидесяти, с окладистой бородой и усами, в военной форме без знаков различия, поджарый и прямой, как палка, приблизился и застыл по стойке «смирно» тремя ступеньками ниже беседующих, вперив в них пронзительный взгляд из-под кустистых седых бровей. Минуты две деликатно ожидал, пока на него обратят внимание. Степанов заметил его ещё издали, но не подал вида – потому что принял за казака, а Семён терпеть не мог этих ряженых. Наконец, Олег осведомился, чего ему надо. Старче поднялся ещё на ступеньку, гулко прокашлялся и обратился к Степанову с такими словами:

– Ты, зовущийся так-то (буквально так и сказал: «так-то»!), живущий там-то, зарабатывающий на жизнь тем-то, ответь мне: веришь ли ты, что у каждого человека есть свое предназначение в жизни?!

Степанов, хоть и любил подискутировать о том – о сём, но от разговоров с уличными агитаторами обычно воздерживался: все они недостаточно хорошо разбирались в сути предмета. Распространители, снующие по коридорам офисных зданий с баулами, набитыми косметикой, книгами и всякой мелкой рухлядью – и те рассказывают о своем товаре интересней и подробнее. Но этот, – кто бы он ни был, – вопрошал так властно, так требовательно (и с таким нестандартным вступлением!), что Семен, как прилежный ученик у доски, оттарабанил:

– Не верю. Когда вещь для чего-то предназначена – это значит, что больше ни на что другое она не годится. А я лично знаком с одним инженером, который сочиняет отличные песни под гитару.

Старик кивнул – то ли соглашаясь, то ли просто поставив мысленно галочку в анкетной графе, и задал следующий вопрос:

– А как насчет человечества в целом?

– Если бы у человечества было предназначение, как у телевизора или иного сложного устройства, – уже с легким раздражением объяснил Степанов, – то и каждая деталька в нём была бы для чего-нибудь предназначена. А этого не наблюдается.

Старик ещё раз кивнул, а потом вдруг грозно рявкнул… то есть это Семену показалось, что он повысил голос до крика, а из прохожих никто даже не вздрогнул:

– Так фули же ты выгрёбываешся?!

Это сюсюкающее «фули» вместо нормального русского мата поразило Степанова даже сильнее, чем абсурдность неожиданного обвинения. Он невольно попятился и робко переспросил:

– Я выгрёбываюсь?!

– А кто же еще?! Он, что ли? – старик взошёл на следующую ступеньку, ткнул узловатым пальцем в грудь Олегу (которого происходящее откровенно забавляло). – Ну-ка, скажи: Бог есть?

– А чёрт его знает, – усмехнулся Олег. – Грабли убери, уважаемый, а то у меня насморк – могу и заразить ненароком.

Старик послушно отдернул руку, уронил вдоль тела. Кивнул в третий раз. В четвертый. В пятый…

– По-моему, он клюет носом, – заволновался Олег. – У меня бабушка однажды вот также заснула стоя. Хорошо хоть, стояла в очереди – не дали упасть, а то могла бы и сломать чего-нибудь. У пожилых знаешь, какие кости хрупкие?..

Но отставной вояка (или кто он там был) не имел намерения падать в обморок. Вскинув голову после девятого кивка, он навел взгляд прямо в глаза Степанову, и улыбнулся. И сделался на миг чрезвычайно похожим на Александра Венедиктовича Гаврилова. Только улыбка Гаврилова производила двойственное впечатление: от неё на душе становилось легко и спокойно, и в то же время где-то в затылочной области появлялось ощущение напряжения, неловкости, даже почти что стыда – непонятно за что; а хоть бы и за то, что минуту назад позволял себе беспокоиться. Стариковская же улыбка казалась одновременно благостной и задорной; мудрой и дурашливой; жизнерадостной и печальной; всепонимающей, всепрощающей – и невыносимо насмешливой. Все это непостижимым образом уложилось в одно короткое движение губ, в стремительную пробежку морщинок по уголкам глаз. Спустя мгновение старик отвел взгляд, нахмурил брови. Пробормотал задумчиво: «А может, это и хорошо, что ты выгрёбываешься. Может, в этом оно и есть…». А затем, резко выбросив руку, схватил Олега за нос и дёрнул. Несильно так, но чувствительно. После чего развернулся кругом и, не произнеся более ни слова, отбыл.

Коллеги остолбенело смотрели вслед, пока он, чеканя шаг, не скрылся за углом.

– М-да… – протянул, наконец, Олег. Порывшись в сумке, вытащил оранжевую пластиковую тубу, извлёк из нее влажную салфетку для очистки монитора и принялся тщательно протирать нос. – Похоже, у Государя Императора появился достойный наследник.

Государем Императором величал себя знаменитый (лет семь тому назад) городской сумасшедший. Совершенно безобидный, опрятный и весьма забавный, только с очень уж зычным голосищем. Он никогда ни кому не приставал, требуя почестей. Он вообще нечасто снисходил до общения с подданными – разве что иногда по выходным, сидя на скамеечке в парке, выдавал прогуливающимся гражданам предписания типа: «Немедленно бросить пить, жениться на блондинке», или «В связи с бесперспективностью сменить пол». Степанов удостоился такой формулировки: «Для Отечества бесполезен, жить дальше».

По будним дням августейшую особу чаще всего можно было встретить в салоне автобуса. Там Государь Император зачитывал (стоя, даже при наличии свободных мест) свежие указы, постановления и, конечно же, воззвания. Особенно сильно его волновали две проблемы: истощение генофонда и оскудение культурного наследия. К ним он обращался регулярно, всякий раз изобретая свежее, небанальное решение. Но и про упадок науки, и про загрязнение окружающей среды, и про вымирание села, и про все вообще что угодно ему тоже было что сказать. Не раз и не два, заслушавшись, Семен проезжал свою остановку…

А потом юркие, но мелковатые для монарха микроавтобусы постепенно вытеснили «Лиазы» и «Икарусы» с городских маршрутов на пригородные. И живая достопримечательность куда-то запропала. Возможно, Государь Император и сейчас посвящает дачников в свои грандиозные планы. А может, излечился и стал полноценным, то есть тихим и незаметным, членом общества. Или его до смерти избили какие-то подонки – ходил и такой слух. В любом случае, жалко… Жизнь без него стала скучнее.

Степанов уж совсем было собрался погрузиться в ностальгические воспоминания о совсем недавних, но уже безвозвратно ушедших временах, когда он был чуточку здоровее, капельку беззаботнее и намного увереннее в себе, но тут Олег шумно задышал, широко раздувая ноздри.

– Ты прикинь, насколько салфетки-то, оказывается, универсальные! – воскликнул он между вдохами. – Насморк, блин, сразу прошел! Чем их там пропитывают? Я дышу, я даже чувствую запахи!

И тут же скривился:

– Но лучше бы и дальше не чувствовал. Ну и загазовано же тут у нас всё!

Степанов решительно сгрёб со стола пятачок. На самом деле, ему совсем не хотелось даже прикасаться к монетке. А хотелось, вернувшись в кабинет, сначала взять чайник, сходить набрать воды, вскипятить, залить кипятком чайный пакетик, дождаться, пока заварится, взять кружку, подойти к столу и поставить кружку донышком прямо на монетку, а потом, как бы невзначай, отодвинуть к краю стола и забыть. Благо, кружек у Семена было две: первую он сам притащил когда-то из дома, а вторую ему подарили на двадцать третье февраля (как и всем работающим в организации мужчинам, кроме Олега, который отказался из принципа – потому что, видите ли, не служил и, следовательно, не считает этот праздник своим). Правда, дареная кружка Степанову не нравилась: слишком объёмистая. Если заваривать в ней два пакетика чая, напиток получался чересчур крепким. Если только один – слабым. В таких случаях, по уму, следует просто наливать воды на три четверти, но это у Семена почему-то никогда не получалось: посудина словно бы сама собой наполнялась доверху, порой даже с «горкой»…

Стоп! Какие, к черту, кружки-чашки, какие еще пятачки-денежки?! Совершенно не о том следует думать. Не о том и не так!.. Степанов машинально подкинул монетку. Ничего не загадывая – просто подкинул и замер, наблюдая, как металлический кругляшок, вращаясь, взмывает в воздух, зависает на долю секунды под самым потолком, устремляется обратно, отскакивает от полировки столешницы, перепрыгивает через край, ударяется об пол ребром, катится по полу и закатывается прямо под нагроможденную в углу огромную груду электронного хлама.