За миллиард долларов до конца света

– Да за кого ты нас принимаешь! – и двинул Семёну кулаком между лопаток, да так крепко, что тот, потеряв равновесие, полетел головой вперёд. Улыбчивый отпрянул, уклоняясь от столкновения… и Степанов неожиданно вырвался из окружения. И помчался со всех ног!

Гопники, после короткого замешательства, рванули следом. Их топот и угрожающие выкрики раздавались всё ближе. И чёрт его знает, по какому наитию, но в этот момент Степанов вдруг вспомнил эпизод из прочитанной в детстве сказки про медвежонка Умку. И принял его как руководство к действию. Он стянул с себя жилет и, не оглядываясь, швырнул за спину, потом часы, потом подаренный Гавриловым амулет…

Что за такую штуковину всучил ему Александр Венедиктович, Семён так и не понял: бесшумная вспышка на мгновение выбелила картинку перед глазами в подобие передержанного снимка – и погоня смолкла. Пробежав по инерции пару шагов, он всё-таки обернулся, ожидая увидеть воронку и обугленные трупы – но аллея была безмятежно спокойна и пуста. И гопники, и амулет исчезли бесследно – если даже они рассыпались кучками пепла, то идентифицировать их на замусоренном асфальте не представлялось возможным. На всякий случай Степанов ощупал спину и затылок – никаких волдырей, всё на месте, включая намечающуюся лысину. Под лысиной не обнаружилось ни единого подходящего к ситуации поведенческого шаблона… так что Семён просто подобрал свои вещи (между прочим, целые и лишь слегка запачкавшиеся) и продолжил путь. Ему не нужно было особо напрягаться, чтобы заставить себя немедленно начать думать о чём-то другом.

Нада, живая и невредимая, и даже без малейших признаков заплаканности на лице, сидела на скамейке у пруда и, за отсутствием лебедей, кормила вареной колбасой большущую ворону. При появлении Степанова птица деликатно ускакала в заросли барбариса, Нада же поднялась, запихала остаток колбасы в сумку, упёрла руки в бёдра и грозно вопросила:

– И где ты шлялся, позволь тебя спросить?!

– Надик, так ты это… ты чего ж так кричала-то?!

– Чего-чего! Связь плохая была, вот и кричала.

Оказывается, ей просто захотелось покататься на лодке. Только и всего-то! Огромный камень свалился у Семёна с души, и образовавшаяся на месте камня каверна заполнилась благодатью столь высокой концентрации, что Семён безоговорочно признал себя копушей сонным и мхом диванным. И вприпрыжку помчался в кассу.

И они катались на лодке. Если, конечно, это можно назвать катанием: когда Степанов наконец-то выгреб на середину пруда, с пристани как раз закричали, что лодочная станция закрывается. Нада поначалу ругалась и требовала немедленно пристать обратно – взять водный велосипед, но после того, как Семён в третий раз окатил её и себя забортной водой, рассмеялась и перестала злиться (к тому же было тепло и почти безветренно, и одежда высохла прежде, чем они добрались до берега). А потом они сидели на скамейке, жевали импровизированные бутерброды и смотрели, как закатное солнце забавляется алхимическими опытами, превращая водную гладь из позолоты в тусклый свинец, а потом – в чёрный шёлк, и болтали о всяких разностях. Неважно, о каких конкретно, потому что дело было совсем не в словах…

А потом они пошли домой, взявшись за руки, и дошли до дома… и ещё издали узрели рассевшуюся на ступеньках крыльца фигуру, раскисшую до безобразия, но всё же не настолько, чтобы в ней нельзя было признать Серёгу Струева.

– Меня не ждали, а я заждался! – провозгласил Серёга, поднимаясь на ноги. – Сёма, не делай вид, будто я тебя не предупреждал, что зайду. Или ты про это уже забыл?.. Может, вы и вообще уже оба про меня совсем забыли, такого жалкого и никчёмного?.. Может, вы мне принципиально не рады?! Может, вы меня все эти годы тайно ненавидели, а сейчас, наконец-то, решили сознаться и тем меня добить, чтоб не мучался, то есть из чистого человизма?! Ой, блин, ну и чушь же я несу… пойдёмте-ка вам в гости, выпьем дружно, чтобы вы мне могли помочь её нести, а то уж очень мне одному тяжко…

– Ты её, бедняжку, не несёшь – ты её порешь, жестоко и беспощадно. Чего это с тобой?! – удивилась Нада: обычно, сколько бы Серёга-поэт ни выпивал, до распускания нюней дело у него не доходило (байроническая сумрачность не в счёт). Иногда только заводил «как же оно всё зае…» – да и то, падал и засыпал прямо на полуслове.

– У меня мозговой запор, – объяснял Серёга, взволакиваясь по лестнице (ни у Семёна, ни у Нады не возникло и мысли послать его подальше), – причём осложнённый словесным поносом… То есть как же это я смею: о Столь Высоком – и в таких выражениях!.. Анду. У меня трудные роды. И не смейте смеяться! Да, роды. Да, как у бабы. Да, все творческие люди в этом смысле – бабы… Причём, что обидно, не просто бабы, а в основном бляди! Опять Анду. Ундо. Японская борьба, школа пьяного юзера… Блин. Вы же знаете: как некоторые отдельные, на которых я всегда буду показывать средним пальцем… разумеется, когда они будут смотреть в другую сторону… вот как они привыкли к роскошной жизни, так я привык к осмысленной жизни. Не смотрите на меня так: я не знаю, что такое смысл жизни, но я знаю, что сейчас его у меня нет!

Приземлившись на диванчик у Степановых на кухне, Серёга значительно снизил интенсивность причитаний. Собственно, пока Нада выгуливала собаку, а Семён нарезал закуску, он вообще только гулко вздыхал, уставившись в окно. А после первой рюмки словно бы даже слегка протрезвел – по крайней мере, выражаться стал гораздо яснее. Оказывается, до такого состояния его довел первый в жизни настоящий творческий кризис.

– Чую я, пришёл мой час «Ч», день «Д», месяц «М»… год – так вообще полное «Г»… в общем, острый вопрос под ребро: либо я прямо вот в ближайшие двое-трое суток осеняюсь чем-то до боли эпохальным, либо так и застреваю навеки в этом дурацком переходном периоде, ни туда – ни сюда. И остаюсь в памяти ваших потомков… вы же будете про меня потомкам рассказывать, когда их заведёте? Ибо воочию они меня вряд ли сами увидят, алкоголики столько не живут, а я обязательно сопьюсь… и останусь я для них только лишь автором каламбуров. Которые они всё равно не поймут, потому что русский язык умрёт вместе со мной.

Нада порекомендовала Серёге поискать добра от худа, то бишь отнестись к вынужденному простою как к подобию отпуска. И, соответственно, употребить его на что-нибудь полезное: сделать, к примеру, в квартире ремонт. И вообще заняться, наконец, обустройством личной жизни. Или, на худой конец, подумать о душе.

На что Серёга резонно возразил, что переводить отпуск на ремонт – удел семейных людей. И именно поэтому он, собственно, и не торопится обзаводиться семьёй. Ну, а думать о душе – это всё равно, что говорить о музыке или танцевать об архитектуре. Хотя, конечно, случаются и исключения. Вот, кстати, не далее, как сегодня он завёл весьма любопытное знакомство с заезжим мелкооптовым распространителем веры…

Тут же выяснилось, что речь идёт о том самом клиенте с переливными визитками, которые так заинтересовали надиного начальника, и до самой пятой рюмки Серёга с Надой обменивались впечатлениями. Степанов даже не пытался внимательно вслушиваться, тем более – вклиниваться, но понял, что Наде новое учение показалось красивым, но слишком уж заумным, Серёге же – интересным, но недостаточно комфортным с точки зрения массового потребителя.

– Я вот насчёт морали как-то не въехала. То он говорит, что видеть мир чёрно-белым, без оттенков – это юношеский максимализм, поскольку, дескать, ни добро, ни зло в чистом виде не существуют в природе, а существуют только в сознании людей. А потом вдруг заявляет, что любое человеческое деяние и любое вообще явление – в каждый момент либо доброе, либо злое, в зависимости от точки зрения. А точка зрения у человека только одна, потому и называется точкой… а если, значит, попытаться увидеть сразу всё – то не увидишь вообще ничего.

– А мне зато понравилось, как он предлагает замирить религию с наукой: через жабу! У которой глаза так устроены, что видят только движущиеся предметы. А значит, с точки зрения жабы – не бывает неподвижных мух. А они есть! Так же вот и с точки зрения человеческих учёных чудес не бывает, потому что их нельзя проверить экспериментом. Жаль, конечно, что академии с церквями такими рассуждениями не проймёшь – но тут уж ничего не поделаешь: где замешаны бабки, там и мессии лучше не вмешиваться.

После пятой Серёга пришёл в норму настолько, что принялся травить коллекционные байки из жизни местечкового бизнеса. Нада, напомнив Семёну, что кое-кому, в отличие от некоторых, завтра с утра на работу, выдала Серёге постельные принадлежности и отправилась на боковую. Степанов и сам от выпитого и пережитого вовсю уже клевал носом, но спать не хотел. Точнее, боялся. А потому, поминутно невероятным усилием воли разлепляя глаза, сидел и пытался слушать.

– Или вот ещё такой был случай. Сугойкин Гриша… ну, ты его не знаешь… в общем, неплохой музыкант. Так вот, вычитал он где-то, что бывают в природе такие миди-кабели, посредством которых можно синтезатор с компом соединять. Не спрашивай, зачем – но это, типа, круто. Ну, и отправился наивный юноша по магазинам. В музыкальных продавцы ему вежливо объясняли, что здесь компьютерными комплектующими не торгуют, в компьютерных, само собой – наоборот. Но это только присказка, настоящую сказку ему в «Нетинфо» рассказали. Заходит, значит, Гриша в торговый зал, и уже без особой надежды интересуется: у вас, мол, миди-кабели в продаже есть? А ему в ответ: были, но уже закончились. Гриша, естественно, делает вывод, что раз были – значит, вероятно, и ещё будут. И спрашивает, приободрившись: «Когда же следующий завоз?». А менеджер в ответ: «Не знаю даже, мы их привозим иногда по нескольку штук, и их буквально за пару дней раскупают». Гриша: «Так что ж вы их больше да чаще-то не возите?!». Менеджер: «Так ведь товар-то экзотический, спроса на него нет!». Не правда ли, забавно: пока высоколобые интеллектуалы обсуждают проблемы интеграции технологических фокусов, называемых ими «виртуальной реальностью», в реальность, воспринимаемую ими как единственно подлинную – тем временем простые люди умудряются безо всяких там электронно-вычислительных устройств создавать подлинно виртуальные миры. В которых популярные товары не пользуются спросом, Иегова изгоняет Адама и Еву из рая за попытку заняться сексом, а национальная принадлежность гарантирует право на ношение идеи. И эти маленькие демиурги не только сами проживают в этих своих мирках практически безвылазно, но и затаскивают туда подчинённых…

Степанов рывком поднял голову от скатерти. И точно: напротив него за столом вместо Серёги Струева расположился, уперев подбородок в переплетённые пальцы, Николай Вениаминович Осмодуй собственной персоной.

– Спите-спите, Семён Валерьевич, я ненадолго. Так, знаете ли, заглянул проведать… убедиться, что всё у вас в порядке. Ну и, разумеется, поинтересоваться, не готовы ли вы, наконец, принять положенное вам вознаграждение.

– А вы, часом, не готовы ли оставить меня, наконец, в покое?!

– Знаете, ваше упорство было бы достойно восхищения, если бы только вы нашли ему лучшее применение. Семён Валерьевич, вы же не только культурный человек, вы – интеллигент. В подлинном смысле слова. Когда вы читали и перечитывали повесть Стругацких «За миллиард лет до конца света» – ваши симпатии безоговорочно принадлежали тому из персонажей, который не устрашился борьбы за истину против воли самой вселенной. И вот, когда вам, наконец, представилась счастливая возможность самолично поспособствовать прогрессу – вы колеблетесь, словно какой-нибудь замшелый бюрократ…

Хотя в голосе Николая звенели отзвуки сильных эмоций, а брови так и прыгали вверх-вниз, руки оставались неподвижными.

– Хотя нет, бюрократ ведь опасается нарушить свою священную Инструкцию – от вас же и того не требуется. Чего вы ждёте? Ну не знамения же свыше?! Разве вам ещё в детстве не опротивели чужие решения «ради вашей же пользы»?..

Прежде, чем ответить, Степанов шумно и продолжительно вздохнул. Уж очень много ему пришлось сегодня выслушать – как несомненно правильного, так и сомнительного; и в свой собственный адрес, и вообще. Он очень устал. Вот честное слово – он предпочёл бы сейчас вымыть всю скопившуюся в раковине посуду, или заняться какой-нибудь тупой и монотонной работой, чем спорить или даже просто размышлять о серьёзном. Увы, но усталость Степанова была Осмодую только на руку – так что отложить разговор на утро, которое вечера мудренее, он вряд ли согласился бы.

– Знаете, Николай, а я ведь с тех пор повзрослел. И теперь мне кажется, что переть, как танк, по направлению к истине – не так уж, на самом деле, и трудно. Если знаешь, что последствия скажутся не раньше, чем через миллиард лет… тогда и пропереться не страшно. А я вот никак не могу перестать думать о последствиях. Вы мне скажете, наконец, что там в этом чёртовом ящике, или нет?!

– Вы бы ещё сказали «дьявольском», – брезгливо поморщился Осмодуй. – А почему, позвольте спросить, не «божественном»? Впрочем, это вполне закономерно: людям свойственно демонизировать всё, что вызывает перемены, и сакрализировать стабильность. Но отчего, скажите на милость? Ведь неизменная твёрдость – свойство, присущее мёртвой материи, тогда как изменчивость, гибкость – признаки жизни!

Степанов решил промолчать.

– Почему вы молчите? – Осмодуй повысил голос. – Вам нечего мне ответить?

– Ну почему же «нечего»…

– Если вам приходится подыскивать аргументы – значит, у вас их нет.

– Ну почему же «нет»? Просто неожиданная точка зрения…

– Зачем вы мямлите?! Зачем пытаетесь укрыться за нагромождениями логических конструкций? Мне не нужны ваши оправдания. Вам, Семён Валерьевич, самому не нужны оправдания. Так перестаньте же их искать!

Николай энергично выбросил перед собой кисть руки с растопыренными пальцами; затем неторопливо сложил ладони перед собой на столе (правую поверх левой).

– Я знаю, что вы любите со вкусом поспорить – не столько ради того, чтобы в чём-либо убедить собеседника, сколько ради самого процесса. Бывает даже, что, услышав интересный аргумент, вы принимаетесь увлечённо отстаивать точку зрения, прямо противоположную той, которой обычно придерживаетесь. Милая, более чем простительная слабость. Но сейчас я обращаюсь не к вашему рассудку, а к вашей совести. К вашим простым человеческим чувствам.

Осмодуй привстал, перегнулся через стол, доверительно наклонившись к Степанову.

– Уж не серчайте, что я вынужден выразиться столь прямолинейно, но вы, Семён Валерьевич, только о себе думаете. Вас настораживает вознаграждение, фигурирующее в нашем предложении? Полагаете, что благое деяние в принципе несовместимо с корыстью? Не буду сейчас объяснять, почему данное воззрение является ложным; замечу лишь, что вы вправе распорядиться вознаграждением по своему усмотрению. Вы имеете возможность пустить его на какое-нибудь безусловно благое дело – ну хоть, сажем, пожертвовать детскому дому. Однако же такая простая мысль вам даже в голову не приходит! Впрочем, это всё частности. Но скажите честно: неужели вам всё в этой жизни нравится? Всё устраивает, ничего не раздражает?! Вы ни к кому не испытываете сострадания? Неужели, по-вашему, в этом мире нечего менять? Я, конечно же, не имею в виду вашу личную жизнь. Она может быть сколь угодно прекрасна, даже счастлива – но не кажется ли вам, что, затворившись в своей маленькой уютной вселенной, вы уподобляетесь вышеупомянутым господам, запутавшимся в ими же сплетённых виртуальных тенётах?..

– Давайте об этом не сейчас! – взмолился-таки Степанов.

– А когда же, Семён Валерьевич?! – изумлённо воскликнул Осмодуй, опускаясь обратно на стул. – Да и какая разница, когда? Думаете, в другой раз вам будет легче говорить на эту тему? Сомневаюсь, и весьма. Вы чувствуете мою правоту, вы сами, в сущности, считаете точно так же, потому и сопротивляетесь. Не мне сопротивляетесь, не с моими словами боретесь, а сами с собой. Я могу умолкнуть, и я вскоре умолкну, вне зависимости от того, примете ли вы решение, или же продолжите удерживать себя в этом бессмысленном и болезненном состоянии – но от себя самого вам никуда не деться.

Состояние Степанова, и в самом деле, было мучительным. Хотя Осмодуй не загонял ему под ногти иголки, и не прижигал пятки, но происходящее всё сильнее напоминало изощрённую пытку. Семён обхватил голову руками, заткнув уши ладонями, и хотел прокричать, а получилось – простонал:

– Я не хочу вас слушать! Я не буду вам отвечать!

– Вас, Семён Валерьевич, никто и не заставляет, – усмехнулся Николай. Как и следовало ожидать, голос его слышался ничуть не менее отчётливо. – Не хотите слушать – что ж, извольте, не буду ничего больше говорить. Я вам лучше покажу кое-что.

Он извлёк откуда-то из-под стола и пододвинул к Степанову обычную пластиковую папку для документов.

– Это личное дело курьера. Того самого, который, спустя менее чем сутки, предъявит вам запрос на контейнер, содержимым которого вы так живо интересуетесь. Видите ли, по очевидным причинам мы не имеем возможности поручить данное задание штатному сотруднику – так что пришлось воспользоваться услугами волонтёра. Разумеется, это мог быть только преданный делу прогресса, каковое мы, в определённом смысле, представляем, носитель высоких моральных качеств… впрочем, вы не хуже моего знакомы с её многочисленными достоинствами. Да вы раскрывайте, ознакомляйтесь.

Степанов покорно раскрыл папку. В левом верхнем углу единственного бумажного листа была аккуратно подклеена фотография, цветная и радостная: волонтёр был запечатлён на фоне памятника Пушкину, с букетом тюльпанов в одной руке и недоеденным мороженным в другой. Семён сам сделал этот снимок в начале лета. Ниже значилось: Степанова Надежда Константиновна… дата и место рождения… образование… состоит в законном браке…

Семён прочитал и понял каждое слово. Но перечитал ещё раз, и ещё – потому что не понял самого главного: что из этого следует, и как ему теперь следует поступать.