За миллиард долларов до конца света

– А изъяна я не обнаружу потому, что соглашусь на ваше предложение? – догадался Степанов.

– Совершенно верно! А согласитесь вы потому, что примете предложенное нами вознаграждение.

– А если не приму?

– Тогда вы, разумеется, обнаружите попытку подлога и, как ответственный работник, будете вынуждены не только отказать в запрашиваемом, но и подать сигнал в отдел безопасности. Чего мы, разумеется, никак не можем допустить.

– Теперь вы меня шантажируете? – насторожился Степанов.

– Что вы, даже не пытаюсь! – шутливо отмахнулся Николай. – Да и ни к чему это. Позвольте на всякий случай ещё разок уточнить: всё, что от вас требуется – принять заслуженное вознаграждение. И можете потом хоть десять раз тщательнейшим образом перепроверять документы – придраться будет не к чему.

– Всё равно бред какой-то, – поморщился Степанов. – Ну, да ладно. В любом случае, вы ведь не ждёте, что я соглашусь… или не соглашусь прямо сейчас?

– Разумеется! Времени у нас с вами более чем достаточно. Хотя я бы на вашем месте особенно не задумывался. Знаете, как в пословице: дают – бери… Да, кстати! Примите мои искренние извинения за неудобства, причинённые действиями моих не в меру ретивых коллег. Особенно за дорожно-транспортный инцидент, – Николай сокрушённо покачал головой. – Насколько мне известно, водителю было предписано почти, я подчёркиваю – почти совершить наезд, но он, увы, не отличается остротой ни зрения, ни ума. Поверьте, лично я тут не при чём: предпочитаю договариваться, так сказать, полюбовно… но, как вы, конечно, понимаете, в любой достаточно крупной организации правая рука просто не в состоянии полностью контролировать действия левой. Так что, пользуясь случаем, прошу уж заодно не держать на меня зла и за всё, что может случиться в дальнейшем.

– Та-ак, – протянул Степанов, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойней. – И что же может случиться?

– Ну откуда же я-то могу знать, Семён Валерьевич! – Николай выразительно развёл руками. – Есть множество различных способов достигнуть одной и той же цели. Более того, причитающиеся вам блага вовсе не обязательно должны иметь денежную форму – да и вообще материальную. Со своей стороны могу лишь обещать, что приложу все возможные усилия к тому, чтобы кое-кто не слишком увлекался эффективностью в ущерб этическим нормам, но… гарантировать ничего не могу.

Он внезапно замер, словно бы к чему-то прислушиваясь, затем договорил торопливо:

– Предлагаемый мной вариант оптимален, но, в сущности, всё зависит от вас. Вы ведь запомнили номер автомобиля? Допишите к нему необходимое число нулей – и звоните. В любое время. А сейчас я вынужден откланяться. Да, и мои наилучшие пожелания вашей супруге передавать, пожалуй, не стоит.

В глазах у Степанова помутилось, всё как-то побледнело, поплыло, и в следующий миг он обнаружил себя напряжённо всматривающимся в мельтешение теней от листвы на потолке собственной гостиной.

Из прихожей, меж тем, сквозь радостный лай и топотание послышался щелчок отпираемого замка, а затем донеслось удивлённое «Сёма, ты, что ли, дома?».

Прекрасную половину семейства Степановых обычно звали Нада, Надик, Надяха, Надир (в компании товарищей по многочисленным увлечениям, откликавшихся на столь же экзотические прозвища), очень редко – Надежда или Надя… и уж ни в коем случае не Наденька и не Надюша. Столь странную, на первый взгляд, нелюбовь к собственному паспортному имени и его общепринятым вариациям несложно понять, зная, что в девичестве она носила фамилию Крупенникова.

Что ещё можно сказать о ней… да, в принципе, много чего разного – смотря по обстоятельствам. Она бывала то исполнительным и аккуратным работником, то склонным к авантюрам заводилой; то безудержной фантазёркой, а то – внимательным и понимающим слушателем; порой вела себя как авторитарная домоправительница, а порой – как маленькая обиженная девочка. Если в себе самом Степанов ещё порой пытался разобраться, то с надеждой понять собственную супругу он распрощался давным-давно. Он даже не мог назвать её взбалмошной и непредсказуемой, потому что стоило ему только прийти к такому выводу, как Нада принималась себя вести на редкость рассудительно. В конце концов, Семён начал воспринимать жену как телепрограмму – очень интересную, но совершенно не интерактивную: всё-таки лучше уж искреннее непонимание, чем неправильное понимание. Так он думал. И не сказать, чтобы её устраивало такое отношение. Оно её совершенно не устраивало. Наверное. Но как-то они всё-таки жили вместе – и, как казалось Степанову, в общем-то, не так уж и плохо жили…

Нада заглянула в комнату с озабоченным видом, но, разглядев разлёгшегося с ноутбуком на коленях мужа, рассмеялась:

– Ну конечно! Я же звонила тебе на работу, и там сказали, что ты заболел. А дома телефон всё время занят, я так и подумала, что ты в интернете засел… а мобильник зачем отключил? Или батарейки сели? А что случилось-то с тобой, чем страдаешь?..

Степанов объяснил, что мобильник он вовсе не выключал, а просто забыл вытащить из кармана пиджака, оставленного на вешалке, вот и не слышал звонка. Утреннее же происшествие пересказал, по возможности стараясь избегать деталей, которые могли бы потянуть за собой подробности, которые спровоцировали бы долгий и утомительный разговор, на который у него совершенно не было настроения.

– Ну и хорошо, что всё в порядке. Хотя мог бы в таком случае и полезным чем-нибудь по дому заняться. Да не злись ты, это я так, для профилактики… но целовать больное место не буду, не надейся. Да, слушай, я чего названивала-то: можешь поискать в интернете, где вот такое делают?

«Такое» оказалось весьма оригинальной визитной карточкой. С одной стороны она представляла собой что-то вроде переливного календарика, наподобие тех, что Семён в детстве выменивал на жвачку и марки. Только здесь вместо мультяшек, если посмотреть под одним углом, был виден белый кружок на чёрном поле, а под другим углом – чёрный кружок на белом. Если же держать карточку строго перпендикулярно направлению взгляда, изображения накладывались друг на друга, образуя ровный серый фон. На обороте значилось: «Открытое общество содействия недеянию. Александр Венедиктович Гаврилов, представитель по связям с общественностью».

– Это клиент сегодня визитку оставил, шефу ужасно понравилось, хочет такую же технологию запустить. Такой, кстати, интересный человек! В смысле, Александр Венедиктович, а не шеф. Будет рассказывать про новое духовное учение… то есть, конечно, древнее, но для нас, как всегда, новое. Афиши заказывал. Надо будет обязательно сходить! Намёк ясен?.. Так, мне нужно срочно поесть и расслабиться!

Нада, не прекращая говорить, переместилась на кухню, и Семёну пришлось последовать за ней. Покряхтывая и постанывая, конечно – но по большей части уже притворно: ушиб и в самом деле оказался не таким уж серьёзным.

– Ты сам-то обедал? Сейчас будешь у меня питаться супом… нет, суп скис уже. Ты почему суп не ешь совсем, гастрита тебе для полного счастья не хватает?! Ну, будем кушать кашку, кашка тоже полезная… Слушай, как хорошо, что ты дома оказался! Девчонки утром радио включили на всю катушку, так одна песня дурацкая на полдня привязалась, всё никак не могла её из головы вытряхнуть. А поболтала вот с тобой – она и отвязалась… «Она живёт на втором этаже, я на крутом вираже, ей восемнадцать уже»… блин, ну вот, опять.

– «Она совсем в неглиже». Интересно, а ему самому сколько лет?

– Ну, на вид лет сорок, не больше, но волосы совсем седые… а почему ты спрашиваешь?

– Кому лет сорок?!

– Александру Венедиктовичу. А ты про кого?

– Я про этого, который песню поёт, как его там… я как раз хотел сказать, что он уж очень ненатурально под моложавчика косит, но не настолько же!

– А чего это ты вдруг интересуешься?! Ну-ка, признавайся: небось, под подушкой фотографию прячешь, в полном неглиже?

– Ага, и с автографом. Хотел тебе подарок сделать, но вот не получилось сюрприза. Придётся теперь что-нибудь новое выдумывать… как насчёт мраморного бюстика американской мадонки?

– Да ну тебя на фиг, аппетит мне тут портишь!

– А если в масштабе три к одной?

– Я бы тебя, любимый, придушила подушкой, чтоб не мучался, да ты их все уже себе загрёб… под то место, которым думаешь, прежде чем говорить. Ну ладно, я побежала, мы ещё с Настей договорились кой-куда заскочить.

– Надик… ты, это…

– Быстрей излагай.

– Поосторожней сегодня себя веди, пожалуйста. День какой-то такой… дурацкий.

– У тебя точно голова не пострадала? Замечательный сегодня день по всем признакам – что для меня, что для тебя. Да если бы я за каждый шлепок по заднице получала оплачиваемый отгул… спокойствие, только спокойствие, это была шутка! Ну всё, поправляйся…

Оставшись в одиночестве (если не считать Лютика, успевшего оккупировать диван и притвориться мирно спящим), Степанов предался размышлениям. Если, конечно, так можно назвать судорожный перебор разнокалиберных и разнохарактерных сомнений.

С одной стороны, он определённо не имел ничего против денег, тем более – лёгких (и у него всегда было, на что их потратить). Не то, чтобы Семён любил деньги – нет, он считал их дерьмом. И относился к ним соответственно: как к не самому приятному, но необходимому этапу круговорота вещей в природе. Ненависть же к деньгам, равно как и ненависть к дерьму, всегда казалась ему извращением не меньшим, а то и большим, чем любовь к этим недостойным предметам.

С другой стороны, Степанов полагал себя человеком пусть и не слишком честным, но зато порядочным: если что и нарушал, то лишь будучи уверен, что своим маленьким беззаконием не нанесёт никому конкретному существенного вреда. А в предложении Осмодуя, при всей его формальной чистоте… что-то в нём было не так.

Семён попытался понять, что же именно его так настораживает, и тут (наконец-то!) до него дошло, что речь и впрямь идёт отнюдь не о мешке картошки. А вдруг – об изобретении, которое может стать основой конструкции нового сверхмощного оружия, которое может попасть в неправильные руки и привести к неисчислимым бедам – и всё потому, что изобретение будет сделано не вовремя или не тем человеком?! Хотя, конечно, кто его знает, какое время и каких людей считает подходящими его собственное начальство…

Степанов любил на досуге поразмышлять глобально. Теоретически, он был бы отнюдь не против избавить землю от какой-нибудь напасти. Но только вот «стать спасителем человечества» и «быть в ответе за человечество» – это две совершенно разные вещи. А уж если в деле замешаны интересы серьёзных организаций (а то и, чего доброго, органов) – тогда вероятность оказаться козлом отпущения гораздо выше, чем вероятность сделаться героем. А значит…

Однажды, несколько лет назад, Семён, по просьбе старого приятеля, распечатал на струйном принтере недостающую печать на одном документе – и, в результате, привлёк внимание серьёзных людей. Один из них, Виталик, пару раз в неделю навещал Степанова прямо на рабочем месте, угощал пивом из неизменной «медузы» и задушевной болтовнёй. Чисто дружескую просьбу об очередной полиграфической услуге он ухитрялся ввернуть между слёзными жалобами на жлобство коллег из конкурирующих организаций и вполне квалифицированным, хотя и несколько бесцеремонным разбором книги или же фильма из категории «не для всех»:

– И вот режиссёр, – разглагольствовал Виталик, – спрашивает: а скажи-ка мне, дорогой зритель, почему это вдруг испражняться, по-твоему, неприлично, а питаться – наоборот, прилично? Ведь это же одна и та же, в сущности, физиология?! И тут же моделирует ситуацию: приехали, значит, гости в богатый дом, расселись в гостиной по унитазам и непринуждённо так срут под светскую беседу. И этим «званым антиобедом» режиссёр намекает, что, мол, в обществе потребления считается красивым и правильным – когда ты что-нибудь в себя запихиваешь. А правильно, типа, наоборот – из себя творить. А я вот смотрю и думаю: да у нас в любом общественном сортире – точно такая же картина: пацаны над очками сидят, курят и треплются за жизнь… а коммунизма-то как не было, так и нет!

После «Скромного обаяния буржуазии» Семён попытался объясниться как интеллигентный человек с интеллигентным человеком – и в тот же вечер познакомился с друзьями Виталика, которые доходчиво объяснили, что, по их мнению, такое поведение называется «косить под дурачка» и является неприемлемым.

В конце концов, Степанову пришлось сделать то, о чём он постарался как можно скорее забыть. А теперь вот вспомнил. Пришлось вспомнить. Потому что, как и тогда, иного выхода у него не было.

Семён вышел в прихожую, закрыл двери во все комнаты и кухню. Чертыхаясь в темноте, нашарил на вешалке пиджак, выудил из кармана зажигалку. Встал перед зеркалом и, держа огонёк возле правого уха, сдавленным шёпотом продекламировал:

Маркес, Борхес, Кортасар –

На верёвочке оса.