Террорист

– Артем! – умоляет она. – Объясните им, пожалуйста, вы.

Устало и без живинки я повторяю жителям туманного Альбиона основной принцип социалистической обратимости. Если низы не могут, то верхи обязательно захотят, и наоборот. Другими словами – включаешь паяльник в розетку, получаешь тепло, а если прогреваешь над огнем, то получаешь напряжение с током. Все просто до оскомины, но гости из Великобритании явно убиты – это видно по их бледным, обильно потеющим физиономиям.

– Итс э мирэкл! – бормочет один. – Риал мирэкл!

– И вовсе не чудо, всего лишь один из составных элементов плана ГОЭЛРО. И придумано-то давным-давно… Короче! – я начинаю сердиться. – Если вам паяльник нужен, то хозяин не я, а Матвей.

– Я хозяин, – охотно подтверждает Матвей. – Только двести двадцать вы на нем все равно не получите. Даже если до бела раскалите. А то, что на нем написано «двести двадцать», так на заборах тоже разное пишут…

Он горячо и нудно начинает втолковывать ученым, почему в розетках нет и не может быть нормативного напряжения. С русского он переходит на ломанный английский, выразительно помогает себе руками и одним коленом. Ошалевшие заокеанские гости внимают ему, как голосу ожившего Чаплина.

Я урываю момент и тихонько допытываюсь у Настеньки насчет сегодняшней ночи. Мне нужен твердый ответ – да или нет. Чтобы не тревожить понапрасну Агафона и прочих молодых особ.

– Если хотите, я вас тоже нарисую. Могу в соболиной шубке, а могу в песцовой. Вы будете моей Каменой! Слышали о такой?

Предложение звучит соблазнительно. От песцовых и соболиных шубок дамы редко отказываются. Настенька обещает прийти, если я в свою очередь гарантирую ей присутствие Агафона. Танго втроем – вот, что нужно этой даме, и ради ее пунцовых щечек я готов на любые самые неприемлемые условия. Нужен Агафон? Обеспечу! В нужный час, в приемлемой дозировке.

– Только ни в коем случае не красьте брови! Он этого не любит.

– А губы? – пугается она. – Губы можно?

– Губы можно, – успокаиваю я. – Если, конечно, не очень жирно.

– Но он точно придет?

Мне смешно, поскольку я не слишком себе представляю, как это барабашка может куда-нибудь прийти или не прийти. Он без того повсюду, и в тот же матвеевский НИИ мог бы по стенам переместиться в пару секунд. Другое дело, что это ему не очень нужно. Барабашки – народ консервативный и подобно людям тоже любят оседлую жизнь.

– Придет, никуда не денется.

– И насчет шубки… – она прикусывает губу. – Если можно, я предпочла бы в песцовой.

Это уже похоже на деловой разговор, и я энергично киваю:

– Какие проблемы, сделаем!

Глава 7 Былое и думы

Долговязые англичане вскоре уходят, уводя с собой милую Настеньку. Матвеевский паяльник аккуратно упакован в оцинкованный полиэтилен и препровожден в один из заграничных баулов. Тем не менее, досады своей зарубежные гости не скрывают. На пленках чутких приборов – голимый ноль. Никаких полярных аномалий в моей квартире не зафиксировано. Злосчастная вазочка – не в счет, англичанам нужны бумажные подтверждение. Такова сегодняшняя бюрократия. Она готова отрицать самое очевидное, если оно не скреплено прописью самописцев. Детям гордого Альбиона невдомек, что информацию про брови и губы, Агафон тоже принял к сведению, а потому энергию решил приберечь до сумерек.

Проводив гостей, я в задумчивости заваливаюсь на диван. Зачем? Не знаю. Я художник, а потому время от времени просто обязан погружаться в рефлексивные состояния. Разумеется, лежа, поскольку процесс погружения – емок и многотруден. Сначала погружаешься в перины, потом еще куда-нибудь, а потом уже в раздумья. Властители дум, исполины мыслей – это все про нас. Как говорится, положение обязывает и обвязывает. Иногда настолько плотно, что к мыслям привыкаешь, как к чаю или кофе. Не подумаешь с утра натощак, и чего-то уже не хватает.

На сей раз мысли скользят длинные и текучие, как речные угри. В массе своей о прошлом…

Дембельская, надетая набекрень фуражка, гармошка на сапогах, туповатое блаженство на лице. Это я. А точнее – картинка, рисующая финал моей солдатской зоны. Долг отдан в обмен на свободу, и за спиной скрипуче и неохотно смыкаются крашенные в зеленый цвет ворота. Боже, как мы орали, очутившись на улице. Прохожие бросались врассыпную, вороны замертво падали вниз – вот как мы надрывали связки! Это был психоз, приступ счастливого безумия…

А чуть дальше – за многолетним кряжистым перевалом – мой первый армейский день, нелепый, как шуруп, и серый, как алюминиевая пыль. Отпечаток ступни посреди новенькой тетради, школьный жевыш из промокашки.

Триста гавриков на плацу – одеты кто в чем, бритые и лохматые, в очках и преимущественно пьяные. Кто-то из сопровождающих пошутил, сказав, что до места службы три дня пути – соответственно и подготовились. В реалиях оказалось чуть меньше: всего-навсего – три часа. А посему собранное в дорогу съето и выпито в рекордные сроки – в эти самые часы. Многим откровенно тошно, строй покачивается на ветру, и оттого глядеть на нас – сущее наказание. Хмурые сержанты и лейтенанты бродят вдоль икающего и рыгающего человеческого забора, нервно почесывая кулаки и отбирая «товар». Тем же занят стоящий на отдалении пузатенький, напоминающий откормленного ежика полковник. Сердито листая наши личные дела, он бормочет под нос сочные многоэтажные ругательства:

– Папа египетский!.. Мениск какой-то, диоптрии, ничего не понимаю! Охота стекла носить, ладно, только причем тут зрение! – он косится в нашу сторону. Полковничий рык накрывает плац, как шаль детскую фигушку. Мы по-овечьи вздрагиваем – глотка у полковника воистину богатырская.

– Как это может быть плохое зрение! Вы что, еперный театр, старики подзалетные?

Подзалетными стариками мы себя не ощущаем и потому стыдливо опускаем головы.

– Сейчас проверим, какое там у кого зрение! Развели, понимаешь цирк на Таганке! – папка в руках полковника звучно захлопывается. – Ну-ка, вот вы с краю! Ты, ты и этот вот – в рубашке клетчатого цвета… А ну, оба сюда!

Повинуясь мясистому пальцу начальника, лейтенанты выволакивают на середину плаца помеченных очкариков.

– Снять стекла! Стекла, говорю, снять! Линзы, в смысле. И не хрен мне щуриться! Ишь, завытягивали морды!.. Ну-ка, вот ты, рубашка в клеточку! Быстро и четко назвать номер вон той машины.

Худой и длинный, как жердь, очкарик слепо озирается.

– Ну, еперный театр? Номер какой, спрашиваю?!

– Я это…

– Номер! – рычит полковник.

Очкарику стыдно и страшно.

– Я обязательно скажу, – лепечет он, – честное слово, скажу. Вы только покажите, где машина?

Машина в сорока шагах, но очевидно, что бедолага не способен разглядеть даже ее. Самые прозорливые в строю робко прыскают смехом. Физиономия полковника багровеет.

– Вон! – блажит он и топает толстыми ножками. – Всю эту инвалидную команду немедленно на автобусы – и в Египет! К японской матери в купель! Привезли, так-перетак! Защитничков родины! Без стекол шагу ступить не могут! А мы тут грудью их корми! Воспитывай себе на больную мозоль!..

Я улыбаюсь и шашлычком переворачиваюсь на другой бок. Интересно, как бы отнесся школьный майор к истории на плацу? Может, стоит ему как-нибудь рассказать? Впрочем, лучше не надо, поссоримся. А он мужик славный – абсолютно того не заслуживает…

***

Часам к тринадцати Агафон напоминает о себе, двигая по кухне табуреты. Заодно разбивает пару немытых стаканов. Пусть по-своему, но ему нравятся чистота и порядок. Кроме того, он уважает активных людей, и моя горизонтальная поза его явно раздражает.

– Все, все, встаю! – я делаю мужественный рывок и поднимаюсь. Поиграв со струей из-под крана, выцеживаю полпакета холодного кефира. Больше ничего не хочется, жарко. Заметаю на кухне осколки и точно древний бематист начинаю слоняться по комнатам. Занять себя абсолютно нечем. С красками неуверенно подступаюсь к этюднику, но должного настроя нет. После прозаических оценок вчерашних моих гостей взгляд на картину существенно меняется. Словно кто попробовал на зуб монету из моего кармана, порадовав новостью о том, что металл гнется. Что ж… Как говаривали классики, жизнь прекрасна, и с этим, увы, приходится мириться.

Солнечный отблеск гуляет по стенам. Я приподымаю голову и запоздало соображаю, что отблескам есть вполне научное объяснение. Снова балуется с зеркальцем Марина, живущая напротив. Посылает мне светошифровку. Дескать, сос, иду под снос. Красота, молодость, фигура – все простаивает и пропадает. Понять девушку можно, но фигушки! У нас тут свой сос, и желание поиграть в пятнашки напрочь отсутствует.

Прибравшись на кухне, я раскатываю в гостиной купленный накануне малинового цвета палас. Прищемив его ножками стола, усаживаюсь в позу лотоса и жду прилива хорошего настроения. Ибо за отливом обязан быть прилив, а красное на меня всегда действует положительно. И я совсем забываю о Людмиле, а между тем именно ее звонок заставляет меня подскочить на месте.

Глава 8 Гость в дом – подставляй щеку!

Она проходит прямиком в комнату – ни дать, ни взять спущенный со стапелей боевой крейсер. Бушпритом вонзается в клейстер моего одиночества. Остренькая грудь – вперед, и никаких бюстгальтеров! Губы яркие, словно малиновый прожектор, удлиненные на добрый сантиметр ресницы дают отмашку цокающим каблучкам. Людмила умеет одеваться ярко, и, видимо, за эту яркость я ее когда-то и приметил. Поздно сообразил, что за привлекательностью мухомора кроются иные менее приглядные качества. Людмила, увы, оказалась столь же яркой, сколь и ядовитой.

– Сначала дело! – сухо бросает она, выкладывая на стол пакетик с разовым шприцем и коробку с ампулами.

– Дело так дело, – я бреду на кухню и яростно полощу руки под краном. Все равно как хирург перед операцией. Тщательно протираю кухонной тряпкой пальцы. Тряпка немного сальная, но даже в хирургической стерильности не стоит доходить до фанатизма. Внутри потихоньку нарастает беспокойство. Людочка – не тот зверь, чтобы забегать просто так, а курс витаминов, который она сама себе прописала пару месяцев назад, давным-давно завершился. Либо меня снова хотят соблазнить, либо мечтают надавать тумаков. Первое влечет за собой целый шлейф житейских проблем, второго я тоже не без оснований опасаюсь. Теоретически мы с Людмилой пребываем в прежних приятельских отношениях, на деле же между нами успела пробежать жирная черная кошка. Деталей никто не уточнял, но видимо, приспела пора. Увы, с женщинами вечно так – либо любовь, либо кошки.

Я возвращаюсь в гостиную и вижу, что она уже лежит на кушетке – насупленная, деловая, сосредоточенная.