Террорист

– Слыхал, какого штурмовика в наших лабораториях отгрохали! С обратной стреловидностью крыла! Нигде нет, а у нас есть.

– Это естественно! Наша авиация лучшая в мире, – подыгрываю я. – Поднимем в небушко Су-37, те же «Стелз» пачками на землю посыплются.

Майор трепетно хватает меня за плечо.

– А Ту-160-й! Наш непревзойденный, с тридцатью шестью ракетами на борту! Его ж одного на всю натовскую эскадрилью хватит!

– Кто же спорит, товарищ майор! Вы бы еще про «Черную Акулу» помянули! Разве можно ее с чем-нибудь сравнивать? Запад – сыт и оттого ленив. Что они могут там придумать, кроме стиральных машин с кофеварками?

Голова майора умиленно качается – точь-в-точь, как у китайского болванчика. Подобные речи наш военрук обожал и в прежние времена, – сейчас подобный бальзам для него первейшая необходимость. Вроде бальзама «Битнера» перед сном. Что поделаешь, поколение ветеранов, бравших Варшаву и Прагу, лечится призрачным могуществом былого, потребляя воспоминания, как горькую, но целебную микстуру. По паре таблеточек в день, по чайной ложечке с утра. Вот, дескать, помню, вставал я и шел в магазин за кефиром, кефира не было, зато имелось молоко – по двадцать восемь копеек за литр! Двадцать восемь, дорогие мои! Не центов, не рублей, а копеек! Да на сдачу еще ирисок племяшам брал…

Словом, жили памятью о прошлых завоеваниях, цеплялись за кромки расколовшегося айсберга. Западные кораблики, скалясь иллюминаторами, описывали вокруг тонущих развеселые круги, но мы вовсе не тонули! Мы делали вид, что плещемся и закаляемся, с браса переходя на лихой кроль, к тем же иллюминаторам и расплющенным о стекло пятачкам любопытствующих протягивая разудалые славянские кукиши. СОСа ждете? Не дождетесь! Не соснуть вам наших стонов и жалоб!

– Да-а, молодцом ты стал, определенно – молодцом! – гудит военрук. – А о Никоновском автомате слыхал что-нибудь? Чудо, говорят, двадцать первого века.

– Ясное дело, слыхал. У нас во дворе мальцы семилетние из досок их выпиливают.

– Ну да?

– Так гордятся же!

– Это хорошо. Надо им, понимаешь, внушать… Не можешь дать детям богатства, дай идеологию! Когда нищие материально нищают духовно, это совсем скверно, Артем. В Пентагоне, говорят, два генерала с расстройства в отставку подали. Не смогли понять устройства автомата. Разобрать – разобрали, а обратно собрать не сумели. Два генерала, представляешь?

– Может, и больше. Пугать не хотят.

– Оно конечно! Не оскудеет земля русская, – майор заговорщицки приближается. – Мы, Артем, все равно как тараканы! Нас травят, а мы только сильнее становимся.

– Яда такого не придумано, чтобы нас уморить.

– То-то и оно! Травленные да угнетаемые всегда умели сплачиваться. Этакий отпор на внешнее презрение. Правительство на нас чихает, Европа с Америкой облаивает, а мы им новацию за новацией!

– Такие речи – и в школе? – я тоже начинаю говорить чуть тише.

– Своим огольцам я, понятно, такого не говорю, – военрук доверительно улыбается. – Только тебе, Тем, и никому больше.

– Честно говоря, польщен… Вы-то как? На пенсию не тянет?

– Тянет, конечно, как без этого. С удочкой посидеть, по грибы в лесок сбегать. Только как я буду без них? – он передергивает плечом, имея в виду оболтусов за спиной. – Я же их, стервецов, люблю. Даже нынешних. Вы, разумеется, лучше были, но я и к этим привык. Дети, Артем, – штука светлая, радостная. Задорные глаза, добрые сердца…

Я исподтишка бросаю взор в сторону учащихся. «Задорным глазом» один из них как раз целит в мишень на заду майора из пневматической винтовки, приятели сорванца часто и ловко бухают хлебным мякишем по воробьям в открытом окне. И только парочка богатырей за сдвинутыми партами добросовестно гремит железом, собирая и разбирая на время автомат Калашникова. В отличие от пентагоновских генералов дело у них спорится. Проигравшему звонко отвешиваются щелбаны и саечки. Видимо, деньги у бедолаги давно закончились.

– Да, Артем, день возле них проведешь и словно перерождаешься. Вот, ей Богу, словно заряжаешься какой-то доброй энергией!

– Но ведь хулиганят.

– А как без этого? Только они ведь по-доброму хулиганят. От переизбытка, так сказать, энергии…

Именно в эту секунду «добрые хулиганы» за спиной майора взрываются торжествующими воплями. Один из воробьев на карнизе, кувыркнувшись, заваливается лапками кверху и бьет крыльями. Хлебная пулька попала точно в десятку. Что и говорить, переизбыток энергии – штука хлопотная.

Глава 5 Зачем вы, девочки?..

Авось – слово хорошее, романтическое. Мираж в туманной авоське, славянское подобие мечты. И зря его ругают всем скопом. Мода у нас такая злая – ругать и хвалить коллективом. А я так рассуждаю: когда в стране разгром, когда переименовывают все и вся, когда трудно на кого-либо положиться, только это самое слово и остается. Оно у нас вроде слова чести, только честью клялись в веках прошлых, а нынче явилась такая вот подмена. Да, вариант не идеальный, согласен, но что делать, если честь приболела гриппом и даже где-то слегка почила в бозе, вот и осталась одна надежда на «авось». Зыбкая, насквозь иллюзорная, но оттого не менее воодушевляющая. Пусть все вокруг скверно, мир хмурится и кашляет – и все-таки авось! Выживем, переживем и, может быть, когда-нибудь заживем…

В общем, не получилось с Семеном – не страшно! Не вышло со стоматологом – ладно! Трех тонн баксов в кошельке тоже нет, зато с грехом пополам набирается порция дензнаков на сегодняшнее посещение кафе. А посему в искомое заведение я отправляюсь вполне бодрым шагом, решив, что наше национальное «авось» не подведет и здесь.

Девонька моя запаздывает минут на двадцать-тридцать, но поскольку и сам я, зная дамские привычки, принимаю энную поправку, ждать приходится совсем недолго. В зал мы входим почти одновременно. Приятно улыбаясь друг другу, оккупируем ядовито розовый столик, чуть погодя, приступаем к светскому диалогу.

– Замечательная погода, не правда ли? Унылая пора, очей очарованье… По-моему, осень – лучшее из времен года.

Девонька смущенно фыркает и тянется к вилке.

– Прикольно ты как-то говоришь.

– Да нет, я на полном серьезе! Уже не жарко, еще не холодно, даже лужи – и те сегодня особенные.

– Я тоже в одну ступила. Думала, мелко, а там, прикинь, по колено. Теперь чавкает в туфле.

– В левой?

– Ага… – девонька на пару секунд прислушалась к собственным ощущениям. – А может, и в правой, я не запомнила.

– Если в правой – не страшно. Важно, что век интернета бьет наотмашь, эра безграмотности уходит в небытие.

Девонька моя согласно кивает.

– Пива бы. А то здесь, по ходу, один сок!

– Сделаем! Анекдот хочешь?

– А то!

– Тогда слушай. Шварценеггер приходит к даме, а там муж. Он его ставит в сторонку, мелом круг очерчивает. Дескать, только переступи, в порошок сотру! И к подружке. Исполнил все как положено, оделся, ушел. Жена к мужу подходит, презрительно кривится: «Эх, ты!». А тот дрожит и кричит: «Думаешь, я трус! Трус, да? Да я черту три раза переступал!»

– Прикольно! – девонька смешливо фыркает, и замшевые ушки ее симпатично краснеют.

– А вот еще. Опять про Шварценеггера. Он, значит, с дамой в постели лежит-полеживает, а тут муж из командировки. Он в шкаф – шнырь, а муж раздетую супругу увидел, взъярился. «Сейчас, – говорит, – найду гада!» К шкафу подбегает, дверцу распахивает, а там Шварценеггер бицепс массирует и спокойно так спрашивает: «Ну что, мужик, нашел?» Муж опешил, отвечает: «Да нет, еще на кухне не смотрел».

Девонька гогочет, как сумасшедшая, что дает мне повод подержать ее за талию, – еще упадет ненароком! Чувствуя дуновение ветерка, гуляющего в ее симпатичной головке, я начинаю лучше понимать стариков, тянущихся к молодым. Это подобие ностальгии, своего рода зависть. Молодостью хочется заразиться как ОРЗ или ангиной. И вирус юности, по счастью, легко передается. Через глаза, уши, нос и… Да, да – и, конечно, через все остальное.

Я заботлив и предупредителен. Когда пирожное попадает юной хохотушке не в то горло, я аккуратно похлопываю ее по пояснице и чуть ниже. Словом, обед идет своим чередом, в словесном потоке легко и просто текут ванильно-кремовые минуты. Я успеваю рассказать дюжину бородато-усатых анекдотов и трижды ловлю под столом девичью руку. Накладные ногти царапают мою ладонь, девочка отчаянно краснеет, однако руки из плена не вырывает.

Когда оркестранты, раздув щеки, приникают к жестяным трубам, и воздух взрывает барабанная дробь, соседка кивает в сторону сцены.

– Вау! Медляк пошел. Потанцуем?

Мы идем танцевать «медляк», чинно и благородно обнимаемся. Я шепчу ей на ушко комплименты, ушко ответно розовеет. После заключительных аккордов королевским шагом мы возвращаемся на место.

Спотык случается на самом, казалось бы, ровном месте. Я проявляю осторожность с пицей, кусаю выпечку робко и мелко, однако залетаю на обыденном киселе. Вернее, название там какое-то другое, но в действительности напиток являет собой банальный фруктовый кисель с парой слив на дне и каким-то сахарным крошевом на поверхности. Короче говоря, зуб, работавший до сего момента с завидной безупречностью, неожиданно ссорится с соседями и, без спроса покинув строй, солдатиком ныряет в означенный кисель.