Террорист

– Ты так побледнел – прямо как труп! Что-то случилось? – добрая моя соседка смотрит мне в лицо, и я ощущаю ее острую готовность посочувствовать. Момент пиковый, и я торопливо прикрываюсь фиговым листом салфетки, бестолково шлифую ни в чем не повинные губы.

– Да так… Кое-что вспомнил.

– Снова про Шварца?

– Да нет, тут другое.

– Так расскажи!

– Видишь ли, это скорее грустно.

– Я люблю, когда грустно. Поплакать иногда в кайф.

Кому в кайф, а кому и не очень. Я мычу нечто невразумительное.

– Нет, Тем, ну, правда! Вдруг, я могу помочь?

Мочь помочь – это хорошо, но всегда ли мы можем то, что можем? В данном случае помочь моя соседка может одним-единственным – если, к примеру, выйдет на пару минут в туалет или на улицу покурить. Вылавливать ложкой в киселе утопленный протез – не самое джентльменское занятие. Обычно дамы на это обижаются. А, обидевшись, встают и действительно уходят, только не в туалет, а гораздо дальше – к более зубастым конкурентам, к болтливым подружкам, под крылышко родителей. С другой стороны сходить в туалет я мог бы и сам, но не отправляться же туда с чашкой киселя в руках!

– История в общем глупая, – мямлю я. – Вряд ли стоит рассказывать.

– Да нет же, стоит! Очень даже стоит!

– Словом, дело касается моего друга, – я продолжаю одной рукой стирать несуществующие крошки с подбородка и губ, а второй лихорадочно работаю, пытаясь нашарить ложечкой утонувший зуб. – Слушай… Я сейчас на секундочку выйду, ага? Если ты позволишь, конечно.

– Прикольно ты как-то…

– Я быстро, лады?

– Давай, – она энергично кивает.

Не знаю, на что я надеюсь. Кажется, в эту минуту у меня попеременно мелькают две мысли. Первая – это через купленного человечка выманить ее на танцевальную площадку, вторая – опять же подкупить какого-нибудь официанта, чтоб путем несложных манипуляций добыть необходимую мне чашку, заменив на что-то другое.

Но выходит все не так и не этак. Смазливый армянин, которому я, подмигнув, выкладываю затею насчет танца, соглашается немедленно и без всяких взяток. Даже слегка возмущается, услышав о деньгах. Вот он, братцы, интернационализм в деле! Мне хочется крепко обнять южного брата, но я сдерживаюсь. Абсолютно бесплатно он отправляется к моей подружке, а я затаиваюсь за мраморной колонной. Но радость моя преждевременна. Когда чуть позже шагами крадущегося по прериям следопыта я возвращаюсь к столу, выясняется, что до меня здесь побывал мародер официант. Юркий паршивец, выложив жаркое, успел забрать часть тарелок, заодно прихватив и наши ополовиненные кисели. Руки мои холодеют, голову обморочно кружит. Дымок Ватерлоо явственно курится под зеркальным потолком, и уже через полминуты я врываюсь в моечную, гневно требуя назад свою чашку. Объяснять, что я не успел допить кисель, конечно, глупо, однако и другой наспех выдуманный аргумент оказывается ничуть не умнее. Сгоряча я объявляю им, что дама уронила туда золотую брошь. Разумеется, после такого заявления попытка отыскать нужную чашку становится абсолютно нереальной, а оплошность свою я осознаю слишком поздно. Представив себе, какая гримаска отразится на прелестном личике моей подружки при виде жутковатого оскала ее спутника, я трусливо ретируюсь в туалет.

Изобилия вариантов никто не предлагает, а потому высыпав в рот с пяток подушечек «Дирола», я смешиваю их в приличного размера лепешку и после пары неудачных попыток вылепливаю вполне достойное подобие зуба. Ни мяса, ни даже хлебных шницелей зуб этот, понятно, не возьмет, но мне не до шницелей. Обаятельно улыбаясь, я возвращаюсь в зал, где и довожу до конца историю про выдуманного друга, которому на день рождения подарили пингвина, заставив всю семью перейти на рыбный рацион, держать день и ночь форточки открытыми, а в ванну с улицы ведрами таскать снег. История оказывается вполне прикольной, и девочка моя смеется так, что мне всерьез приходится опасаться, не упадет ли она с жиденького ресторанного стула. Глядя на эмалированное сияние ее зубов, я думаю, что зависть – нехорошее чувство и потому болтаю все оживленнее и оживленнее – может быть, втайне и впрямь желая, чтобы счет сравнялся и она, грохнувшись со стула, чуточку и неопасно ушиблась.

***

Сказать по правде, никогда не верил в то, что все тайное рано или поздно становится явным. Но жизнь наказывает упрямцев, и ночью меня разоблачают, когда по случаю тьмы и прочих мешающих обстоятельств слепленный из жевательной резинки «зуб» оказывается выплюнут и резиново гибкий язычок девоньки ящеркой проникает мне в рот, а мой собственный как-то прохлопывает роковой момент и не встает бдительным стражем на пороге. Я холодею, но ненадолго. Мгновение ужаса сменяется философской апатией, а после и некоторым любопытством. Во-первых, поздно вставать и уходить, во-вторых, сколько же можно юлить и обманывать? Пусть юное создание лицезреет мир во всем его трагическом величии. Заодно проверим силу любви. Ведь любят-то нас, в конце концов, не за зубы!

Какое-то время она и впрямь ошарашенно молчит. Потом, порывисто вздохнув, спрашивает:

– А почему?

Вопрос тактичен до гениальности. За это ее стоит расцеловать. И вероятно в порыве восхищения язык мой – тот самый, что прошляпил разоблачение, начинает болтать несусветное:

– Выбили. Кастетом. Это когда мы с тобой в ресторане сидели.

Она порывисто обнимает меня за шею.

– Неужели из-за меня?

Ложь – то же болото. Начинаешь тонуть и не можешь остановиться. К тому же разочаровывать дам опасно. И язык совершенно самостоятельно продолжает молоть вздор:

– Помнишь, я выходил на пять минут? А тебя еще дядечка такой пригласил кудрявый?

– Ага.

– Так вот их там целая ватага гуляла. Ты им понравилась до безумия.

– До безумия?

– Точно тебе говорю. Они мне знак дали, вызвали в вестибюль, сказали, чтобы сваливал. Что ты, значит, их товар, а я, значит, совсем даже не купец. Пришлось поговорить с ними по-мужски.

– Круто! – ее объятия становятся туже и крепче. – Ты такой умный, такой прикольный!

Что-то внутри меня явственно поскрипывает. То ли ребра, то ли съежившаяся от смущения совесть. По счастью, оголодавший и потому вышедший в ночной рейд барабашка начинает шустрить на кухне. Ревизия идет по обычной программе. Гремят тарелки, звенят ложки с вилками, поскрипывают отпираемые шкафчики.

– Кто это?

Девочка моя съеживается, враз позабыв о зубе, а мне только того и надо. С упоением я рассказываю о домовом и его привычках, об ученых экспертах, которые наблюдают мою квартиру уже третий год и ничего не могут понять. Верить в Агафона они не желают, а множественный полтергейст упорно списывают на повышенную сейсмичность района.

– Агафон? Ты зовешь его Агафоном? – подружка моя заливается смехом.

– Прикольно, да? – я с удовольствием присоединяюсь к ее веселью. Вторя нам, в стену долбит сухоньким кулачком невидимый Агафон.

Глава 6 Слесаря вызывали?

На следующий день меня посещает авторитетная комиссия. Авторитетная не в смысле татуировок и цепей, а в смысле ученых степеней и предоставленных полномочий. Всего их четверо: пара долговязых экспертов-биоников из какого-то лондонского института, переводчица и Матвей – известный зубоскал из местной псевдоакадемии. Более всего меня радует молодая аспирантка-переводчица – золотоволосая, с розовыми нежно опушенными щечками. Она очень напоминает фото моей матери в юности, и может, поэтому я суечусь больше положенного. Заскочив в ванную, мою руки и торопливо расчесываю волосы, из жевательной резинки леплю очередной чудо-зуб. Таким дамам нельзя не улыбаться, а улыбаться без зуба скучно.

– Ну вот, а это наш Артем, – с ехидцей представляет меня Матвей. – Тот самый, что рассказывал мне о происках барабашки. Мистификатор и лентяй, жгучий почитатель морфеевых объятий.

Англичане дружно кивают головенками, аспиранточка, зардевшись, переводит фразы и без нужды поправляет на голове прическу.

– Насчет объятий Морфея – все неправда! – категорически возражаю я и ласково смотрю ей в глаза. – Сплю, как все – разве что на часок-другой больше, но этим приношу скорее пользу, чем вред. По крайней мере, никто не жаловался.

– Мели, Емеля, твоя неделя! – фыркает Матвей. Он уже деловито устанавливает в комнате принесенную аппаратуру, вонзает в розетки хищные штепсели. – Помог бы лучше технику разместить.

– Видите? – я киваю в его сторону. – Мир портит раздражение недоспавших и недоевших. Кстати, как вас зовут?

– Ее зовут Настенька, – басит Матвей и с хрустом раздвигает титановую антенну. – Видал, какую бандуру притаранили? Стоит, должно быть, тысяч сорок. И все только для того, чтобы выявлять полярные отклонения. У них в Лондоне на весь город только три подтвержденные аномальных точки – и те полудохлые. Зато симпозиумы каждый квартал устраивают… Настюх, это не переводи. Короче, зафиксируем твою аномалию – и на короткий поводок посадим.

– Аномалию или англичан?

– Всех, – сурово откликается Матвей. – Но главным образом, надо выявить твоего барабашку.

– Чего его выявлять, он всегда при мне. Даже когда в командировки езжу, он за мной увязывается, – я снова гляжу в агатовые глаза Настеньки, и мне неудержимо хочется пощекотать ее за ушком. Все равно как доброго песика. – Только вы напрасно днем заявились. Он сейчас спит. Вот ночью – пожалуйста! Заходите, покажу.