Террорист

– Покажете? – Настенька делает восторженное лицо, и сердце мое сладко замирает. – Видите ли, я тоже собираю материал для доклада. Ездила в Пермь, на Кольский полуостров, и ничего явного. Одни слухи да пересказы. Вот если бы удалось что-нибудь самой увидеть… То есть, если бы вы помогли…

– Ну да, он вам точно поможет, – бурчит зловредный Матвей. – И барабашку покажет, и все остальное.

Провода растянуты, аппаратура включена. Шепотом переговариваясь, англичане пялятся на цифровые дисплеи своих навороченных приборов, в напряжении чешут стерильно выбритые подбородки. Мы чинно рассаживаемся и начинаем ждать. Это глупо, но чистота эксперимента требует моего полного невмешательства. Матвей, прицокивая языком, разглядывает мою последнюю картину, кивает на нее Насте.

– Видала?

Настенька смотрит на холст и снова неудержимо краснеет. А я вдруг представляю ее в голубом купальничке, с рыбьим хвостом вместо ног. Именно такими, верно, были в старину русалки. Жаль, поизвели всех. Говорят, на Шарташе одна еще плавает, но такая старая и облезлая, что больше похожа на щуку. Съедает подкормку в виде перловой каши – тем и живет. А может, врут, – приличным девушкам в сегодняшних водоемах не выжить.

За стеной взрывается натужный вой. Нечто стальное и клыкастое с яростью вгрызается в стену. Бедные англичане, подскочив на месте, с ужасом глядят сначала друг на друга, потом на меня.

– Это не барабашка, это сосед, – успокаиваю я. – Он стоматолог и зубы на дому сверлит.

– Зубы? – У Настеньки от ужаса округляются глаза.

– Шучу. Обычный ремонт. Месяц назад въехали, до сих пор обустроиться не могут.

Ученые из Лондона, вникнув в ситуацию, начинают энергично лопотать.

– Они говорят, что в таких условиях абсолютно невозможно ничего зафиксировать, – говорит Настенька.

Резон в их словах есть. Покончив с процедурой сверления, сосед начинает вколачивать кувалдой дюбели. От ударов экранчики приборов вспыхивают бирюзовым светом, демонстрируя совершенно невозможные показания.

– В принципе проблем нет. Сосед у меня деликатный. Если намекнуть, что мешает, он прекратит.

Настенька торопливо переводит, и англичане вновь горячо тараторят, явно голосуя за тишину и покой. Я беру тапок и со всей силы колочу им по стене. Сигнал принят, сосед замолкает.

– Главный плюс в другом, – сообщаю я. – От всех этих пертурбаций Агафон обычно просыпается. Так что вполне может и напомнить о себе.

И точно – одна из вазочек на полке начинает противоестественно раскачиваться. Хрясь! И посудина падает на ковер, провоцируя Настеньку на обольстительное движение. То есть, в красивой женщине все обольстительно, а моя гостья делает даже три движения – поднимается с дивана, шагает вперед, нагибается и поднимает вазу. Есть женщины-мини, а есть женщины-макси. Все равно как женщины легкого поведения и тяжелого. С первыми легко дружить, со вторыми удобно работать. Настенька являет собой нечто третье – по-своему уникальное и замечательное. Ни на флирт, ни на работу означенные третьи не годятся, – исключительно для оглушительного и затяжного брака. Мне становится до одури хорошо. Хлопая по подлокотнику, я благодарю Агафона за импровизацию.

– Не разбилась, – удивленно говорит Настенька.

– Все, что разбивается, я держу под семью замками, – поясняю я. – Хотя, если рассердить Агафона всерьез, он и в запертом буфете раскокает все к чертовой бабушке.

– Да это же трамвай на улице! – Матвей скептически улыбается. – Он едет, а тут все трясется.

Наши взгляды скрещиваются, как пара сверкающих шампуров, и я, и он – оба враз фыркаем. Самое странное, что мы не питаем друг к другу злобных чувств, хотя в моего барабашку Матвей напрочь не верит. Он классический ученый-прагматик. Может бродить в облаке сказочных эльфов, но изучать будет исключительно раздавленного собственной стопой жука.

Обморочно вздрагивает на кухне холодильник, экраны заграничных приборов гаснут.

– Чиёрт! – почти без акцента восклицает один из англичан.

– Электричество, – вздыхаю я. – Кто-то снова пережег пробки. Через часок-другой починят.

Иностранцы начинают возбужденно лопотать. По лицам их ясно, что они жутко расстроены. И Агафон мой молчит. То ли вновь задремал, то ли не желает без нужды безобразничать. Я украдкой зеваю, гадая, стоит ли вмешиваться. Все бы ничего, только очень уж жаль англичан. Через всю Европу перлись, технику везли. Да и Настенька моя явно приуныла.

– Ладно… – вздыхаю я. – Паяльник-то у вас есть?

– Пробки пойдешь чинить?

– Зачем. Электричество добывать. Я бы утюгом сумел, но мой вот уж месяца два как сгорел.

– А причем тут утюг? – Матвей морщит брови, не понимая, в чем подвох.

– Так газ же есть. Значит, энергию сумеем добыть.

– Как это?

– Формула обратимости, – поясняю я. – Берешь нагревательный прибор, ставишь на огонь, на выходе получаешь напряжение.

Матвей смешливо кудахтает. Настенька, заикаясь, переводит.

– Вам же надо, не мне, – я нахально извлекаю из сумки Матвея паяльник, пальцем указываю на штамп: – Видишь, что тут написано? Двести двадцать вольт, сорок ватт. Именно столько и будет на выходе.

– Слушай, не болтай, а? – Матвей наконец-то обретает почву под ногами. Пористый нос его энергично шевелится. – Двести двадцать он выдаст! Да у нас во всем городе ни у кого столько не наберется.

– А вот увидишь! – я бреду с паяльником на кухню. Уверенности мне не занимать, хотя открытие формулы обратимости принадлежит не мне. Еще на заре юности формулу открыл Семен. Долго и упорно пытался ее запатентовать, но всюду натыкался на упорствующих Матвеев. В итоге получили энергетический кризис в стране, повальную неуплату за электроэнергию и катастрофу в Москве.

Паяльник я ставлю на конфорку, спичкой поджигаю газ. Пламя с шипением облизывает темное жало – все равно как детский леденец.

– Ну? – Матвей криво улыбается.

– Коснись! – я протягиваю ему штепсель. – Давай, давай, еще не прогрелось. Шандарахнет не очень сильно.

Он поднимает ладонь и тут же опасливо опускает.

– Что, электрик, боишься?

– А черт его знает, что тут у тебя в доме водится.

– Тогда прибором померяй.

Матвей приносит прибор, замеряет напряжение на концах штепселя, торжествующе хмыкает:

– Ну вот, я же говорил! Всего-то двести десять! Он меня, электрика, учить будет!

– Как двести десять?

– А так. Не тянет городская сеть на двести двадцать, ферштейн? И никогда не тянула!

Я смущенно потираю ухо.

– Но вашим-то приборам хватит?

– Кто ж их знает. Может, и хватит…

Матвей вновь подключает аппаратуру, причем англичане опять чего-то упорно не понимают. Стоя на кухне и тыча пальцами в разогретый паяльник, они что-то без конца спрашивают у бедной Настеньки, и бедная переводчица уже и не знает, как реагировать.