Дети полутени

– Да. Точь-в-точь.

– А сын ваш?..

– Николай. Коля…

– Коля, – повторила она ласково, отчего у Дубова все сжалось внутри, горло сдавило, защипало в глазах, – Коленька. Сколько ему было бы сейчас?

– Дв… – голос Дубова дрогнул, он проглотил комок в горле, – Двадцать девять.

– А Пете уже тридцать. У него день рождения был в сентябре. Две недели назад.

Перед его уходом она спросила Дубова тихо, будто стесняясь.

– Как думаете, Сергей, а вдруг это правда? Вдруг наши дети действительно сейчас в каком-нибудь хорошем месте?

Дубов посмотрел на нее в упор. Светлана стояла, едва заметно переминаясь с ноги на ногу, ждала ответа.

– Нет, – сказал он коротко, честно. – Я не думаю, что моему сыну где-то было бы лучше, чем со мной.

Он помолчал секунду, добавил:

– И с мамой.

Она сжала губы и молча кивнула, соглашаясь.

– Мне пора, – сказал он, переступая порог, – Простите.

Он вышел на тускло освещенную лестничную клетку, быстро спустился по лестнице. В ушах звенел женский голос.

Выдохнул он только в трамвае. Редко ездил по Минску на личном транспорте, предпочитал общественный. Не любил местной дорожной суеты, хамства, растущих пробок.

Дубов устроился у окна, покрытого с обратной стороны прозрачными капельками октябрьского дождя. Прущая изнутри пустота комом стояла в горле, сушила. Язык скользнул по губам. Еще раз. Незаметный на первый взгляд, непроизвольный жест много значил для Дубова. Он знал, как можно избавиться от неприятного чувства, залить пустоту. Как назло, снаружи мимо проплыла светящаяся вывеска винного магазина. Неоновые буквы с названием местного алкогольного бренда. Трамвай остановился, двери раскрылись, впуская и выпуская пассажиров. На секунду в голове мелькнула шальная мысль. Выйти на остановке, перейти улицу, открыть заветную дверь, за которой будут стеллажи с рядами бутылок с манящими жидкостями, цветными и прозрачными, послабее и покрепче. Все они ждали только одного, когда их откроют. Жаждали оказаться внутри него. Дубо даже не заметил, как схватился за поручень, намереваясь встать с сиденья.

Нет, одернул он себя, сиди, падла! Двери закрылись. Трамвай прозвенел и плавно двинулся вперед, оставляя позади светящуюся вывеску и подлые мысли. Три тысячи четыреста пятьдесят шесть дней, если считать сегодняшний. Ровно столько он не пил. Ни капли. Девять с половиной лет, скоро юбилей. Тогда в последний раз он напился на день рождения Коли, когда тому исполнилось бы двадцать. Он взрослый ответственный человек с силой воли. Если сорваться сейчас, то все покатится к черту. Он это понимал. Пропадут даром собрания анонимных алкоголиков, все эти их этапы, ступени и кураторы. Пропадет его, Дубова, честное слово, которое он дал после того самого последнего, по-настоящему последнего раза. Дал Коле и Тане, их памяти. Если он сорвется сейчас, это будет значить, что его слово ничего не значит. Улетят в трубу все те остатки самоуважения, которые он так усердно копил эти девять с половиной лет. Снова разверзнется перед ним безостановочная и бездонная алкогольная бездна. Потому что в глубине души Дубов знал, что если сейчас начнет по новой, то остановиться уже не сможет. Тогда выход будет только один – черный пистолет, который хранился в нижнем ящике письменного стола. Без лицензии и разрешения, купленный много лет назад у сомнительного типа с неясной биографией. Тяжелый, приятный в руке, щемяще, до тоски похожий на тот табельный, который был у него на службе. Когда он был следователем, офицером. В скучных пафосных фильмах, которые Дубов иногда смотрел, говорили, что бывших офицеров не бывает. Бывают-бывают, не надо себя обманывать. И он, Дубов, яркое тому подтверждение. Бывший следователь, бывший офицер, бывший муж, бывший отец.

С печальными мыслями он вышел на своей остановке. Парящая в воздухе мокрая водяная пыль превратилась в полноценный дождь. Осенний, холодный, тяжелый и бесконечный, который зарядит на всю ночь, а возможно и на несколько дней. Сутки перевалили за вечер, уверено поползли к ночи, оставляя людям фальшивый свет уличных фонарей.

Дома Дубов первым делом пошел к компьютеру, к рабочему столу, заваленному бумагами, фотографиями и записями. Он просидит за ним до поздней ночи. Будет копаться в файлах, листать блокноты и записные книжки. Отвлекаться на ужин, туалет, музыку и ролики в интернете, чтобы разгрузить голову. Будет отвлекаться на фотографии. Не те, что запечатлели места преступлений, связанные с сектой. И не те, на которых были позорные тайны его теперешних клиентов. Фотографии из папки на компьютере, замаскированные названием «ТиК», Таня и Коля. И там они, все вместе. Вдвоем, втроем и по-отдельности. Самая первая, там одна только Таня. Молодая, маленькая и худенькая, с каштановыми волосами, спадающими на плечи. Стоит на фоне кирпичной стены в легком цветастом платье. Дубов хорошо помнил тот день, ту Таню, то платье, ту улыбку и даже ту стену. Это фото он сделал сам на отцовский пленочный «Кодак», который тот привез в восьмидесятых из командировки в Венгрию.

Они были молоды, Союз еще не развалился, но уже трещал по швам, Дубов только-только начал служить в милиции. Они с Таней приехали в Черноозерск, посмотреть дом, который достался ей от умершей тетки.

Вдвоем они тряслись в душном автобусе из Минска до Полоцка, потом еще битый час пытались узнать, как добраться оттуда до конечного пункта назначения. Дом был кирпичный, низкий, пришибленный к земле, но длинный и узкий, как барак. Внутри была прихожая, кухня и огромная главная комната с полом из потертых крашеных досок. Там пахло сажей и затхлостью, солнечным светом и ушедшим человеческим теплом. Комната казалась бесконечно пустой. Таня говорила, раньше ее разделяли шкафами и перегородками, подробно объясняла, где стояли кровати, где спали дед с бабкой и сама тетка, которая была здесь последней хозяйкой. В день их приезда Дубов увидел там только большую скрипучую кровать на пружинах, стол и стулья в центре и низкий комод у стены. Еще его удивили окна. Огромные, они шли по стенам через каждые полметра. Сам дом стоял на перекрестке в микрорайоне, который местные называли Старым Городом, и поначалу Дубов почувствовал себя неуютно. Он расхаживал по комнате и казалось, что сквозь эти окна на него смотрит весь мир, подглядывает любопытным глазом. Даже сами стены, казалось, становились прозрачными.

– Столько окон, чтобы было светлее, – объяснила потом Таня, – для экономии электричества.

– А мебель где ставили? – спрашивал Дубов.

– Прямо здесь, по центру. Как внутренние стены. Разделяли все на маленькие комнаты. Тут помню шкафы стояли в ряд, сундуки какие-то бабушкины. Дед еще перегородки из досок сбивал. Потом менял их местами. Бывало, идешь между всем этим, как по коридору, лабиринту какому-то, будто в сказке. Тогда не казалось, что здесь так много места. А теперь смотрю, пространство огромное просто. Можно хоть дискотеки устраивать. Давай оставим так, не будем ничего менять. Пусть будет много места. Мне нравится так. Давай?

– Давай, – согласился Дубов.

Он всегда с ней соглашался. Тогда тоже.

Стоял прекрасный солнечный день. Лучи проникали в комнату сквозь окна, застывали на полу и на стенах яркими пятнами. В них плавали пылинки, медленно опускались, переворачивались.

Потом они распаковали вещи и долго гуляли по городу. Таня показала ему Западную Двину, на другом берегу которой высились жилые многоэтажки и трубы заводов соседнего Новополоцка. Показала озеро Черное, давшее название городу, с чистой прозрачной водой и поросшими соснами песчаными берегами. Там они долго стояли, обнявшись, на деревянном причале, доски которого упруго прогибались под ногами. Они гуляли по узким, словно деревенским улицам, изучали руины старинного монастыря, которые Дубов несколько раз щелкнул на отцовский фотоаппарат. Постояли у памятника героям-комсомольцам, погибшим здесь в годы Гражданской войны и у вечного огня, окруженного мраморными плитами с фамилиями земляков, погибших уже на войне Великой. Видели бюст сурового генерала-танкиста Платова у местного краеведческого музея. Генерал родился здесь и погиб в сорок пятом где-то в Германии. Сам краеведческий музей оказался в тот день закрыт. Они с Таней ели мороженное в вазочках в кафе кинотеатра «Беларусь» и смотрели там «АССУ», в которой Виктор Цой пел про перемены. Таня очень любила этот фильм, как и песни «Кино».

Они вернулись домой вечером, когда еще было светло. Тогда Дубов и сделал эту фотографию, которая теперь хранилась на его компьютере, он отсканировал ее и оцифровал. Улыбающаяся Таня на фоне кирпичной стены в легком цветастом платье. Хорошая фотография, хороший день.

Дома Дубов поцеловал Таню и уже не смог остановиться. Схватил ее в охапку и усадил на подоконник прямо напротив одного из этих огромных, всевидящих окон. Она сама ловко стянула с себя белые невесомые трусики. Ткань скользнула по бедрам, по гладким икрам и осталась на полу. Таня послушно обхватила Дубова ногами и задвигалась с ним в такт. Дубов не спешил, делал все медленно, нежно, как она любила. Прижимался щекой к ее каштановым волосам, вдыхал их запах, шептал что-то ей на ухо. Миру было все равно. На улице, за окном ходили люди, проезжали автомобили. За прерывистым Таниным дыханием Дубов слышал чей-то смех, трель велосипедного звонка и шелест листьев на теплом летнем ветру. Таня застонала громче, коротко вскрикнула, ее ножки задрожали и только сильнее обхватили его, не отпуская. Дубов, как завороженный смотрел в окно, прижавшись лбом к горячему стеклу, и продолжал двигаться. Когда все закончилось, он увидел, как совсем рядом, по тротуару возле дома, проехала на велосипеде черноволосая девушка. Она чему-то улыбалась и громко сигналила в звонок на руле.

Дубов вышел из Тани в самый последний момент. Закусил губу, чтобы не закричать. В голове что-то взорвалось, в глазах потемнело, колени подогнулись. Белое и горячее брызнуло на Таню. На ее живот, ноги, темные волосы внизу. На красивое Танино платье, цветастое и легкое, почти воздушное, которое так ей шло и которое так ей нравилось. Купленное в Минском ГУМе после долгого стояния в очереди. Дубов, утирая пот со лба, отошел. Таня хохотнула то ли от удовольствия, то ли над его видом. Ловко спрыгнула с подоконника, подхватила с пола трусики, скомкала, швырнула их в угол к сумкам. Развязала шелковый поясок, расстегнула пуговицы, сняла испачканное платье, осмотрела влажные засыхающие пятна. Поскребла пальцем, поднесла к лицу, понюхала, даже лизнула.

– Отстирается? – спросила она то ли у Дубова, то ли у себя самой, – Ладно, я другие взяла.

Она пожала голыми загорелыми плечиками и швырнула платье к остальным вещам. Расстегнула бюстгальтер и отправила его туда же.

– Раздевайся, – коротко с улыбкой приказала она Дубову, – так и будешь стоять со спущенными штанами?

Он послушался. Потом они доставали из сумок привезенное с собой постельное белье. Ужинали голышом прямо на полу, на расстеленном покрывале. Бутерброды с колбасой и сыром, соленые огурцы и теплый сладкий чай из термоса. Дубов не ел ничего вкуснее ни тогда, ни потом. Они долго занимались много чем на большой скрипучей кровати с пружинами. Было жарко, они не накрывались. Лежали, прижавшись друг к другу потными телами. Дубов почти не спал и не давал спать Тане, ревновал ее ко сну. Будил, переворачивал, целовал, трогал. Ласково, но настойчиво ложился сверху. Она всегда соглашалась, только смеялась, стонала и вскрикивала.

На следующий день после их приезда в Черноозерске начались дожди. И лили всю неделю, до конца их отпуска. Летние дожди, теплые, легкие и ласковые, как руки любящей бабушки. Из-за Двины приходили темные грозовые облака, оглушали грохотом, слепили молниями. Дождь лил стеной, пока тучи не светлели и не рассеивались. Солнце светило несколько часов, пока, не дав земле просохнуть, не появлялась новая туча. И так без конца, изо дня в день.

Дубов думал иногда, что это было подстроено кем-то специально, чтобы они с Таней оставались дома, никуда не выходили. Он не знал, кем именно это было задумано, но был ему искренне благодарен. Каждый день они вставали поздно. Долго спали, валялись на кровати, разговаривали, дурачились. Готовили что-то на старой газовой плите. Вслух читали друг другу книги и журналы, найденные в комоде. Все эти дни они ходили голышом, как были после того вечера. Почему-то им казалось странным и неправильным носить одежду в этом одиноком доме, в этой огромной пустой комнате, внутри, напротив этих огромных открытых окон. Часто они подолгу молча сидели на стульях в центре комнаты, глядя на улицу. Там бурлила вода. Лилась с неба, стекала по стеклам, неслась вниз по улице, кипя пузырями, унося за собой мусор, листья и сорванные с деревьев ветки. Сидеть так, прижавшись друг к другу телами, и смотреть на дождь было здорово, интереснее любого кино. За окнами стеной стояла вода. Целый мир снаружи состоял из воды. Казалось странным, что вода до сих пор не вломилась внутрь, не перетекла через эти огромные окна. Таня иногда вставала, не стыдясь своей наготы, подходила к окнам вплотную, не боясь, что ее кто-то увидит. Трогала рукой стекла, проверяя, сухие ли. Не забрался ли дождь вовнутрь. Ходила от окна к окну, трогала, проверяла. Трогала стены между окнами, подоконники. Этот ритуал продолжался долго. Комната была большой, окон и стен в ней было много.

Не двигаясь, затаив дыхание, только поворачивая голову, Дубов завороженно следил за Таней. За ее стройными ножками и тоненькими ручками, подтянутыми ягодицами и маленькой упругой грудью. Двигаться было нельзя, Дубов боялся спугнуть ее, как маленькую птичку.

Комната погружалась в полутьму. В тусклом оконном свете прыгали по стенам призраки дождевых капель. Был только он, Дубов, и эта большая пустая комната. Только эти окна и стены. И Таня, которая медленно шла по их периметру, с тихим шорохом вела пальцами по выцветшим вздувшимся обоям. Все остальное было неважно. Дождливая погода снаружи, дождливые окна и дождливые стены.

Еще они занимались любовью. До этого Дубов даже представить не мог, что можно получать такое удовольствие от этого. Если подумать и все сопоставить, то именно там и был зачат Коля. Они отдавались процессу целиком, прерываясь только на отдых, сон и еду. Иногда Таня, совсем осмелев, выбегала на улицу, стояла несколько минут на крыльце под дождем и возвращалась обратно к Дубову. Мокрая, игривая, пахнущая дождем и радостью. Сворачивалась под боком теплым комочком. Дубов долго растирал по ее телу дождевые капли. Иногда она набирала воду в ладошки, со смехом плескала ей Дубову в лицо.

Когда у них заканчивались продукты, Дубов, нехотя одевшись и взяв зонт, шел в магазин на соседней улице. Как можно быстрее, боялся оставлять Таню одну. Такую маленькую, голую, смешливую, в этом огромном пустом доме, один на один с окнами и стенами. Однажды он вернулся, кроме хлеба и колбасы взяв еще и бутылку темно-красного армянского портвейна. Предпоследнюю, что стояла на полке. Остальные уже успели разобрать, дефицит. Они выпили ее за вечер, закусывая бутербродами и сваренными по-быстрому макаронами, разговаривая о разном, целуясь, пачкая пальцы маслом, которое плавилось и вытекало между булкой и кусочками колбасы. Портвейн Дубову не понравился – слишком сладкий, аж зубы сводило. И терпкий, вяжущий, ни вкуса, ни запаха. Зато Таня после него стала еще веселее и смелее. Раскраснелась, дурачилась, лезла обниматься. Когда стемнело, взяла Дубова за руку и повела из дома, на крыльцо, где часто стояла под дождем. Кромешная темнота летней ночи шипела и плескалась водой, которая стекала по желобам, разбивалась капельками об асфальтовые дорожки тротуаров. Там Дубов поднял Таню на руки и прижал спиной к холодной кирпичной стене. Небо иногда освещали вспышки молний. В их свете Дубов видел довольное улыбающееся Танино лицо. Он без остановки целовал ее в губы, шею, нос и щеки. В прикрытые веки, под которыми дрожали глазные яблоки.

Вернувшись в дом, Таня растянулась ничком на кровати, почти сразу уснув. Дубов не спал еще долго, разглядывал красные отметины, оставленные кирпичной стеной на ее спине и ягодицах. Задумчиво водил по ним ладонью, чувствуя гладкость и жар девичьей кожи.

Эти дни закончились вместе с дождями. Они уехали из Черноозерска с твердым намерением проводить там каждый отпуск. Закрыли на замок дом, снова оставив его в одиночестве вместе с этими огромными окнами, через которые можно было видеть целый мир. С этими стенами со вздувшимися обоями, которые знали и видели больше, чем казалось.

Они поженились в Минске осенью, когда у Тани уже был заметен округлившийся животик.

Постаревший и одинокий Дубов вышел из ступора воспоминаний, закрыл папку с фотографиями, открыл рабочие файлы по делу о секте. Достал из сумки ежедневник с пометками, которые сделал во время беседы со Светланой. Диктофонные записи он прослушает потом.

Женщина не знала, что Дубов ее записывает. Маленький диктофон, портативный и сверхчувствительный, незаметно лежал в нагрудном кармане его рубашки. Да, в чем-то он поступал неправильно. Но те, с кем он говорил, часто отказывались от записи, а пропускать ни одного слова было нельзя. Даже малейший и второстепенный на первый взгляд факт может оказаться очень важным. Дубов это знал еще со службы. Он листал ежедневник и стучал по кнопкам клавиатуры, вносил слова Светланы в общий файл. Она была последней из свидетелей, прихожан «Церкви Отца Искупителя» (правильно она называлась именно так), на кого он смог выйти. Кто был еще жив и не тронулся умом. Светлана говорила, что после всего попала в сумасшедший дом, из которого вышла через несколько месяцев. Проблемы с психикой были у многих бывших сектантов, но далеко не всем повезло так, как Светлане. Дубов никогда не забудет разговор с Марией Стешенко, одной из тех, кто тоже потерял ребенка. На момент их интервью Мария уже больше десяти лет была пациенткой Полоцкой областной психиатрической больницы, «Задвинья» в простонародье. Этой встречи Дубов добивался долго, писал заявления и прошения, месяцами ждал ответов и дожидался в очередях. Даже переехал на время из Минска, снял в Полоцке квартиру недалеко от больницы. Когда разрешение на встречу дали, Дубов был во всеоружии, с блокнотом, набором ручек и сразу несколькими диктофонами. Основным и двумя портативными. Санитары же оставили ему только простой карандаш и папку с бумагами, не увидев в ней угрозы. Зато попросили снять брючный ремень и вынуть шнурки из обуви. Достать из карманов все вещи, которые показались им опасными. Аппаратура тоже осталась там же. Кроме маленького незаметного диктофона, который Дубов заранее спрятал во внутренних складках одежды. Иногда он с дрожью раз за разом прослушивал запись разговора с сумасшедшей.

– Отец? – не понимая, переспросила она, когда Дубов сказал ей об Отце Искупителе. – Мой отец давно умер…

Дубов положил на стол перед ней одну из брошюр, которые остались у него после Тани.

– Ах, этот Отец? Отец Искупитель, Отец Похититель, Отец Душитель, Отец Расчленитель, Отец Поджигатель, Отец Отбиратель… Я расскажу тебе об Отце. Говорит он сладко, да делает гадко… Ему нельзя верить… Говорит он о любви, но лучше от него беги. Делает он тела, делает он новых людей, которые не люди. Пустота у них внутри. Кромешная звенящая пустота, которая прячется в темных углах, которая приходит во снах. Люди-куклы, люди-манекены, ненастоящие, пустые. Они доберутся до меня… разрежут на куски, расчленят… доберутся до всех, кто связан, кто помнит… гнев Отца страшен, никому он не простит… конец света, говорили они, принесет радость, новую плоть для Отца, возродится он да будет счастье, обретем мы новые тела и будем вместе… люди сойдут с ума и будут убивать людей… машины будут убивать людей… а мы спасемся… да вот только наши тела забрали наших детей и плоть их не стала плотью Отца… ждет он часа, когда найдет беглецов… жениха и невесту, тили-тили тесто… будем мы петь песни пустоты и жрать наших детей… так говорил Отец, а мы слушали… слушали-слушали-слушали-слушали и ничего не сделали… а он… он… знаешь кто он?.. плащ его из звезд, головой он подпирает небо… небо… приходит он, когда холодно и сыро… плохо ему… гложет его скука и одиночество… хочет он любви, да не знает, что это…