Он слов не находил, чтобы выразить всю силу своей радости.
Я рассказал о «диспуссии», которая произошла на бригаде по поводу его писем.
– Понятно, – кивнул он. – Само собой, нельзя подпускать к лодкам такого преступника, как я.
– Валя, ты должен обжаловать их отказ, – сказала Маша. – Ты боевой офицер, ты ни в чем не виноват…
– Для Пубалта я всего лишь бывший военнопленный.
– Надо жаловаться! – Маша твердо стояла на своем. – Разве нет никого выше Пубалта? Надо писать в наркомат. В Цэ-ка, в конце-то концов!
Мы вышли на набережную. Тут, у ворот университета и на трамвайной остановке, было многолюдно – как до войны! – и пестро от женских платьев. Женщины, подумалось мне, приоделись во все самое лучшее – как бы бросили вызов пережитой блокаде. Мы с Валей закурили, облокотившись на гранитную ограду, а Маша продолжала развивать свои мысли, несомненно верные.
По Неве шел, густо дымя черным дымом, буксирный пароходик, волоча длинную баржу, заставленную желтыми ящиками.
– Вот, – указал Травников на буксир, – вспомогательный флот. У них нехватка людей. Капитаны с образованием очень нужны. Хотят меня взять, даже с моим прегрешением. Но… – Он улыбнулся мне. – Но, может, теперь, с дипломом, будет полегче… А вот и моя «семерка». Счастливо!
Он кивнул и поспешил к трамваю.
– Разрез, – говорю. – Зачем это?
– Какой разрез? – спросила Маша.
– На пиджаке у него, на спине. Ну, неважно. Какие у тебя планы на сегодня?
Планы были. Через полчаса начнется в конференц-зале встреча с писателями-блокадниками, – Маша хотела их послушать, особенно Ольгу Берггольц, чей голос, звучавший по радио, так много значил для всех нас, помогая оставаться людьми в нечеловечески тяжкие дни и ночи блокады. Потом у Маши были какие-то бытовые дела перед отъездом, – завтра она уедет домой, в Кронштадт. Конечно, я поеду вместе с ней, а сегодня хотелось повидаться с отцом – с сорок второго года мы с ним не виделись.
Уговорились с Машей встретиться в шесть вечера в общежитии на Добролюбова. Из будки автомата я позвонил в родную квартиру на 4-й линии, но телефон молчал. Понятно, отец на работе, и его жена, Галина Вартанян, тоже. А их дочке, Люсе, моей сводной сестре, сколько, лет восемь или девять? Наверное, она в школе.
Вот что я сделаю: пойду к отцу, ведь его редакция фронтовой газеты, теперь газеты Ленвоенокруга, недалеко – в старом здании генштаба. Неторопливо шел я по Республиканскому мосту, и, знаете, как ни странно, вливался мне в растревоженную ходом жизни душу неожиданный покой. Невы державное теченье, возможно, влияло… вид Зимнего дворца… адмиралтейская игла, на которую наткнулось и повисло, как дирижабль у причальной мачты, белое, с золотыми краями, облако. Уж не из Хельсинки ли оно приплыло? Странная, конечно, мысль.
Ангел, вознесенный Александровой колонной, по-прежнему осенял крестом ленинградское небо. Все в порядке, ребята, думал я, пересекая Дворцовую площадь. Выдержали блокаду, победили в долгой, страшной войне – управимся и с мирным временем. Порядок на Балтике!
А отца в редакции не оказалось. В комнате, где он работал всю войну, его стол пустовал. За соседним столом сидел пожилой майор с лицом, изрезанным морщинами, и быстро писал авторучкой. Я знал его, это был поэт-сатирик, автор стихотворных фельетонов, разивших наповал Гитлера и его окружение. Я поздоровался, он взглянул водянистыми глазами и сказал тонким голосом:
– А-а, морской волк, сын Льва. А твой папочка уехал в Москву.
– В Москву? Зачем?
– Совещание писателей по военной литературе. Вчера и уехал. А может, сегодня уедет, не знаю.
Он опустил взгляд на рукопись, снова занес над ней сатирическое перо.
«Может, сегодня уедет…» Надо еще раз позвонить. Я спросил разрешения, сатирик кивнул: «Телефонируй».
Я сел за стол отца, набрал домашний номер. Сыпались безответные гудки. Черт, что же делать? А вот что: позвоню-ка Лизе. Может, она дома? Неловко, конечно: с сорок третьего года не писал ей, только в письмах к отцу передавал приветы. А теперь вдруг звоню: эй, соседка, где мой папочка?.. Некрасиво себя ведешь, старший лейтенант Плещеев, обругал я себя.
А какой номер у Лизы? Начальные цифры я помнил, а последние две… не то 29, не то 92… Черт дери, Плещеев, ну нельзя же так… Это же Лиза… не чужой тебе человек…
Затрепанная телефонная книга лежала на отцовском столе. Я взял ее, раскрыл на букве «з». Бросилась в глаза фамилия «Зайчик». Ха, Зайчик! Когда-то мы с Оськой для забавы звонили тебе. Жив ли ты? Вряд ли, конечно.
Ну вот – Зародова Елизавета Юрьевна. Ну да, последние цифры 92. Я набрал номер и услышал знакомое «алло».
– Здравствуй, Лиза!
– Здравствуй, Вадим. – Она сразу меня узнала.
– Как ты поживаешь, Лиза?
– Хорошо поживаю. А ты?
– Я тоже… Лиза, милая, извини, что я так долго…
– Ничего, – не дала она мне договорить извинение. – Лев Васильич передавал твои приветы. Спасибо, что не забыл.
– Ну что ты, как можно забыть… Лиза, отец дома?
– Он вчера уехал в Москву.
– Понятно. А его жена?
– Галя на работе. А Люся только что из школы пришла. Буду ее кормить. Хочешь поговорить с ней?
– Н-не знаю. Я ведь ее никогда не видел.
– Ну так поговори, она же твоя сестра. Люся, – позвала Лиза, – возьми трубку, это Вадим, твой старший брат.
Я услышал в трубке детский голос, очень бойкий:
– Здравствуй, Вадим.
– Привет, Люся.
– Ты приехал на подводной лодке?
– Да, конечно, – усмехнулся я, – на чем же еще?
– На воздушном шаре! – Она засмеялась звонко.
– Ты, я вижу, проказница.
– По телефону видеть нельзя! – объявила моя сводная сестра. – Ты знаешь, у нас в классе одна девочка умеет шевелить ушами!
– Здорово! А ты тоже умеешь?
– Нет. Папа говорит, надо не ушами шевелить, а мозгами.
– Папа совершенно прав.