Балтийская сага

Мне пора было уходить. Я попрощался с Розалией Абрамовной и сослуживцами покойного Ярцева. Рая снова вышла на лестничную площадку проводить меня.

– Держись, – сказал я. – Всего тебе хорошего.

– Тебе тоже, Дима. Счастливого плавания. Не исчезай, – добавила она тихо.

Как и договорились, в шесть встретились с Машей в университетском общежитии. Большой дом рядом, на Мытне, был разрушен бомбежкой, а этот, на Добролюбова, уцелел, стоял, как гранитная скала, только был побит осколками. Как в довоенное время, он гудел голосами студентов. Жизнь возвращалась.

Надо было где-то поужинать.

– На третьем этаже буфет открыли, – сказала Маша. – Какая-то еда там есть.

– «Какую-то» я есть не стану. Пойдем поищем хорошую еду.

– По-моему, хорошую ты уже поел. Судя по водочному духу.

– Да, я слегка выпил. Маша, не упрямься, пойдем искать приличную харчевню.

– Приличные, наверное, на Невском. Ладно, пойдем.

Мы шли по Невскому проспекту. Тут уже ничто не напоминало блокадную погибель, разруху, вмерзшие в снега разбитые трамваи. Только кое-где было огорожено. Да остались на стенах сине-белые предостережения: «Граждане, в случае артобстрела эта сторона наиболее опасна».

Маша рассказывала о сессии – как боялась, что попадутся трудные вопросы по курсу западной литературы, она не успела прочесть Филдинга, Смоллета, Лессинга, еще кого-то – ужас, как много написано книг, – разве мыслимо все прочесть?

– Ой, одной девочке достался Флобер, – тараторила Маша. – Тамара пустилась подробно разбирать «Госпожу Бовари», преподавательница остановила ее, говорит: «Так, теперь – о “Воспитании чувств”». – «“Воспитание чувств”? – говорит Тамара. – Ну, там чувствуется…» А Володя Горшенин ей громко подсказывает: «Воспитание». – Маша смеется. – Все, конечно, ха-ха-ха… Ой, этот Володя с обожженным лицом, он, говорят, в танке горел, но – с таким юмором мальчик!

Я слушал, улыбался, голос Маши – она говорила увлеченно, помавая рукой, – действовал неотразимо. Уплывала, растворяясь в густом питерском воздухе, тревога. Чего я, черт дери, распсиховался? Маша со мной, мы идем под ручку по Невскому, встречные мужчины глазеют на мою ненаглядную – да, да, моя жена самая красивая, и платье на ней, коричневое в голубых цветках, тоже самое лучшее…

Кафе «Норд» было закрыто. Мы дошли до «Квисисаны», она открыта, и мы, как приличные люди, знающие себе цену (цены в ресторане тоже), входим, и метрдотель, или как он там называется, усаживает нас за столик, за которым сидят, уже раскрасневшиеся от выпивки, двое военных – усатый подполковник и безусый майор.

Я заказываю двести пятьдесят водки, салат и бифштексы с каким-то гарниром. Вот так, как у приличных людей. Маша пригубила, а я выпил полную стопку, мы принялись закусывать. Теперь Маша рассказывала о выступлениях писателей в университете.

– Так интересно говорили! Такие грандиозные планы! Не просто восстановление разрушенного, а преображение города, его расширение на юг и восток. Ой, Вадя, ты представить себе не можешь, какие открываются перспективы…

– Почему это не могу? – возразил я, уже после второй стопки. – Что я, болван какой-нибудь?

Но, кроме шуток, мы говорим о том, какая прекрасная, осмысленная жизнь предстоит нам, выжившим в долгой войне.

Вдруг сосед по столу, усатый подполковник с большим «иконостасом» на кителе, влез в наш разговор.

– Извиняюсь, – сказал он, приподняв в улыбке желтые щеточки усов, – я услышал, как вы… поправочку разрешите… войну окончили на западе, но еще нужно на востоке… япошек надо разгромить!

Меня резануло это – «япошек».

– У японцев, – говорю, – сильная армия, товарищ подполковник.

– Ну и что? Не сильнее, чем была у Гитлера.

Безусый майор стал сыпать цифры – сколько в Квантунской армии, расквартированной в Маньчжурии, личного состава, танков, самолетов. По-моему, он преуменьшал японские силы. Мы заспорили. Невзначай я взглянул на Машу и поймал ее взгляд, устремленный на меня. Такой, что ли, вопрошающий… Я умолк на полуслове.

– Ты хочешь что-то мне сказать? – спросил вполголоса.

– Нет. – Маша опустила взгляд на недоеденный бифштекс.

Ни в тот вечер в «Квисисане», ни утром следующего дня, когда я, переночевав в своей старой квартире, пришел к Маше в общежитие, она не сказала ничего такого.

Мы отправились на Балтийский вокзал, электричка помчала нас в Ораниенбаум. Я глядел на перелески, на пролетающие поселки с черными прочерками артобстрелов. Маша сидела рядом и рассказывала об Аполлоне Григорьеве. Я этого поэта прошлого века не знал, не читал, а она прочла и отзывалась восторженно:

– Такой мощный поэт! Воспел, может, впервые в русской литературе, трагическую любовь… безумное счастье страданья… Ой, Вадя, прочти Григорьева!

– Прочту непременно, – кивнул я, глядя в окно на прекрасный, тихий, еще не прибранный послевоенный мир.

В Петергофе (то есть Петродворце) – короткая остановка. Станция полуразрушена, но рядом с ней красуется недавно, видимо, построенный, голубой краской покрашенный пивной киоск. И десятка два мужиков возле него.

Счастье страданья? Вот еще! Освежись кружкой пива, парень, и двигай дальше в наступившую хорошую жизнь.

Неторопливый пароходик переправил нас из Ораниенбаума в Кронштадт. И вот я дома, на Карла Маркса четыре. Валентина, очень подросшая с зимы до лета, повисла у меня на шее и бурно рассказывает, что видела у знакомой девочки на улице Амамама живого кролика, и она, Валентина, тоже хочет заполучить такого же. И я говорю, что постараюсь достать кролика, а улица правильно называется – Аммермана (через три «а», а не четыре).

Капитолина Петровна тоже здесь, немного поседевшая и располневшая, но все же по-прежнему красивая.

– Здравствуй, Вадим, – говорит она своим протяжным контральто. – Хорошо, что ты приехал.

А что, собственно, хорошо? Обычное дело: муж приезжает к жене. У Маши осталось еще несколько дней отпуска. Мы сходили в кино, в «Максимку» – так до войны называли кинотеатр имени Максима Горького в Морском соборе. В войну собор был закрыт, к счастью, не пострадал от бомбежек, а теперь в нем опять крутят кино. Мы посмотрели трофейный фильм «Дорога на эшафот», это история Марии Стюарт, которой сестрица, королева Елизавета, велела отрубить голову. Замечательный фильм. Маша вышла вся в слезах, ну, действительно, нельзя же так жестоко, безжалостно убивать женщину, пусть даже соперницу. Ужасные были нравы в шестнадцатом веке. Но и в двадцатом, кажется, не лучше.

Вот кто прекрасно жил, не ведая рефлексий, так это капитан Гриша. Недавно, впрочем, он стал майором (интендантской службы). Он приехал в Кронштадт, чтобы забрать любимую женщину – Капитолину Петровну – в Таллин, к своему новому месту службы. Они заявились к нам с выпивкой и пирожками, испеченными Капитолиной, – «отвальную» устроили, и Гриша, круглолицый, со своей улыбочкой от уха до уха, очень расхваливал Таллин. Такой красивый город, старинные башни, а какой чудный парк – Кадриорг, там дворец Екатерины Первой, побитый войной, но все же…

Все же Капитолина была очень озабочена переездом. Заботила, а может, и тревожила ее предстоящая разлука с дочерью и внучкой. Гриша, великий стратег, комментировал предстоящую войну с Японией. А Капитолина, когда Маша вышла в кухню, вдруг наклонилась к моему уху и сказала:

– Вадим, вот что. Ты забери Машу с ребенком к себе в Либаву.

– Куда забрать, в каюту на плавбазе? – отвечаю. – У меня нет там жилья. А почему вы, собственно…

Договорить не успел: вошла Маша с чайником. Так я и не получил ответа на невысказанный вопрос – почему я должен поскорее увезти мою жену в Либаву? Что за срочность такая?

Нечто в глубине сознания подсказывало, что Капитолину беспокоит возвращение Травникова. Ну, знаете ли… С этим беспокойством я уже полгода живу. Но никакой перемены в Машином поведении я не замечал. Она моя – вот и всё.

Накануне отъезда в Таллин Гриша позвал меня в офицерский клуб поиграть в бильярд. Я играл неважно. Но поскольку делать мне в Кронштадте было нечего, то согласился. Шары с костяным стуком сталкивались на зеленом сукне, падали в лузы – у Гриши чаще, чем у меня. Я проиграл три партии и, бросив кий, сказал, что больше не хочу. В кафе мы выпили водки и занялись рыбным блюдом с каким-то странным названием. Гриша вдруг глубокомысленно посмотрел на меня и сказал:

– Вадим, не мое это дело, но… ты не чужой человек, так?

– Не чужой, – подтвердил я, сражаясь с жесткой спинкой рыбного блюда.

– Ну вот. Капа беспокоится, ну и я… В общем, еще перед отъездом в Питер Маша получила письмо от этого… ну от бывшего…

– Ясно. – Я отодвинул неподатливое блюдо. – Продолжай.

– Она ходила сама не своя. Глаза мокрые, так? Капа говорит: что с тобой? А она: ничего. Как же ничего, когда ты сама не своя? Ты что, хочешь уйти к этому, бывшему…

Гриша умолк, налил себе в стопку водки из графинчика.