Балтийская сага

У нее, между прочим, и про нас с Леркой есть стих, – и Карасев, прикрыв свои черные, как глухая ночь, глаза, прогудел нараспев:

Еще струится холодок,
Но с парников снята рогожа.
Там есть прудок, такой прудок,
Где тина на парчу похожа.

И мальчик мне сказал, боясь,
Совсем взволнованно и тихо,
Что там живет большой карась
И с ним большая карасиха.

– Большой карась? – говорю. – Ну, это, верно, про тебя.

Вот таким он и был, Геннадий Карасев: напичканный стихами. Мы и познакомились-то по случайно всплывшей строке Багрицкого. Это было тут, в ресторанном зале, минувшей весной. Мы с минером нашей лодки старлеем Китаевым сидели, тихо выпивали, – на днях лодка вернулась из похода, мы отмечали это дело в Доме офицеров. За соседним столиком возник скандал. Молодой лейтенант с багровым цветом лица расшумелся, влез в круг танцующих, схватил за руку толстенькую девицу в пестром платье, потащил, нехорошо ругаясь, к столику, она визжала, кавалер, танцевавший с ней, пытался ее вырвать из рук лейтенанта, началась драка. И тут появился он – двухметровый капитан медслужбы. Он надвинулся, как грозная неизбежность, разнял дерущихся и, обхватив ручищами лейтенанта, повел его к выходу. Тот упирался, орал, но хватка у капитана была железная. Он довел скандалиста до дверей и сдал прибежавшему на шум начальнику Дома офицеров, седовласому кавторангу, и дежурной службе. Вернувшись к своему столику, капитан медслужбы сел со вздохом и, ни к кому не обращаясь, произнес: «Он мертвым пал. Моей рукой водила дикая отвага…» Я услышал и немедленно отправил ему следующую строку: «Ты не заштопаешь иглой прореху, сделанную шпагой». Капитан уставился на меня и, пересев за наш столик, продолжил: «Я заплатил свой долг, любовь…» – «Не возмущаясь, не ревнуя», – подхватил я, мы хором дочитали стихотворение до конца – и засмеялись. Китаев, с удивлением слушавший, воскликнул: «Вот это концерт! А “Луку Мудищева” тоже можете?»

Так мы и познакомились с Карасевым. Он был хирургом, заведовал отделением в Либавском госпитале. А его жена, Валерия Андреевна, работала в библиотеке Дома офицеров. Жили они на Узварас – самой длинной улице Либавы – в трехэтажном доме, плотно заселенном офицерскими семьями. Мы стали встречаться с Геннадием Карасевым в Доме офицеров, он всегда был тут – всегда готовый для застолья.

Так вот, в тот августовский вечер мы засиделись в ресторане. Разговор был горячий – не столько от водки, сколько от Ахматовой и Зощенко. В одиннадцатом часу пришла из библиотеки Валерия Андреевна, белокурая хорошенькая Лера.

– А вот и моя карасиха! – Карасев выдвинул свободный стул. – Посиди с нами.

– Нет, Гена. Я устала и иду домой. Ты пойдешь?

– Пойду, пойду, куда же мне деваться, – прогудел он. И тут же срифмовал: – С Плещеевым устал я наливаться.

Мы расплатились и вышли в лунный вечер, простроченный звоночками трамвая. Большой Карась со своей Карасихой пошли влево, я посмотрел им вслед – такая хорошая пара, идут под ручку к себе домой. Я повернул направо, к автобусной остановке. Меня ожидала койка в моей каюте на плавбазе «Смольный» – и больше ничего.

Вдруг передо мной, как черт из табакерки, возник ночной патруль. Его начальник, оказавшийся помощником коменданта, выутюженный майор береговой службы, всмотрелся в меня и попросил предъявить удостоверение личности.

– А в чем дело? – насупился я.

– Вы нетрезвы. От вас несет, как из пивной бочки.

– А вы не нюхайте.

– Ваше удостоверение, старший лейтенант! – повысил он голос.

Не люблю, когда со мной так разговаривают. Но не драться же с этим ночным рыболовом.

А следующим днем, после офицерской учебы (флаг-минер бригады ознакомил нас с ТТД – тактико-техническими данными новой самонаводящейся акустической торпеды), меня вызвал к себе в каюту на «Смольном» командир лодки, капитан 3-го ранга Мещерский.

– Садитесь, штурман.

Обращение на «вы» предвещало неприятный разговор. Я сел боком к столу, взглянул на строгое лицо Мещерского, на аккуратный пробор в его густых волосах.

– Слушаю, товарищ командир.

– Опять жалоба поступила на вас. – Мещерский говорил холодно. – В нетрезвом виде шастаете по городу. Уже не первый раз нарываетесь на патруль. В чем дело, штурман?

– Я не шастал. Спокойно шел к автобусу, никого не задевал…

– Еще бы вы шли с пьяными песнями! – Мещерский помолчал. Профиль у него, подумал я, такой, что хоть на медаль. – Что с вами, Вадим Львович, происходит? – уже другим тоном сказал он. – Почему портите себе службу? Хотели послать вас в Питер на СКОС, – вдруг пьяная выходка, комбриг отменил. Теперь опять… Батя рассвирепел, велел отправить вас на гауптвахту. С трудом уговорил его ограничиться двумя неделями при каюте.

– Спасибо, – сказал я.

Мещерскому, я видел, было трудно вести этот разговор. Да и мне, конечно… Ужасно неприятно, когда тебя распекают, как нашкодившего курсанта…

– Слушай, Вадим, – резко повернул Мещерский ко мне медальное лицо. – Давай отбросим субординацию, поговорим по-товарищески. Строго между нами. Я ухожу со «щуки». Нашу старушку, наверно, отправят на капремонт. А может, вообще спишут с флота. Меня назначат, это уже решено, командиром одной из «немок». Ты понял? Кадровики учтут мои пожелания относительно офицерского состава. Я возьму на «немку» Китаева. Взял бы и Круговых, но он идет механиком дивизиона. Хочу взять и тебя. Ты хороший штурман, мы с тобой сотни миль оставили за кормой. И каких миль! Но батя не даст согласия на твое назначение. – Мещерский побарабанил по столу. – Да и я не возьму, если ты решительно не покончишь с запоями. Ты понял?

– Как не понять… – Я потер вспотевший лоб. – Никаких запоев нет, Леонид Петрович. Просто сорвался несколько раз. От превратностей жизни…

– Знаю о твоих превратностях. На войне, под глубинными бомбами, выстоял? Должен выстоять и теперь. Держать удары семейной жизни. Ну?

Я поднялся.

– Возьмите меня на «немку».

– Хорошо. – Мещерский тоже встал. – А пока что – две недели без увольнений.

– Есть – две недели.

Очень жаль расставаться со «щукой», заслуженной нашей старушкой. Но, конечно, «немка», то есть трофейная немецкая подлодка 21-й серии, куда лучше. Бригада получила – в счет репараций – пять таких лодок.

(Странные все же судьбы – не только у людей, но и у кораблей. Еще недавно эти субмарины топили транспорты наших союзников в Атлантике. А теперь, войдя в состав советского флота, сменили флаг, сменили экипажи, в их отсеках, в реве вентиляторов, выветрилось напрочь немецкое прошлое. Что же до союзников, то, к сожалению, тоже происходит перемена. После речи Черчилля в американском городе Фултоне резко ухудшились наши отношения с союзниками по войне.)

Всюду – перемены. Из них, похоже, и состояло мирное время. По сравнению с ними, такими государственно важными, что значила перемена, произошедшая в моей личной жизни? Ничего не значила. Ну развелся, перестал быть женатым. Знаете, я не поехал в Кронштадт. Написал заявление, что согласен на развод и что по служебным обстоятельствам не смогу приехать, – пусть разводят в мое отсутствие.

Вот и все. Улетела стая легких времирей. И остался я один. Как Робинзон Крузо, моряк из Йорка. Как дощечка от съеденного эскимо.

И никого не касается, что вечерами в каюте на «Смольном» невозможно жить. Вечерняя нестерпимая тоска гнала меня в город, в Дом офицеров. Нет, я не искал утешения в водке. Она и не может дать утешения. Но, черт дери, ослабляет гнетущее напряжение в черепной коробке. Да и, надо сказать, повезло с собутыльником – Карасевым, хирургом с мощными руками и лысоватой головой, набитой стихами.

Он, между прочим, однажды вечером навестил меня – заявился на «Смольный», узнал у дежурного, в какой я каюте, и, бухнув кулаком в дверь, надвинулся с грозным видом:

– Где ты пропадаешь? Почему исчез?

– Я арестован, – говорю. – За беспробудное пьянство.

– Ну, так тебе и надо, порочный человек.

– Меня спросили, с кем я пил, я назвал тебя. Значит, ты тоже…

– Я, как жена Цезаря, вне подозрений. – С этими словами Карасев вытащил из портфеля флакон зеленого стекла. – Давай стаканы.

– Гена, ты выпей, а я воздержусь.

– Хочешь получить ПЗК?

Ничего не поделаешь, с Большим Карасем не проходят никакие возражения, даже самые благонамеренные.