Балтийская сага

Мы выпили «шило» – так называли спирт с добавлением какого-то местного лимонада. Карасев и хорошую закуску притащил – квашеную капусту, утыканную красными ягодками клюквы. Разговор у нас сразу пошел о новой поэме Твардовского «Дом у дороги», напечатанной в июньском номере журнала «Знамя».

– Никто с такой силой не описал ужас войны! – говорил Карасев непререкаемым басом. – Дороги сорок первого, забитые толпами беженцев. Ты видел? – Он выкрикнул наизусть: – «И столько вывалило вдруг / Гуртов, возов, трехтонок, / Коней, подвод, детей, старух, / Узлов, тряпья, котомок…» Всё точно у Твардовского!

Мне тоже эта поэма сразу на сердце легла. В голове звенел ее рефрен:

Коси, коса,
Пока роса,
Роса долой —
И мы домой.

Тут, коротко стукнув в дверь, вошел в каюту капитан-лейтенант Измайлов. Вот уж кого я никак не ждал. Этот Измайлов недавно был назначен на нашу «немку» замполитом. Худенький, смуглый, с аккуратно подбритой черной ниткой усов, он походил на автогонщика из какого-то трофейного фильма. Измайлов службу начинал мотористом на одной из «щук», а потом, будучи комсомольским активистом, бурно пошел по политической линии, окончил курсы и вот – стал замполитом.

Очень неприятно, что Измайлов застал меня за выпивкой: ну вот, сообщит Мещерскому, что Плещеев опять выпивает… а то еще и командиру дивизиона Кожухову – нашему бывшему бате – стукнет… неприятностей не оберешься…

Но, похоже, Измайлов нисколько не удивился, увидев нас с Карасевым выпивающими. Да и, собственно, чему тут удивляться? Разве война не приучила нас к ежедневной выпивке? От привычки избавиться трудно. Втихую все офицеры, за немногим исключением, выпивали, кто больше, кто меньше. Ну, конечно, в неслужебное время.

Мысль промелькнула быстро. Но еще быстрее произошло неожиданное: Измайлов, широко улыбаясь, шагнул к Карасеву:

– Геннадий Петрович, дорогой!

– А, это ты, Измаильчик. – Карасев неторопливо поставил стакан на стол и пожал замполиту руку. – Ты теперь на подплаве? Ну, как рубцы боевые, болят?

– Нет. Верхний только ноет иногда.

– Покажи, – сказал Карасев тоном, каким только хирурги и могут повелеть.

Наш замполит мигом снял китель и задрал к горлу тельняшку. У него на груди, под темной растительностью, розовели два рубца. Карасев потрогал их.

– Если б этот осколок взял на три сантиметра левее, то был бы ты, Измаильчик, сейчас не на подплаве, а…

– Ясно, Геннадий Петрович. Спасибо, что удержали меня на этом свете.

– Садись, и давай вздрогнем.

– Нет, спасибо. – Измайлов надел китель и взглянул на меня. – Вадим Львович, вот какое дело. Коронец, ваш подчиненный, подал рапорт на сверхсрочную службу.

– Знаю.

– Как полагаете, можно удовлетворить? Нужен он флоту?

– Нужен, – сказал я. – Коронец – отличный штурманский электрик.

Так я узнал, что в сорок третьем молодой политрук Измайлов служил в железнодорожной бригаде морской артиллерии (она передвигалась по окраинам Ленинграда, обрушивая огневые налеты на противника, но и сама подвергаясь ответному огню) и был тяжело ранен. Хирург Карасев оперировал его, извлек осколки из умирающего тела.

Может, потому, что побывал на краю жизни, а может, по своей натуре замполит Александр Рустамович Измайлов был приличным человеком. Его отец, обрусевший азербайджанец, окончивший в Ленинграде пединститут, преподавал в школе физику. А русская мама – в той же школе физкультуру (она была одно время чемпионкой по метанию копья). Оба они погибли в эвакуации при бомбардировке причалов Кобоны на восточном берегу Ладоги.

Александр Измайлов хорошо говорил, любил выступать на собраниях (и была странная особенность: выступления он заканчивал словами «спасибо за вынимание». Только это «вынимание», наверное, и осталось у него от азербайджанского происхождения).

Измайлов не поднял шума из того, что застал меня выпивающим. Только сказал, выходя из каюты:

– Надеюсь, Вадим Львович, на ваше чувство меры.

Мы осваивали трофейную лодку. Что и говорить, она была хорошо сделана (и, скажу по секрету, в недалеком будущем у нас появятся новые подлодки 613-го проекта, в конструкцию которых будет многое взято от «немок» 21-й серии).

Сдавали учебные задачи, много плавали. Почти все «старички» демобилизовались, экипажи лодок теперь состояли из молодого пополнения. Эти мальчишки, прежде чем попасть в учебные отряды флота, были худосочными, плохо кормленными детьми войны из разоренных деревень, из потрясенных бомбардировками городов – безотцовщина, прохудившиеся башмаки, изношенная одежка, тряпичные мячи для футбола.

Были, были проблемы с обучением первого послевоенного поколения моряков. Но я – не об этом.

Не могу сказать, что я, железный человек, усилием воли подавил вечернюю тоску и вызванную ею склонность к алкоголю. Я вовсе не железный. Просто занятой человек. У штурмана дел всегда полно – не только в море, но и на берегу. Занятость и помогла мне настолько улучшить репутацию, что снова всплыл вопрос о моей отправке на СКОС – спецкурсы офицерского состава.

Эти годичные курсы непременно надо было пройти для служебного роста. Конкретно: командиру БЧ – для назначения помощником командира подлодки. Я уже пятый год плавал командиром БЧ-1-4, то есть штурманской боевой части и боевой части связи, мне давно уже пора шагнуть на следующую ступеньку – стать помощником, а впоследствии, если ничто не помешает ходу службы, то и командиром субмарины.

Надо было, как посоветовал Леонид Мещерский, держать удары семейной жизни. Вот я и держал…

Во всяком случае, ранней осенью 1947-го я приехал в Ленинград на СКОС. Стояла ненастная погода. Упорный западный ветер препятствовал державному течению Невы. Она волновалась, ее уровень приближался к критической отметке.

Но, к счастью, наводнения не произошло.

Мой отец излучал радость жизни. Именно излучал: отсвечивала свет люстры его выбритая голова. Победным блеском горели за очками карие глаза. Он сидел в недавно полученной двухкомнатной квартире на улице Союза Связи, за своим письменным столом. Я сидел напротив, курил и слушал его вдохновенную речь о прекрасном будущем Ленинграда. Город не только разрастется к югу и востоку, он преобразится. На месте разрушенных встанут новые дома. Васильевский остров получит новый фасад, обращенный к Финскому заливу. Ленинград ожидает и культурное возрождение, он станет символом великой победы Советского Союза.

– Мы готовим к изданию двухтомник о ленинградской эпопее.

– А Зощенко примет участие? – спросил я.

– Зощенко… – Отец, наморщив лоб, откинулся на спинку деревянного кресла. – Ну что – Зощенко? Ты же читал постановление ЦК… – Он закурил папиросу и, помахав спичкой, бросил ее в керамическую пепельницу. – Понимаю, Дима, твое беспокойство. Я ведь тоже… Видишь ли, никуда не уйдешь от факта, что за время войны народ подраспустился.

– Подраспустился? Это как?

– Ну как? Побывали в Европе, увидели, какая там жизнь. Вернулись победителями. У многих, очень многих языки развязались излишне. Вот ЦК и решил навести порядок в идеологии.

– Так их, Зощенко и Ахматову, раздолбали для наведения порядка? Чтобы заткнуть рты народу-победителю?

– Боевой офицер, – раздраженно сказал отец, – а разговариваешь, как малограмотный парикмахер. Ты что же, не понимаешь, как осложнилась обстановка? Черчилль в Фултоне положил конец нашему союзничеству. Тормозят нам репарации из Германии. Объединили английскую и американскую зоны оккупации, – теперь у них «Бизония». В Греции разгромили ЭЛАС…

– Да, но из этого вовсе не следует…

– Следует! – сверкнул отец непримиримыми очами.

Тут донесся из коридора топот быстрых ножек. Дверь распахнулась, в комнату вбежала Люся.

– Мама зовет ужинать! – возгласила она, кивая головой, увенчанной красным бантом.

* * *

На курсах занятия шли ежедневно. Прорабатывали операции флота в годы войны; знакомились с образцами нового минно-торпедного оружия, с радиотехническими новшествами; выслушивали острую критику работ американских военных теоретиков о господстве на море.

Но вечера были у меня свободные. Жил я в старой квартире на Четвертой линии – согревал дыханием две холодные комнаты, опустевшие в трудном – да чего там в трудном – в трагическом ходе жизни. Мой дед Иван Теодорович (я помнил его) и бабушка Полина Егоровна, умершая до моего рождения, строго взирали с пожелтевших фотопортретов. Рядом с ними я повесил фото моей мамы – увеличенный любительский снимок. Мама на нем молодая, черная челочка ниспадает на огромные, в пол-лица глаза, и смотрят эти глаза вопрошающе, удивленно.