Балтийская сага

Вот только в головах живучи пережитки капитализма. Так поэтому – идеологические постановления недремлющего ЦК. В сорок шестом одернули писателей, а теперь – музыкантов. Что за неправильную оперу сочинил Мурадели? «Великая дружба» – она, конечно, есть. Но нельзя же забывать, что грузины и осетины были за советскую власть, а вот чеченцы и ингуши – против. Подраспустились композиторы, вот и Шостакович с Прокофьевым сочиняют сплошной формализм вместо напевной народной музыки. А биологи? Они же «морганисты-вейсманисты», пытались подменить передовое мичуринское учение буржуазной лженаукой генетикой. Искали какие-то несуществующие гены – это же идеализм! Вот и получили по зубам от академика Лысенко.

Но главным событием сорок восьмого для Раи и меня был начавшийся в марте матч-турнир на первенство мира. Вы, конечно, помните, что после смерти Алехина в сорок шестом году долго не было чемпиона. Полный раздрай в шахматном мире наконец-то кончился: шестеро самых сильных гроссмейстеров сразятся в матч-турнире. Трое наших – Ботвинник, Смыслов и Керес – и трое западных – Эйве, Решевский и Файн. Но американец Файн отказался, и турнир начался без него – второго марта в Гааге.

По вечерам я спускался к Райке, мы разбирали партии очередного тура, напечатанные в бюллетене. Ботвинник шел здорово. Райка хвалила его «капабланковский стиль», предсказывала ему победу, да и я так же считал. Мне было жаль Эйве, – он проигрывал тур за туром, прямо «мальчик для битья», а ведь самый старший, экс-чемпион. Мы опасались Решевского, – этот бывший шахматный вундеркинд играл сильно и шел за Ботвинником с разрывом в одно очко.

Два круга сыграли в Гааге, потом турнир переехал в Москву.

В начале мая распогодилось. Солнце пробилось сквозь плотную облачность, тучи уплыли, – стало светло и по-питерски нарядно. По Неве медленно и будто неохотно плыл ладожский лед. На одной из льдин я однажды, возвращаясь с курсов ранним вечером, увидел чайку, – она спокойно сидела, как на лодке, и плыла в Финский залив, а может, еще дальше.

В тот вечер я спустился к Райке, чтобы разыграть очередную партию Ботвинник – Керес. Четвертый раз выиграл Ботвинник у своего конкурента, – ну и силен Михаил Моисеич! Я бы, точно, ему палец в рот не положил.

Райка открыла дверь и кивнула в сторону кухни:

– Проходи.

Я вошел и – замер. Как князь при виде русалки. За кухонным столиком с чашкой чая в руке сидела Маша.

Ее улыбка – такая, черт дери, знакомая – плыла мне навстречу… и золотое пятнышко в правом глазу…

– Здравствуй, Вадя. – Она поставила чашку и поднялась.

Показалось, что она хочет поцеловаться.

– Привет. – Я шагнул на другую сторону от столика. – У тебя новая прическа?

– Не очень новая. – Маша тронула волосы, волной ниспадавшие до плеч. Белый треугольник лба теперь был закрыт челкой. – А я к Раечке приехала за книгой. Рая по телефону так ее расхвалила – «Волшебник из Гель-Гью». Ты читал?

– Да. Это о Грине. Хорошая книга.

– Ну, вы тут посидите, чай пейте, – сказала Рая. – Я посмотрю, как там мама.

Она стремительно вышла из кухни.

Маша налила мне чай и положила на блюдце квадратик пирога.

– Это с яблочным повидлом, очень вкусно. Ешь. – Она села напротив, всмотрелась в меня. – Ты похудел, Вадя.

– Да, похудел. Но вес у меня прежний.

– Ты, как всегда, с шуточками, – улыбнулась Маша.

– Как поживает Валентина?

– Ой, ты знаешь, она поет! Во дворце культуры Морзавода устроили детский хор, так Валентину взяли, у нее хороший слух, она поет там «Полюшко, поле…».

– Молодчина. А ты все еще на Артремзаводе?

– Нет. Я же теперь с дипломом. Преподаю в школе литературу.

Я кивнул. Откусил от пирога, но неудачно, большая капля повидла шлепнулась на брюки. Я снял ее ложечкой. Я не знал, что сказать Маше. Что-то со мной творилось неладное.

– У тебя на погонах четвертая звездочка. Ты теперь капитан?

– Капитан-лейтенант.

– Поздравляю, Вадя. А Валя стал капитаном. У него большое судно, морской спасатель. Он много плавает.

– Поздравляю, – сказал я.

Мы помолчали. Надо бы откланяться и уйти. Но я сидел и продолжал отхлебывать остывший чай.

– Налить еще? – спросила Маша. И, не дожидаясь ответа, быстро заговорила: – Вадя, я часто думаю о тебе. Вспоминаю – такой кусок жизни мы были с тобой – как ты управляешься с бытом – я чувствую себя виноватой…

– Ты ни в чем не виновата, – сказал я.

– Ничего не могу поделать – живу с чувством вины – подожди, не перебивай – но ведь и ты тоже…

– Что – я тоже?

– На новогоднем концерте во дворце культуры – там Валентина пела в хоре – к нам подошел человек с палочкой – прихрамывал – они с Валей обнялись – воевали в морской пехоте за Ладогой…

– Паша Лысенков?

– Да, Паша, Валя так и назвал – ну вот, курят, вспоминают – и тебя вспомнили – Паша говорит, что еще осенью сорок четвертого узнал, что Валя жив, и сказал тебе – что он жив и возвращен…

В углу кухни висело большое фото – полуразрушенный храм с уцелевшими колоннами, – наверное, Парфенон из Древней Греции – из давно минувшей жизни Михаила Лазаревича, Райкиного отца. Я тупо смотрел на эту фотографию.

– Что Валя жив и возвращен финнами из плена, – слышал я быстрый, как бы захлебывающийся голос Маши. – В октябре сорок четвертого ты узнал – но мне не сказал – а в мае сорок пятого Валина телеграмма – как удар по голове…

Сколько там колонн?.. Три, четыре, семь…

– Вадя, почему ты молчишь? Почему не сказал мне? Как ты мог… Вадя, ты слышишь? – крикнула она.

– Почему, почему… – Я вскочил, посмотрел ей в широко раскрытые глаза. – Потому что не хотел тебя потерять! Виноват… прости…

Быстро пошел из кухни, в дверях чуть не столкнулся с вошедшей Раей, не ответил на ее оклик, выбежал из квартиры.

Глава двадцать пятая

«Дело Кузнецова» – что это?

Наша лодка возвращалась с учений в базу. Десять суток мы утюжили море. В составе завесы из нескольких лодок, размещенных на предполагаемом курсе условного противника, ходили, ходили на перископной глубине. Ох уж эти долгие, как пустое время, часы… эти сутки ожидания… эта скрытность, которая и есть сущность подводного плавания.

Наконец, обнаружив конвой «синих», устремлялись в атаку. Дважды вздрагивала лодка от мощных вздохов сжатого воздуха, выбрасывающего из аппаратов учебные торпеды. Дважды атаковали «синих», и командир Мещерский приказывал поднять антенну и отправлял руководителю учений радиограммы о произведенных атаках с указанием своего места и элементов движения цели.

Наконец – отбой. В надводном положении возвращаемся в Либаву. Отдохнувшие дизеля поют свою однообразную песню. В октябре Балтика не бывает спокойной, но сегодня штормовой ветер почти убился. Зыбь раскачивает лодку, бортовая качка привычна, над морем стелется предвечерняя дымка, подсвеченная на западе закатной желтизной.

Пора бы, думаю я, взглянув на часы, открыться первому бую. Невязка не может быть большой, но все же… Штурман у нас молодой, опыта маловато, надо спуститься в центральный, взглянуть на его прокладку… Но тут я слышу протяжный хриплый звук – словно море застонало от нестерпимой тоски одиночества.