Балтийская сага

Сделать фото мне помогла Райка Виленская, то есть, виноват, старший сержант запаса Раиса Ярцева. Она попросила бывшего сослуживца, и тот, умелец, сумел превратить старенький снимок в отличный фотопортрет.

Рая минувшим летом окончила филфак и получила назначение – преподавать русский язык и литературу в Ломоносове (так теперь назывался Ораниенбаум). Но тут слегла с инсультом ее мама, Розалия Абрамовна, и Райка захлопотала о переназначении, чтобы остаться в Питере. Ей помог друг покойного мужа, видный профессор-языковед. И теперь Райка стала учительствовать в той школе на Среднем проспекте, которую мы все трое, Оська, она и я, окончили в далеком довоенном тридцать девятом году.

Розалию Абрамовну в больнице подлечили, в ноябре Рая забрала ее домой. Люди с возрастом очень меняются, не так ли? Доктора Розалию Абрамовну не возраст изменил, а болезнь. Ее прежней самоуверенности – как не бывало. Похудевшая, с неподвижной левой рукой, она медленно, опираясь на палку и волоча левую ногу, передвигалась по квартире. Рот у нее покосился, речь стала затрудненной.

Когда я навестил их в том ноябре, Рая в кухне пекла сырники, а Розалия Абрамовна в теплом халате дремала в кресле. Я поздоровался, она открыла глаза.

– Дима… доброе утро…

– Уже вечер, Розалия Абрамовна.

– Дима… я хотела… ты знаешь, наверно… что… это… генеральная асма… амсам…

– Ассамблея?

– Да… что она при… придумала… зачем… это… государство Изра…

– Израиль. – Я вкратце изложил недавнее решение Генеральной ассамблеи ООН о разделении английской подмандатной территории Палестины на два государства – еврейское и арабское. – Мы поддержали это решение, – сказал я. – В мае оно вступит в силу.

– И что же… евреи туда поедут?

Тут Рая вошла, неся блюдо с румяными сырниками.

– Куда поедут евреи? – спросила она.

– В государство Израиль, – сказал я.

– Никуда они не поедут. Вот еще! Что им там делать, в пустыне? Мамочка, вставай.

Мы помогли Розалии Абрамовне подняться и проковылять к столу.

Сырники были замечательные.

Рае, можно сказать, очень повезло. У Розалии Абрамовны вдруг объявилась младшая сестра, с которой она много лет по какой-то причине пребывала в ссоре. (Рая мне сказала: «Точно не знаю, но думаю, что в юности у них было соперничество из-за моего будущего папы».) В сорок пятом муж Софьи Абрамовны, майор-артиллерист, погиб при штурме Кенигсберга. Теперь она, одинокая, узнав о болезни старшей сестры, появилась – и с порога: «Пора перестать быть дурами. Я принесла ореховый торт. Орехи очень полезны, Роза». Сестры поцеловались, и с того вечера Софья Абрамовна стала приезжать – с другого конца города – почти ежедневно.

Не знаю, насколько полезны орехи, но вот Рая от неожиданного примирения сестер получила серьезную пользу. Преподавание в школе занимает все дневное (а часто и вечернее) время, и вряд ли Райка, при всей ее деловитости и добросовестности, сумела бы сочетать школу с уходом за матерью. Поэтому появление маминой сестры – вы понимаете, это был подарок судьбы.

Зима шла суровая, с метелями, обильно высыпавшими снег. По вечерам меня тянуло на люди… в офицерский клуб… ну привычка же… Но за окном завывала вьюга… Я стучался к Лизе, прихватив бутылку вина, но она, отказавшись от выпивки, предлагала чаепитие. За чаем затевала разговор о том, как одной ее знакомой, доведенной жизнью до отчаяния, помогла вера в Бога… и другому человеку открылось утешение от страшных несчастий… Я слушал, кивал, соглашался – да, конечно, вера в Бога… Но становилось как-то скучно… Я благодарил Лизу и убирался к себе. Валился на диван с книжкой, дымил папиросой.

Книгами меня снабжала Рая. Она успевала прочитывать новинки, и я вслед за ней читал их – чудную повесть Борисова «Волшебник из Гель-Гью», роман Пристли «Дневной свет в субботу»…

Пристли и в репертуаре театров занимал видное место. Его знаменитый «Опасный поворот» перед войной шел в Театре комедии, отличный был спектакль, ленинградцы ломились на него. Теперь в этом же театре мы посмотрели другую пьесу Пристли – «Вы этого не забудете», а в Большом драматическом – его же «Корнелиуса».

Райка и в филармонию меня повела – мы слушали ораторию Шумана «Манфред», по романтической поэме Байрона. Этот гордый Манфред проклял человечество, охваченное жаждой наживы, и ушел в горы, одиноко живет в Альпах, созерцая звездное небо и размышляя о бренности всего земного. Ну вот. А прекрасной музыкой управлял стройный молодой дирижер Мравинский.

Но главным увлечением Раи были шахматы. Она здорово продвинулась, играла в турнирах, получила первый разряд. Мы садились играть, я всякий раз проигрывал, только однажды сделал ничью. А Райка играла легко, иногда посмеиваясь («этот ход в королевском гамбите опровергнут еще во времена Стейница…»). Рассказывала о пятнадцатом чемпионате СССР, состоявшемся тут, в Ленинграде, в минувшем феврале-марте.

– Представляешь, группа шахматистов написала жалобу, – говорила она, встряхивая кудрявой головой. – Протестовали против участия Кереса в чемпионате. Назвали его фашистом. Он же в войну играл в немецких турнирах.

– Ну и что? – сказал я. – Алехин тоже играл у немцев. Но не перестал же играть лучше всех.

– Ой, что ты несешь? – Райка прожгла меня сердитым взглядом (как когда-то в детстве, ее серые глаза непостижимо быстро меняли выражение). – Алехин гениально играл в шахматы, но проиграл свою жизнь. Он коллаборационист!

– Да нет, Райка. Коллаборацисты… тьфу, не выговоришь… сотрудничали с немецкими оккупантами. Алехин не сотрудничал.

– Умер, всеми презираемый, одинокий, в какой-то глуши, в Испании.

– В Португалии. Шахматный мир не презирал его. Скорее сочувствовал. Ну он не был борцом. Он умел только играть в шахматы. Вот и играл, чтобы заработать на жизнь. Шахматы – это игра. Они вне политики.

– Вне политики нет ничего!

– Да? Ты так считаешь?

– Кересу мало кто сочувствовал, – кипятилась Райка. – Он и в чемпионат попал только потому, что написал покаянное письмо в правительство. Ему Молотов разрешил играть.

– Ну он и сыграл – всех обыграл, стал чемпионом СССР.

– Мастер Кламан, молодой, я с ним знакома, выиграл у Кереса и сказал: «Ну как, ребята, я фашиста укокошил?»

– Дурак твой Кламан. Он же последнее место занял.

– Он вовсе не дурак!

Знаю: с женщинами не принято спорить. Но что же поделаешь, если Райка закоренелая спорщица. Ей что ни скажи, она сразу: «Нет!» Я рассердился, перестал спускаться к ней на второй этаж.

А тут Новый год. После декабрьской реформы у нас, слушателей курсов, как говорится, финансы поют романсы, но все же мы наскребли столько новых рублей, сколько нужно для приличного, хоть и не роскошного, новогоднего стола. Собрались у Володи Борзенкова, тоже, как и я, штурманца, только надводного. У него, точнее, у его законной жены, была комната на Малой Охте, там мы, человек шесть, и встретили сорок восьмой. Патефон трудолюбиво гнал пластинку за пластинкой. Мы, великие мореходы, пили, хохмили – ну, как водится на флотах. Володя танцевал с молодой женой, щека к щеке, такая нежная парочка – хоть пиши с них картину «Советские молодожены – лучшие в мире».

Вдруг на меня накатила такая тоска, что я расстегнул тужурку и оттянул галстук, чтобы не задохнуться. Черт-те что… Я вышел в коридор. В комнате у соседей тоже пили-веселились. Над телефоном висело тусклое зеркало, я взглянул и ужаснулся: старый пень с погасшими глазами, с неровно подстриженными усами – это я?..

Набрал Райкин номер. Она сразу ответила, словно ожидала моего звонка.

– Дима, ты где?

– На Малой Охте. С Новым годом, Раечка.

– Спасибо. Тебя тоже. Я думала, ты придешь.

В ее голосе – вероятно, по случаю праздника – не было привычного, с детства усвоенного небрежно-приятельского тона.

– Я бы пришел, – говорю, – но, понимаешь, не достал орехового торта. Нигде их нету.

– Кроме Малой Охты, – последовал быстрый ответ. – Там их полно.

– Райка, – сказал я, еще больше оттягивая галстук. – Не сердись, пожалуйста. Я кругом не прав. А ты кругом права. И по вопросу Кереса, и по всем другим вопросам.

– Наконец-то понял. – Теперь в ее тоне возникла улыбка. – Ладно. Когда кончишь встречать Новый год, приходи.

Сорок восьмой понесся с такой скоростью, словно его кто-то, могучий, подгонял разнообразными событиями. Вот Европа приняла план Маршалла, а мы гордо отказались от американских миллиардов – чего там, сами управимся, не впадать же в зависимость от коварного Запада. Мы, советские, на голову выше ихних, придавленных гнетом капитала. И вообще – нечего преклоняться перед гнилым Западом. «Низкопоклонство» – это странное слово пошло гулять по газетам. И еще – «приоритет». Да, да, не ваш Стефенсон, а наши Черепановы изобрели паровоз. И не братья Райт первыми оторвали от земли летающий аппарат, а наш Можайский. Россия – родина всего. А не вы, западные недотепы.