Балтийская сага

– Галина Каре… да-да, просто Галя. Могу я сегодня переночевать у вас?

– Ой, ну конечно! Ты же владелец, у себя дома тут. А мы, как разбомбленные, в очереди на получение квартиры. Лев хлопочет, чтобы ускорить. Пойди помой руки, будем обедать. В этой декаде выдали по карточкам рыбу. Ты ешь рыбные котлеты?

– Спасибо, Галя. Я ем всё, но я не голоден…

– Котлеты с тушеной капустой – пальчики оближешь! А, ты смотришь свой альбом с марками? Да, твоя мама сохранила…

– Вот, я нашла! – Люся вытащила из ящика стола тетрадку в выцветшей бледно-голубой обложке. – Папа говорил, что это самая дорогая вещь.

Знаете, у меня дух перехватило, когда я взял тетрадь маминой мамы, Полины Егоровны, раскрыл и увидел давно знакомые строки. Чернила сильно выцвели, но все же можно было различить:

Там, где жили свиристели,
Где качались тихо ели,
Пролетели, улетели
Стая легких времирей.
Где шумели тихо ели,
Где поюны крик пропели…

* * *

Благоухая тушеной капустой, я спускался по лестнице, и стая «легких времирей» как бы сопровождала меня.

Время (времири!) позволяло сделать еще один визит. На втором этаже я увидел, что дверь квартиры Виленских раскрыта, и стояли здесь, на площадке, и курили два армейских капитана. Я козырнул им и спросил, что происходит и дома ли Раиса Михайловна.

– А где ж ей еще быть? – сказал один из них. – Тут она, на поминках. Я вошел. В большой комнате за накрытым столом сидели человек десять, военные и штатские. Лысый майор в очках стоял с рюмкой в руке и произносил речь. Он запнулся, взглянув на меня. Рая, сидевшая с ним рядом, сказала таким тоном, словно ожидала моего прихода:

– Здравствуй, Вадим. – И пояснила: – Это наш сосед Плещеев. Подводник Балтийского флота.

– Так вот, – продолжил речь лысый майор. – Александра Дмитрича мы в отделе очень уважали. Можно сказать, он, не будучи военным, был образцом отличного выполнения воинского долга. Его превосходное знание языка помогало нам…

Розалия Абрамовна, седая, но с черными бровями домиком, подвинулась, усадила меня рядом, тихо сказала:

– Дима, очень рада тебя видеть. У нас беда, Саша умер позавчера. Инфаркт.

– Сколько ему было?

– Шестьдесят шесть. Сегодня вот похоронили на Волковом кладбище. – Она положила мне на тарелку винегрет.

Теперь говорил штатский, пожилой тощий дядечка с вытянутым аскетичным лицом и умными глазами.

– …по праву считался у нас лучшим германистом. Его работы о литературе периода «бури и натиска» несомненно можно назвать классическими. Александр Ярцев и прекрасно переводил. Он сумел сохранить в переводах изящество стиля и орнаментализм таких поэтов, как Виланд…

– Виланд был не из «бури и натиска», – заметил скрипучим голосом другой штатский человек, с седой бородой. – Он был поэтом немецкого рококо.

– Несомненно, – кивнул длиннолицый штатский. – Но вспомните о дружбе Виланда с Гёте. О высокой оценке, которую дал Гёте виландовскому «Оберону»…

Знаете, мне казалось, что я попал на другую планету. Положим, водка и винегрет были обычные, да и выглядели эти штатские не как инопланетяне, но разговоры, которые они вели… Из другого мира были они со своим Виландом… с «бурей и натиском»… с немецким рококо…

– Александр Дмитрич рассказывал мне о допросах пленных немцев, – сказала Рая. – Он, конечно, переводил. Но иногда и сам задавал вопросы. Одного офицера спросил, читал ли тот «Успех» Фейхтвангера. «Безобразную герцогиню». Офицер ответил, что никогда не слышал о таком писателе.

– Ну, естественно, – сказал длиннолицый штатский. – Фейхтвангер еврей, его книги нацисты бросали в костер. Это же была для них «дегенеративная литература».

– Да, но вот Лессинг не был евреем. Типичный немецкий классик. И тот пленный офицер о нем знал. Но – ни одной пьесы Лессинга не смог назвать.

– Тоже неудивительно, – проскрипел седой бородач. – У Саши… у Александра Дмитриевича были завышенные ожидания.

– Что значит – завышенные? – вопросил лысый майор. – Александр Дмитрич в своих статьях напоминал немецким солдатам, что у них за плечами великая культура. Что они, пойдя за Гитлером, унизили Германию в глазах всего мира…

– Ну и что? – скрипел бородач. – Хоть один солдат, прочтя умные статьи Ярцева, повернул штык против Гитлера? Высокая культура! Да ее отодвинули в сторонку, чтоб не мешала свихнувшимся политиканам, и двинули танковые корпуса! Ни одну страну она не уберегла…

– Да что это вы говорите!

Что-то невмоготу мне стало слушать вспыхнувший спор. Я вышел на лестничную площадку и закурил. Тут и Рая вышла, мы поцеловались. Она сказала, наморщив лоб:

– Этот Мышаков! Ему что ни скажи, непременно должен возразить. Саша его недолюбливал.

– Все специалисты по рококо ужасные спорщики, – сказал я.

– За минувшие годы твои шуточки не стали умнее, – прищурила Рая свои серые глаза. – Дай мне папиросу.

– Ты куришь? – удивился я и протянул ей пачку «Беломора».

– Немного. Тайком от мамы. Она меня ругает.

– И правильно делает. – Я чиркнул спичкой, поднес огонек. – Ты демобилизовалась?

– Почти. Наш отдел по разложению войск противника больше не нужен. Я жду приказа.

– Пойдешь доучиваться на филфак?

– Уже восстановилась. Да, на днях встретила твою Машу. В столовой буквально столкнулись. Она на заочном теперь отделении… ну, это ты, конечно, знаешь. Маша очень похорошела.

– Ты тоже хорошо выглядишь.

– Замечательный комплимент. Не стряхивай пепел на пол. В прихожей на подзеркальнике пепельница, принеси ее.

– Слушаюсь, товарищ младший сержант.

– Старший!

Я принес пепельницу. Мы курили, Рая говорила, что у Ярцева были обширные планы, связанные с исследованием антифашистской немецкой литературы. Он был полон творческих сил, ничто не предвещало внезапной ночной остановки сердца.

Вот такие дела. Была маленькая девочка Райка, плакса и капризуля. Прокатились грохочущей колесницей годы, – и вот стоит передо мной молодая вдова… Из лестничного окошка льется неяркий свет на ее узкое бледное лицо (а ведь как переживала в детстве, что у нее розовые щечки…), на ее ладную фигуру в темно-зеленом платье с рюшами.

Девочка Райка – вдова… Господи!..

Я спросил об Оське – нет ли каких-либо вестей?

– Нет, – сказала она. – Только бумага в три строчки, что пропал без вести.