Балтийская сага

Вы понимаете, конечно, что разговор пошел о знаменитом выстреле «Пантеры» – подводной лодки, в девятнадцатом году потопившей в Финском заливе английский миноносец «Виттория». Именно «Пантера» открыла боевой счет красного подводного флота.

С почтением я взирал на капитана 2-го ранга Кожухова, на его темноватое лицо с жесткими складками от носа к углам рта, на широкий лоб, посередине заклеенный пластырем. Прямо человек из легенды – так?

– Бахтин, – сказал военком Ройтберг, – кажется, был арестован.

– Ничего об этом не знаю, – сказал, как отрезал, Кожухов и отхлебнул из стакана крепко заваренный чай.

– Он в каком был чине? – спросил я. – Кавторанг?

– Да какой кавторанг? – Кожухов дернул щекой. – Лейтенантом он был на старом флоте. А после революции все чины отменили. Все были просто военморы. И командиры, и мы, рядовые.

И он пустился рассказывать, как в конце восемнадцатого года его, ученика слесаря из депо Финляндского вокзала, призвали на красный флот, а он не хотел на флот, его паровозы интересовали, сильное было желание выучиться на машиниста и мчаться по рельсам.

– По рельсам мчаться, – повторил Кожухов, с легкой улыбкой вглядываясь в далекое прошлое. – Но ведь не спрашивали, чего ты хочешь. В Кронштадте меня постригли наголо, а была вот такая волосня, – он рукой взмахнул выше головы, – и коротко, за два месяца, обучили сигнальному и рулевому делу. Так? И – на «Пантеру». Она только-только из Питера пришла в Кронштадт. Название сильное – пантера опасный зверь, – а сама-то лодка… Нет, они, серия «Барсов», были первыми боеспособными лодками в России. Но их состояние… Года два «Пантера» не погружалась. Как в марте восемнадцатого пришла из Гельсингфорса, так и стояла у причалов. Часть экипажа ушла на сухопутье воевать… Еще чаю принеси, – отнесся Кожухов к расторопному вестовому. – Что-то разговорился я сегодня.

– Давайте, давайте, Федор Иванович, – сказал Ройтберг. – Нам ведь интересно. Расскажите, как воевали.

– Да что же рассказывать. Бахтин имел опыт подводного плавания, он на лодке «Волк» служил старшим офицером. У них были успешные атаки в шестнадцатом. Он, Бахтин, получил за храбрость ордена – Станислав там… Святая Анна… Сами знаете, как в Кронштадте было с флотскими офицерами после революции. А Бахтин Александр Николаевич – его не тронули, он сразу признал советскую власть. Ясно вам, Яков Наумович? – взглянул Кожухов на военкома.

– Ну да, признал. Но потом…

– А потом честно служил. «Пантеру» он принял с неполным малообученным экипажем. Дисциплина – одно название. Ну, он, Бахтин, не побоялся этих, языкастых. Стал обучать. Погружения, всплытия, ну все такое. А обстановка серьезная. Юденич попер на Петроград. В Финский залив вошла английская эскадра – поддержать его наступление. Ну, сами знаете. Короче: тридцать первого августа вышла «Пантера» на патрулирование в Копорскую губу с прилично обученным экипажем. В перископ Бахтин увидел: на рейде острова Сескар встали на якоря два английских эсминца. С солнечной стороны пошли мы на сближение, ну и двухторпедным залпом потопили «Витторию». Это потом узнали, как назывался эсминец. Он, кстати, новенький был, в семнадцатом спущен на воду. Второй эсминец преследовал нас. Мы уклонились. Тридцать часов шли под водой. Без регенерации. На одном, можно сказать, революционном энтузиазме. Так?

– По тому времени, – сказал Наполеон, – это был рекорд. С тогдашними аккумуляторными батареями…

– Да уж. На «Пантере» еще ничего, она помоложе других «Барсов», а на прочих батареи сильно изношены. Такая была маета… Элементы с одной лодки на другую перетаскивали, чтоб могла выйти в море…

Кожухов усмехнулся. Но в глазах у него, красноватых от недосыпания, не было веселья.

– «Пантера», – сказал инженер-механик Круговых, посасывая свою трубку (под водой курить нельзя, так он, заядлый курильщик, хотя бы вдыхал табачный дух из пустой трубки), – она и вообще рекордсмен. До сих пор служит.

Я недавно это узнал – что старенькая лодка, называвшаяся ПЗС-1 (то есть плавучая зарядовая станция, чьи дизеля использовались для зарядки батарей действующих лодок), – она и есть знаменитая «Пантера». Не отпускали старушку на покой.

– Федор Иванович, «Пантерой» одно время Рейснер командовал, после Бахтина. Вы с ним служили? – спросил Наполеон.

– Нет. Меня осенью на сухопутье отправили.

– Понятно. О Рейснере я слыхал, что прекрасный был командир, грамотный подводник.

– Да, верно. Подводный флот вообще зачинали заметные люди. Особая порода. «Ершом», например, командовал Грибоедов. Сами понимаете, чей он был потомок, так? Немирович-Данченко служил на подплаве – брат режиссера. А Рейснер, между прочим, родной был брат Ларисы Рейснер. Помните? Журналистка, большевичка, комиссар Главного морского штаба.

– Я слышал, – сказал Наполеон, – что с этой Ларисы писатель Вишневский написал женщину-комиссара в пьесе… как же она называется…

– «Оптимистическая трагедия», – подсказал я. – Кажется, Лариса Рейснер была женой Раскольникова, который командовал Балтфлотом…

– Отставить! – поморщился военком Ройтберг. – Раскольников оказался врагом народа. Его разоблачили. Так что нечего вспоминать.

Тут из центрального поста сунулся во второй отсек Вася Коронец, штурманский электрик:

– Товарищ командир, помощник просит вас к перископу.

Так закончилось запомнившееся мне чаепитие.

Кожухов увидел в вечереющем закатном небе дымы, дымы…

– Большой идет конвой, – прохрипел он, вглядываясь в окуляр. – Так-так-так…

Он скомандовал поворот и пошел на сближение с конвоем. А я снова прилип к путевой карте. В центральном посту возникла особая – напряженная, как стрела на натянутой тетиве, – атмосфера. Только команды, только цифры отсчетов, беспрерывные доклады гидроакустика.

Атаку осложняло то, что конвой прижимался к побережью, а глубины тут, в районе маяка Акменьрагс, небольшие. Я доложил командиру, что мы приближаемся к десятиметровой изобате (подлодкам не рекомендовано ее пересекать). Но Кожухов не из тех подводников, которые отказываются от атаки. Сблизившись с охранением, он двухторпедным залпом потопил сторожевой корабль. В момент залпа «щуку» вытолкнуло из-под воды, секунды на две она показала рубку и тут же нырнула. Но этих секунд хватило, чтобы немцы ее заметили. Еще гремел, раскатываясь, взрыв наших торпед, а на лодку уже набросились катера-охотники.

Мелководье проклятое! «Щука» ударилась днищем о грунт. Кожухов велел остановить электромоторы. Лодка опустилась на грунт – и затаилась. Взрывы прекратились – противник, тоже застопорив ход, выслушивал лодку. А мы ничуть не шумели. Даже башмаками по настилу никто не стучал – ходили в носках. Но бомбежка возобновилась. Серия бомб рванула прямо над головой. Лодку подбросило. Посыпались стекла плафонов, погас свет, кто-то коротко простонал. В прыгающем свете ручных фонариков я увидел окровавленное лицо боцмана.

Мне было страшно.

Взрыв, еще взрыв…

Хлынет в пробоину вода – и все… Умоешься морской солью, кровью захлебнешься… сгниешь в железном гробу на дне моря…

Но «щуки» скроены прочно. Если нет контакта, прямого попадания, то они держат удары.

Выдержал и я.

Двое суток мы лежали на грунте, и все труднее становилось дышать. Я посматривал на Кожухова, сидевшего на разножке у перископа. Его обширная плешь слабо отражала тусклый аварийный свет. Чтобы не уснуть, не задохнуться, я про себя тупо повторял старую школьную дразнилку: «Гололобая башка, дай кусочек пирожка…»

Эти последние двое суток сентября я впоследствии назвал «великим лежанием при Акменьрагсе». Бомбометание передвинулось, затем прекратилось, но катера-охотники наверняка болтались поблизости, выжидая всплытия лодки. Всплыли второй ночью. Артрасчеты кинулись к пушкам. Но катеров не было видно. Ночь простерлась безлунная, черная, в антенне и леерах посвистывал ветер, предвещая шторм. Взревели дизеля. И тут за кормой, в нескольких кабельтовых, вспыхнул прожектор. Не ушли охотники немецкие! Замигали вспышки, грохнули с недолетом разрывы снарядов. Наши артрасчеты открыли ответный огонь из обеих пушек. Катеров не видать, били по вспышкам – ну что это, бой вслепую, а тем временем дизеля набирали обороты, форсировали ход до четырнадцати с половиной узлов, «щука» уходила мористее в непроглядную тьму.

Штормовая ночь поглощала и гасила немецкие прожектора.

Мы ушли – измученные, но живые. И не невредимые. Во всех отсеках работали, устраняя повреждения механизмов. Гудели помпы, выбрасывая воду, проникшую через сальники внутрь прочного корпуса. Самым опасным повреждением было то, что лопнуло несколько аккумуляторных баков, в четвертом отсеке появился хлор. Баки могли воспламениться, вызвать пожар, взрыв. Но электрики успели быстро их отключить.

Короче говоря, в лодке шла борьба за живучесть. И этой борьбой отлично руководил механик – инженер-капитан-лейтенант Юрий Иванович Круговых. Невысокий, рябоватый, спокойный, он всюду поспевал. Казалось, своими длинными руками он доставал до любого протекавшего шва, до любого уголка в любом отсеке.

Кличка у него была – «Юрий Долгорукий».

Всю дорогу не утихал шторм. Сменяя позицию, «щука» шла на север, к Аландскому морю. Так называется та часть Балтики, которая омывает Або-Аландский архипелаг – несколько тысяч островков у входа в длинную кишку Ботнического залива. По сведениям разведки, по Аландскому морю отмечено оживленное судоходство, нацеленное на финский порт Турку. Однако мы, войдя в южную полосу Аландского моря, не заметили особого оживления.

Штормовая погода, наверное, удерживала финские транспорты и сторожевые корабли в гаванях – в Турку и в главном городе Аландского архипелага Мариехамне.

Несколько суток мы утюжили море в районе маяка Утэ. Этот маяк не был погашен, я хорошо запомнил его огонек среди беспросветной воющей ночи. Шторм швырял лодку из стороны в сторону, заливал мостик, сквозь рубочный люк обрушивал потоки воды в центральный пост. Помпа откачивала воду. Дизеля, казалось, захлебывались, «хватали» воздух из отсеков, – наши легкие реагировали на эти захваты судорожными вздохами.

Пятой ночью, когда «щука» всплыла для зарядки батареи, я поднялся на мостик с пеленгатором, чтобы уточнить место лодки. Я взял пеленг на мигающий желтый огонек маяка Утэ и, запомнив цифры, закурил.

Накат волн был слабее, чем в предыдущие ночи. Шторм явно «убивался». Вода клокотала в прорезях верхней палубы, но не достигала мостика. Лодка шла малым ходом, грохотали дизеля, работая на винт и на зарядку батареи. Докурив папиросу, я шагнул к люку, чтобы спуститься в центральный пост, и тут сигнальщик Степанищев заорал страшным голосом:

– Торпеды!!

Как он разглядел в темноте ночи (слабый-слабый свет был только от скобки новорожденного месяца) на накатах волн пузырьки-дорожки двух торпед, – понять невозможно.