Балтийская сага

– Ну и пусть сидит, – сказал я. – Вот он просит спирту добавить.

Очень хотелось мне отвлечь Елизавету от грустных мыслей. Но – не удавалось.

Да и вообще было не до шуток: тревожное шло лето. На юге, в излучине Дона, развернулось сильное германское наступление. Вчера нам перед строем зачитали приказ Сталина, требовавший остановить отступление: «Ни шагу назад!» Нас вроде бы не касался этот суровый приказ, – нам ведь отступать некуда. Но продирало от него холодком: страна в опасности… что будет с нами, если проиграем войну?.. Приказ учреждал заградительные отряды, – их задача расстреливать своих, если самовольно покинут позиции под натиском противника… если побегут… Я живо вспомнил, как впервые услышал про заградотряды: отец рассказал, что при штурме мятежного Кронштадта разместили такой отряд с пулеметами за спинами штурмующих…

Такие дела.

Настало время прощания. Лиза кинулась в мои объятия, мы целовались, она повторяла сквозь слезы:

– Димка, береги себя… береги себя… береги…

В ночь на девятое августа базовый тральщик БТЩ-217 вез из Ленинграда в Кронштадт нас – группу новоиспеченных флотских лейтенантов. В августе ночи темные, но немцы с Южного берега – из Стрельны и Нового Петергофа – шарили прожекторами по Морскому каналу и, конечно, увидели идущий тральщик и обстреляли его.

Мы, лейтенанты, сидели в кают-компании, где иллюминаторы были задраены броняшкой. Слышали, как командир заорал с мостика: «Боцман! Шашки с левого борта!» Понимали, что сброшенные дымовые шашки прикрывают корабль дымзавесой. Но разрывы снарядов грохотали все громче, и один, похоже, рванул на корме. Тральщик содрогнулся, отчетливо застучали осколки по металлу верхней палубы.

– Щас шарахнет по нам, – сказал один из лейтенантов спокойным, как на учениях, голосом.

Да и шарахнуло бы, возможно, если б не ответный огонь Кронштадта. Было слышно, как там рявкнула тяжелая артиллерия. Ночь свистела, ревела, рвалась, – дьявольский этот оркестр был хорошо нам знаком, но, знаете… когда сидишь не в окопе среди поля, а в тесной железной коробке… в общем, понятно, не так ли?..

А когда умолкла артиллерийская гроза, в кают-компанию заглянул военком тральщика, чернобровый политрук, и спросил, прищурясь:

– Шо, молодежь, никто от мандража не помер?

– Ну и шуточки у вас, товарищ политрук, – сказал я. – Один снаряд, кажется, влепили?

– Влепили, – ответил военком. – В корме пробоина, ахтерпик затоплен. Да это ничего, откачаем. А вот двух ребят поранило. Одного – тяжело. – Он вздохнул протяжно: – О-хо-хо… Шо поделаешь, война – дело сурьезное… Готовьтесь, лейтенанты, через час будем в Кронштадте.

Вот они, лодочки, потаенные суда, как их когда-то называли. Прислонились к пирсам Купеческой гавани Кронштадта, ветер лениво полощет их флаги на кормовых флагштоках, ворчат на холостом ходу дизеля, идет утреннее проворачивание механизмов. А две лодки пришвартованы к бортам плавбаз «Иртыш» и «Смольный», и оттуда, из недр плавбаз, судовые стрелы вытягивают и грузят в отверстые люки подлодок сверкающие на солнце торпеды. Эти лодки готовятся к выходу в море.

Мы, несколько лейтенантов, назначенных на подплав, предстали перед начальником штаба бригады. Знаете, что он мне сказал, когда я представился?

– Лейтенант Плещеев, кем вы приходитесь писателю Льву Плещееву? А, сын. Ну так вы немного опоздали: ваш отец сегодня ночью ушел в море.

Я знал, конечно, что отец в Кронштадте, что он добивался разрешения пойти в боевой поход. Но – надо же! Этой ночью, когда я шел в Кронштадт, отец ушел на одной из лодок. Я уточнил: на подводном минном заградителе типа «Ленинец». Это – особая субмарина, у нее шесть носовых торпедных аппаратов, а в корме две трубы для постановки мин. Двадцать мин она несет, и уж, будьте уверены, поставит их в любом месте Балтийского моря – дальность плавания у минзагов огромная.

Знаете, что я подумал? Отец виноват во многом, ну, вы знаете, что я имею в виду. Я не забыл. Но – испытал восхищение, когда услышал, что он пошел в плавание. В такой, черт дери, опасный поход!

А меня направили на одну из «малюток» на стажировку – помощником командира бэ-че один-четыре, то есть штурмана. Командовал «малышом» капитан-лейтенант Бойко, недавно назначенный и поэтому ужасно строгий. Если кто-то из экипажа в чем-то провинился, Бойко кричал на него, свирепо шевеля желтыми усищами. Ладно хоть, что воздерживался от мата.

Вообще, очень скоро я убедился в том, что крику на флоте много, ох, много.

Первые дни я изучал лоцию Финского залива, помогал штурману Королькову корректировать карты. С Володей Корольковым мы быстро сдружились, он был, как и я, ленинградцем, с Выборгской стороны, училище Фрунзе окончил год назад. Человек крупного телосложения и почти двухметрового роста, он не очень-то подходил к службе на «малютке» – не соответствовал по габаритам. На этой лодке тесно, большую часть площади занимают механизмы, переплетения труб, оставляя экипажу лишь узкие проходы.

В те дни возвращались из боевых походов лодки первого эшелона. Четырнадцатого августа пришла с моря «эска» капитан-лейтенанта Сергеева. Было раннее ветреное утро, с запада валили тучи, чреватые дождем. «Эску» встречали торжественно. На пирсе стояли командующий флотом и члены Военного совета, ну и, конечно, наш комбриг и старшие офицеры бригады, и экипажи лодок, уже вернувшихся из походов или готовящихся к ним. Гудел, трубил, бряцал медью бригадный оркестр. «Эска» подошла малым ходом, стала, на пирс полетели канаты швартовов. Бросилось в глаза, что ей крепко досталось: помятый форштевень, вмятины, и сорваны, кажется, два листа легкого корпуса.

На верхней палубе «эски» выстроился экипаж. Все в черных пилотках, все обросшие и, конечно, улыбающиеся. Я всмотрелся в одного из офицеров, самого высокого в строю, – господи, да это ж Валька Травников! Его лицо обросло бакенбардами и бородкой цвета некрепкого чая, но – можно, можно узнать! Это Валькина улыбка в сто зубов, это его зеленые глазищи.

По сходне командир «эски», очень прямой и тоже бородатый, сдержанно улыбаясь, сошел на пирс. Оркестр оборвал громыхание, и стало слышно, как командир Сергеев рапортует комфлоту, что лодка потопила торпедами танкер и три транспорта противника и один повредила артогнем. Комфлот обнимает и целует Сергеева, затем и комбриг, и члены Военного совета флота. Заметно, что Сергеева немного пошатывает, – он отвык ходить по твердому, по земле.

А командир береговой базы преподносит командиру и комиссару «эски» четырех жареных поросят – по счету потопленных судов. Такова традиция.

В тот день не удалось встретиться с Травниковым. Они, экипаж «эски», мылись в бане, отмывались, отъедались, рубали своих поросят. Потом отдыхали, конечно.

А мы на своей «малютке» готовились к походу. Я помогал Королькову наносить на путевую карту предварительную прокладку курса.

Одна из лодок первого эшелона не вернулась из боевого похода. Никто не знает, как гибнут подводники, но имелось предположение, что она погибла на минах Финского залива, когда возвращалась домой. Вернувшиеся же субмарины сообщали ценную информацию о том, как форсировали противолодочные заграждения в заливе. На основе этой информации разведотдел и штурманская служба корректировали карты, рекомендовали предварительную прокладку. Разумеется, такая прокладка не гарантировала безопасность плавания: немцы и финны постоянно обновляли, усиливали противолодочные позиции.

Вечером, после ужина, я отыскал в краснокирпичном корпусе береговой базы комнату, в которой разместились офицеры сергеевской «эски», постучался и вошел. А там, судя по шумному разговору, клубам табачного дыма и разгоряченным лицам, шло пиршество. Несколько офицеров, в расстегнутых кителях либо в рубашках-теннисках, сидели за столом, Травникова среди них не было. Я спросил: где он? Кудрявый старлей, со стаканом в руке, глянул на меня шалыми глазами и воскликнул:

– Сие есть военная тайна!

А другой старлей, с раскосым и хищным, как у пирата, взглядом, спросил:

– Лейтенант, почему тебя интересует этот моральный разложенец?

Они, как и еще двое собутыльников, были «на взводе». Не имело смысла вступать в серьезный разговор, и я ответил:

– Мы с Травниковым незаконные дети лейтенанта Шмидта.

Они захохотали и предложили мне присоединиться к пиршеству. Кудрявый старлей (я немного помнил его по училищу, он окончил два года назад и был великим спортсменом – почти как диккенсовский мистер Уинкль) налил мне в кружку спирт из зеленой бутыли.

– За ваше плавание, – сказал я и отпил из кружки. – Вы молодцы. А где все-таки Травников? И почему вы его обозвали разложенцем? – обратился я к старлею с пиратским взглядом.

– Потому что он, вместо того чтобы культурно отдохнуть с боевыми товарищами, побежал к своей бабе, – ответил тот скороговоркой.

Вот оно что! – подумал я. К Маше Редкозубовой побежал. Ну да, Маша же здесь, в Кронштадте… Это ж куда лучше… куда интереснее, чем тут лакать спиртягу… Ха, «культурный отдых»…

Я еще отхлебнул из кружки. Все в порядке, ребята. Порядок на Балтике. Но как-то теснилось у меня внутри, в груди…

Шел шумный разговор – шутили, смеялись. Я допил из кружки до дна, и стало мне легче: хороший напиток действует безотказно. Мистер Уинкль (вдруг я вспомнил его фамилию: Волновский) налил мне еще и посоветовал не пренебрегать закуской. А закуска была замечательная – свиная тушенка, привезенная из Америки к нашим берегам. По-научному это называлось «лендлиз», и очень жаль, что ароматное мясо, извлеченное из золотистой банки, накладывалось на блокадную черняшку, а не на белый хлеб, – но где же его, белый хлеб, взять?

Я еще выпил, память еще более изострилась, и я, вспомнив, в каком виде спорта преуспел в училище Волновский, спросил:

– А боксом ты занимаешься? Или бросил?

– Еще как занимаюсь! – Он легонько ткнул меня кулаком в плечо. – Пых-пых-пых! Ты по какой специальности? А-а, штурман! Коллега! А на какую лодку назначен? А-а, к Бойко! Он у нас помощником был, мужик серьезный, не советую тебе с ним пререкаться, лейтенант Шмидт!

– Я Плещеев.

– Тем более! – вскричал кудрявый старлей Волновский. – Давай примем еще. Еще – плещё! – веселился он.

Ну и сны показывают в Кронштадте…

Даже странно: главная база Балтийского флота, а сны тут легкомысленные, более того – дурацкие. Приснилось, будто мы с Оськой и еще одним пареньком из нашего восьмого «бэ» притащили с улицы на школьный двор, в дальний угол, дырявую автомобильную шину и пытаемся ее поджечь, спичками чиркаем, торопимся, скоро кончится большая перемена, – и вдруг появляется директор школы Артемий Иванович в своей вечной серой толстовке и басом говорит: «Сюшьте, что вы делаете? Ведь вонять же будет».

Положим, так оно и было в реальной довоенной жизни, да, хотели сжечь старую покрышку, а директор не позволил, накричал. Но зачем вспоминать это? Что за киномеханик прокручивает сновидения? «Ведь вонять же будет…» Тьфу!

Я лежал в комнате на береговой базе подплава, проснувшись от глупого сна. Слева ритмично храпел Володя Корольков. Справа в приоткрытое окно, с которого я убрал светомаскировку, вливался серенький рассвет, и вкрадчиво шелестел несильный дождь.