Летопись Кенсингтона: Кенсингтонский народный фольклор

Согласитесь – досадно, когда вместо денег получаешь по кумполу, да еще с оттяжкой.

На следующий день Фредди приплелся к Боуи, выл и ныл, стонал и вздыхал, пока Дэвид сквозь зубы не проговорил;

– Ладно, пускуля! Слушай и запоминай. И не вздумай записывать, – предупредил он, глядя, как Фредди вынул блокнотик, – съедят. Итак, пойдешь прямо по Стрэнду, через восемнадцать кварталов повернешь направо, там будет овощной магазин. Пройдешь через черный ход и задворки, выйдешь в переулок. Не доходя полквартала до угла, будет большое здание. Ты его обойдешь, за ним будет флигель. В этом флигеле – третий этаж, четвертый сектор налево, триста двадцать пятая комната. Через нее пройдешь в кладовку. Там справа будет окошечко, ты скажешь пароль: «Ринго – гад ползучий», плюнешь туда, повернешься на сто восемьдесят градусов напротив будет другое окошко, оттуда тебе дадут.

Фредди подпрыгнул выше крыши, изрыгнул победный вопль и кинулся по указанному адресу. Он напряженно считал кварталы. Он подрался с продавщицей овощного, не пускавшую его на задворки. Он сражался с крысами у входа во флигель. Он заблудился внутри оного, ища сектор и комнату, нужную ему. И, наконец…

– Ринго – гад ползучий! Тьфу!

– Хрясь!!!

– Уух ты!

Тяжело пошатываясь, тряся головой и невнятно бормоча: «Денежки тю-тю, головка бо-бо», тащился Фредди с третьего этажа с огромным фингалом под глазом. Выйдя из флигеля, он прошел три шага, осмелился наконец открыть второй глаз полностью – и так закричал: «Ма-Га-Дун!», что все, кто был в тот момент посреди Кенсингтонского рынка, обернулись на него, осуждающе поцокали языками и отправились дальше по своим делам. А дело в том, что Боуи, пользуясь Фредовой жадностью и рассеянностью, дал ему точный адрес закусочной, где обычно находился Ринго, и которую все в Кенсингтоне знали. Знал и Фредди. Но такого он от Дэвида не ожидал! Поэтому пошел и сломал Боуи дверь. А когда в больнице отлежался, то со злости забрал у кенсов их же денежки, да еще и с процентами! Во как!

/ картинка №12 – / Постирушки, или СМС – не в смысле сообщения, а в смысле порошка /

А однажды Кенсингтон был ошарашен Видением. Видение было такое: каждое утро, часов в семь, по району, крадучись, проходили две сутулые фигуры с огромными тюками. Что было в этих тюках, никто не знал, да и сутульцы казались незнакомыми. Проверить же было невозможно, поскольку на работу всем было к восьми, а выходить раньше, чем без пятнадцати восемь, каждый считал унижением собственного достоинства. Ночной Блюститель же Джо Кокер вообще уходил спать в шесть утра, и тоже был не ослик дожидаться еще час. В общем, личности так и остались бы тайной, а их таинственные тюки вместе с содержимым «Скандалы и ужасы Кенсингтона через черное зеркало» объявили бы «загадкой сезона», если бы не одно случайное объявление. Однажды на доске в центре рынка оно и появилось. Объявление гласило:

«ДОРАГИЕ САГРАЖДАНЕ! У НАС В РАЕНЕ АТКРЫВАИТЦА ПРАЧИШНАЯ! НИКАДА ТАКОЙ НИКДЕ НИ БЫВАЛА! ПРИНАСИТИ СВАЕ БИЛЬЕ ТОКА К НАМ! И ТАГДА ВАШЕ БИЛЬЕ БУДЕТ АТЛИЧАЦА ОТ БИЛЬЯ ВАШИХ ГЛУПЫХ САСЕДЕЙ ПО ПАДИНКТОНУ! Па парученейу прачишников – Б. Г. Мый».

Ниже был указан адрес новой прачечной. Заинтригованные кенсингтонцы бросились по указанному адресу с пакетами грязного белья. Прибежали же они на самую окраину района, где увидели маленькую турлучную хатку, из которой колобком выкатился милейший «Б. Г. Мый» и пригласил всех войти. Вот эдак:

– Прошу!

Клиенты с трудом протиснулись в маленькую, похожую на наперсток, комнатку, где их приветствовали двое сутулых молодых человека – блондин и брюнет, причем у брюнета, как отметили абсолютно все, пасть была ненамного меньше, чем у известного губастика Мика Джаггера. Брайан, дождавшись, пока смолкнут звуки и прекратятся тыканья пальцами, заголосил:

– Слушайте сюда! Это – новая прачешная! Это – новые прачешники! Стивен Тайрле!

– Тайлер, – хмуро поправил губастый.

– Разумеется, – не смутившись, продолжил Мэй, – а вот это – Саймон Гиббон!

– ЛеБон! – ощетинился блондинистый.

– Лично по мне – хоть слоновий передник, – выступил вперед Боуи. – Меня, как честь и славу района, интересует – смогут они мне постирать мое знамя? – и он сунул под нос прачешникам тряпку, на которой с трудом угадывалось что-то, похожее на маленького крокодила.

Бравые работники центрифуги в унисон закивали и стали умолять Дэвида принять уверения в совершенном нашем к вам. Боуи сухо кивнул, откланялся и ушел. Вместе с тряпкой. Его побежал догонять ЛеБон. А Боуи, завидя, что за ним бегут, встал в позу орла и навешал Саймону таких оплеух, что ЛеБон еле успел разъяснить, что к чему, после чего мешком хлопнулся на землю. Пришлось самому же Боуи и тащить его обратно на закорках.

Тем временем кенсингтонцы сделали заказы, узнали, что вернут им белье в следующую пятницу, и с гордостью за свою страну удалились.

А вот дальше произошло что-то непонятное. Вешать для просушки белье прачечники отнесли почему-то на рынок. С раннего утра они понатянули поперек торговых мест каких-то веревок, тросов и канатов, после чего развесили на них белье. Никто не мог понять, что же напоминает это белье с первого взгляда – танковые чехлы, мастичные тряпки, холщовые штаны Вани-пастушка или же пижаму дедушки Джорджа Харрисона, такой расцветки и такого покроя, что смотреть, как она сохнет, выбегал весь район.

Короче, кенсам, вышедшим в тот день на работу на рынок, предстало странное, если не сказать страшное, зрелище. Повсюду болталось нечто. Оно было разных размеров, цветов, и самое необычное было не то, что все было по размеру слонам. И не то, что абсолютно у всех предметов одежды были рукава. И не то, что белье было в таком состоянии, будто его дали пожевать бегемоту, а после – Питеру Габриелу. И даже не то, что оно было перекрахмалено до такой степени, что казалось – в город пришли оккупанты и перевешали всех мирных жителей прямо в исподнем. А больше всего кенсингов поразило то, что они – ОНИ – ярые неприятели каких бы то ни было запретов, законов и казенщины, узрели на каждом предмете одежды огромную, да что там огромную – ГРОМАДНУЮ! – зеленую, похожую на тавро на ляжке динозавра, ПЕЧАТЬ. Она изображала поле из кактусов, на котором пасся салатового цвета печальный бык. Як.

– А! Знамя мое, знамя! – донесся из будки рев Боуи.

Все обернулись – и окаменели. Да, знамя висело и сохло. Ранее это был огромный флаг, шелковый с бархатной окантовочкой. Он, не потеряв ни единого сантиметра в размере, и не получив ни единой дырочки, мирно развевался на веревке. Но всех потрясло бесстрашие прачков. Герб Боуи – мощная рука с дубиной, высовывающаяся из венка ромашек – был намертво заключен все в ту же печать. А само знамя поменяло цвет. Теперь оно было не синим с красным гербом, нет. Оно стало одноцветным – ядовито-желтым с прозеленью, а герб – почему-то именно он! – стал густо покрыт фиолетовой сыпью, отчего стал выглядеть – по мнению большинства кенсов – просто омерзительно и кощунственно.

Боуи мягко шлепнулся на землю в очень, очень глубоком обмороке. А жители молча, построившись в колонну, направились, печатая шаг, на окраину. Там они расступились, к двери хатки поднесли Боуи, и тот слабою рукою постучал. Дверь открыл мокрый, в мыльной пене и грязном фартуке, Тайлер.

– Нет, – сказал он кротко, – еще рано. Пусть повисит еще пару дней.

И он уже хотел захлопнуть дверь, но кенсы сунули в щель ноги и постепенно просочились вовнутрь. Последним внесли Боуи. Тот величаво посмотрел сверху, сказал: «Спасибо, я уже могу сам», и, поставленный на пол, тут же рухнул. Его опять подняли и понесли. А из дальней комнаты – самой прачешной из всех – уже неслись жуткие вопли ЛеБона.

– Да что же вы делаете? Да за что же? Ой, помогите! Да что ж это они, прусаки, вытворяют-то? Ми-ли-ци-я! Козлятушки-ребятушки, отопритеся-отворитеся! Не толкайся, подлец, слезай с подножки! Я тебе покажу, твою мать…

Когда, наконец, Боуи внесли в комнату, и он увидел ЛеБона, из целой одежды на том оставались только очки, которых ЛеБон, как помнится, не носил никогда.

– Галстух, – плакал Саймон, – галстух-то хоть верните!

– А где второй? – небрежно поинтересовался Боуи.

Ему указали в угол. Там, сложенный в три погибели и, всунутый в тазик, смирно лежал Тайлер и вращал глазами, не в силах выплюнуть кляп.

– Где платок такой большой достали? – лениво поинтересовался Боуи.

– Эт` простынь, – небрежно ответили ему.

– А где третий? – безразлично поинтересовался Боуи.

– Какой – третий? – лениво ответили ему. – Ентот? Али вон тот? – и ему указали на лежащего в углу Брайана, связанного чьими-то подтяжками и с запиханным в глотку париком, и на Фредди, качающегося вместо абажура под потолком.

– А его-то за что? – удивился Боуи.

– Так это ж он, каналья, у нас денюшки-то стырил, – безразлично ответила стая. – Сам сознался.

– В горячечном бреду, – свесил голову Фредди. – Я был невменяемый. Посему снимите.

– А чего это мы тебя должны снимать, когда ты нам хрустики не вернул, – пожал плечами Боуи.

– А я брал? – пожал плечами Фредди. – Не пойман – не вор.

– Пойман. – сухо сказал Боуи. – Вор. Давай фунты.

– На, – сказал Фредди и показал большой шиш.

Боуи приказал включить свет. После того, как он вдоволь насладился зрелищем сияющего Фредди, он приказал выключить свет и сходить за мешком.

– Денег не дам, – покачал головой Фредди. – И не проси. Кончилис.

– Неужто пропил? – ужаснулась общественность.

– Понимаете, иду я по ночному Лондону, – стал рассказывать Фредди, – вижу – стоит дракон. Я, понятное дело, не перепугался…

– Хы, – сказали в толпе, – небось, полные штаны наложил.

– Заткнитесь, чувырла, – попросил Фредди. – Я ему и говорю – не ешь меня. Он мне – не съем, если отгадаешь три загадки. И стал я гадать…