Небо молчаливое

«А я нравлюсь?» – подумал Луи, как работник, конечно, спрашивать вслух не решился.

– Эмма сказала, ты толковый пилот, – просто сообщил доктор. Луи почувствовал, как у него багровеют щёки. Толковый пилот! Надо же! – Летал раньше?

– Неа, – он радостно мотнул головой, волосы упали на лоб, Луи попытался их сдуть. Фет очень странно глянул на него. – Я подстригусь, если надо. Надо, да?

– Что?

– Что? Или ты про полёты? Я на самом деле хреново помню, что было до… Ну вообще всё детство. Точно мне сразу пятнадцать стукнуло и сразу на улице.

– Амнезия?

– Ага.

– То есть, что такое амнезия ты знаешь?

– Я много чего знаю! – сообщил Луи и поспешил заткнуться.

А потом он сделал самую большую глупость, на которую только был способен: приподнялся, отпихнул скрипучий стул и, глядя доктору в глаза, быстро-быстро, чтобы не передумать, чтобы не успеть подумать, вдохнул, сбил локтем пустой стаканчик для карандашей и поцеловал Фета, поцеловал и отшатнулся. Нелепо и быстро коснулся губами губ. И задышал быстро-быстро. Застыл, не поднимая глаз.

– Эмм, – спросил он после, – а у Фета ведь нет никого? Женщины в смысле или… – он не решился сказать «мужчины», ведь это б значило признаться. Нет, он не мог.

– Нет. У него была семья, – Эмма говорила отрывисто, слова иголками кололись в пальцах. Луи сжал губы, Луи вцепился в кресло. – Жена и дочь. Они погибли, – Эмма перещёлкнула программу, – на Стрельце.

– А-а… – «Я дурак. Я дурак! Я идиот, – Луи попытался оторвать хотя бы одну руку от кресла. – Он же… я…». На такое люди обычно говорят «сожалею», «ох, блять» и «какой ужас». – Я поцеловал его, – выдохнул Луи и стукнулся головой об стол.

Эмма, кажется, успела подхватить мышку и маленькую коробочку с зондами.

– А он? – просто спросила Эмма. – Похоже не в восторге. Прости. Я… – она понятия не имела, что говорить.

– Мм.., – промычал Луи, не поднимая головы. – Ты права.

И снова он не придумал ничего лучше, чем постучаться к Эмме.

II

И вот с какой-то возмутительной садисткой радостью Эмма отметила: год прошёл. Ровно год назад согласно вернскому летоисчислению началось её плавание по этим ядовитым облакам, а через пару месяцев узнается, что недомогания Тимофея Владимировича – это не вздор, Эммочка, что ты без дела хмуришься, нам работать пора. «Ну может…», – просила она. Рогач улыбался. И ничего. Ничего она не может.

«Смешно до жути», – сказала Эмма створкам шкафа. Ей очень-очень хотелось умыться. Она сунула консилер и круглую плашечку перламутровых теней в задний карман. До двенадцати ещё… Не двенадцать ещё. Она шла по коридору, изо всех сил стараясь не шуметь, не бежать, только бы не заметили. Боги, как ей хотелось, чтобы Дэвид заметил, чтобы он вышел сейчас, вон оттуда, сейчас. Эмма нырнула в ванную, открыла кран. Она забрызгала майку. Не сильно. «Может всю намочить, чтобы стала чернее?» – подумала Эмма с досадой. Почему-то самыми чёрными вещами в её небогатом вернском гардеробе оказались серая майка, серая кофта и синие штаны.

«Думаешь я не справляюсь?» – Эмма отвернулась, поправила штаны, одёрнула кофту, кольца выровняла, чтобы камни по центру пальца, чтобы симметрично; волосы закинула назад, лишь пару прядей оставила, чтобы уши спрятать. «Я справлюсь», – сказала она сама себе. В зеркале отражалась какая-то жалкая дурная девчонка. Эмма достала из сумки консилер, помазала под глазами, растёрла пальцем. Стало чуть легче. Она уже меньше походит на труп. Когда-то был мультик: там ходила вот такая девчонка, она была призрак. Эмма стиснула консилер и, кажется, поцарапала ладонь ногтями и, кажется, он треснул и, кажется, выпал и, кажется…

«Ты же с телом своим справиться не можешь», – заметил он незлобно без усмешки, просто заметил, как замечают утренний дождь, кошачью шерсть на черном пальто, новую стрижку старой знакомой. Не вошёл даже. Эмма не запирала. Она посмотрела на дверь: да, дверь не закрыта. Вот защёлка, вот! Свет льётся из коридора жёлтый и тусклый, точно тонкая струйка грязной воды из бабушкиного крана. Ей было противно собственное тело опухшее, оплывшее, тяжелое и склизкое. Серенькая майка, штаны-для-выступлений, и кольца. Эмме казалось, что эти кольца звенят, как колокольчики на корове.

«Иди к чёрту, – подумалось Эмме. – Там тебя ждут», – подумалось зло. Она посмотрела в зеркало, но не увидела себя. Посмотрела, но не увидела. Провела рукой по стеклу, по холодному, по забрызганному, в мелких пятнышках зубной пасты. Посмотрела… Кто его должен был мыть? Посмотрела, поправила кофту, одёрнула брюки, потрогала кольца. Сознанию не за что уцепиться. А может выбросить эти чертовы кольца за борт в вернские облака, в бури и тишину. Звенящие кольца. Поправила кофту. Дэвида нет в коридоре. Поправила брюки. Сколько там до полудня?

«Эмма!» – раздалось отчётливо. Она вышла, никого не было.

«Лечись», – сказала себе Эмма. «Лечись!», – повторила, шагая к буфету. Как солдатик шагая. «Лечись». И с каждым приказом, бездушным и жёстким, ударом, ожогом, уколом, укором… И с каждым ей делалось хуже и гаже, а лампы тускнели. В буфете сидели люди. Сидели и говорили, а на столе стоял гроб. Так долго искали. На Верне другой похоронный обычай. Так долго. Нашли? Заказали, так Эмме сказали. Когда вернулась, не с Южной, на Южной-то проще. Один корабль к Южной, один корабль, другой корабль. Она сказала, что будет искать? «Я не говорила», – точно помнила Эмма. Это отмазка. Не важно. Важно. Что важно? Эмма вошла, но сесть не смогла. Стол, за которым… на котором печенье, ломкое с красным кружочком варенья, хрусткие вафли, кофе на завтрак, все сидят рядом, болтают: какие там планы, а нет никаких. Эмма упала, на стул, что подставили рядом. Думали места не хватит, хватило бы ещё на десяток таких же понурых. Только доктор стоял, не садился. Длинный и бледный. Люди на Верне были повыше, были бледнее. Эмма сама уже стала как скатерть, на столе тоже белая, белая, цвет разведённой извести. В школе им говорили, как правильно воду…, как красить стволы щербатых орешников. Эмма потрогала кольца. Пальцы на месте, Эмма на месте.

«Ну что? Уже время», – подал голос…

Эмма смотрела вскользь. Ей двадцать пять, ну чуть больше, по Вернским меркам… астрономический год… Эмма забыла какой там сдвиг. «По фазе», – подумалось горько. Забавно, однако, за двадцать пять лет она ни разу не видела трупов, то есть на похоронах не была.

Труп выглядел трупом. Желто-ужасный, всё стало жёлтым и мерзким, в прожилках прогорклой бирюзы, как вены под кожей, под кожей не… Не смотри, раз не можешь. Эмма посмотрела на пол. Эмма не плакала, она не понимала, почему ещё не плачет. А потом вышел кто-то, кто знал, как говорит бог. И люди встали. Вставать около дивана неудобно, колени ровно не разогнёшь, потому что близко. Мысли носились так быстро, что Эмма уже просто не понимала. Она падает, падает со стула, падает лопатками на пол. Падает. Падает. Падает.

«Небо было добрым к нему», – сказал кто-то из вернских. Эмма не слушала. Как такое можно слушать?

Гроб упал в облака. Так почему-то надо. Они скинули тело из Неба в небо. Эмма сидела на стуле и грызла кусок круглой лепёшки, потому что круглые лепёшки надо грызть, тогда души… Эмма прикусила щёку. Она плакала, а больше никто не плакал. Она посмотрела на Дэвида, он сидел через стол и три блюда, через бокал и супницу. На Верне есть супницы, но нет гробов. Потому что есть супы, но нет кладбищ. Она хотела, чтобы Дэвид взял её за руку, чтобы погладил пальцы. Эмма спрятала руку. Дракон, замотанный в плёнку-пелёнку, болел. Его нужно было выпускать на воздух, чтобы повреждённая кожа дышала, чтобы заживала. Эмма боялась размотать руку, боялась, что кто-то увидит, поймет, чем она занималась, что спряталась, что сбежала. Сбежала татуировку бить. Сбежала. Корабль летел медленно, а может просто висел, не двигался, замер, застыл, всё. Тут и будем жить. Эмма чихнула и вытерла нос рукавом. Хуже некуда. Она даже до салфетки дотянуться не могла. Руки не поднимались, окаменели, приросли согнутые, а может просто некто невидимый пристрочил рукава к бокам. Эмма чихнула ещё раз и откусила лепёшку. На той стороне стола Дэвид поднял рюмку. Эмма попыталась взять свою. А потом он заговорил, а она не смогла, а потом заплакала, а потом укусила лепёшку, а потом люди долго-долго, а потом…

Тело падало долго. А потом упало. Потому что так, работает гравитация. Потому что работает. Эмма не могла работать. Эмма лежала и плакала, смотрела на руку и плакала, прятала руку, не открывала, когда стучали. Когда стало сильно больно, она разыскала доктора и попросила успокоительное. Доктор, Фет, понятно, что доктором был Фет, кто ещё? Доктор, то есть Фет, доктор сказал: закончилось. Заставил снять кофту, дал мазь от контактного дерматита, и почему-то сказал, что прощает.

Эмма просто не смогла выкрутиться, не смогла выдернуть руку, а сбегать от доктора, когда тебе двадцать пять или больше уже, но без разницы, сбегать от доктора, когда ты научный сотрудник, когда в экспедиции, когда вы оба на борту треклятого дирижабля… Да куда тут в общем-то сбежишь? Доктор был так холоден и так спокоен. Доктор говорил строго, точно всех призирал, доктора опасались, доктор простил Эмму, точнее просто не наорал.

«Падать в небо, наверное, страшно, – думала Эмма, – падать страшно». Она проводила, едва касаясь подушечками пальцев, по стенам, по люку. Она могла, она могла бы! Будто сложно открыть и выйти?! Эмма слушала, как они собираются прочь. Как непросто теперь. Какими будут неустойки по гранту. И никто не заплатит. Мазь от контактного дерматита щипала, но это не больно, больно, когда жжётся, когда раненная по дурости кожа, всё время замотана, запрятана. Когда стыдно от самой себя. Когда хочется отрубить эту руку. Но лучше всё тело. Просто выйти из этой кожи, из этих тряпок. Всё это время она ходила в серой кофте, которая не чёрная, и в синих штанах, которые тоже не чёрные, и не снимала, и не меняла, и не мылась. Эмма попыталась вспомнить сколько, чтобы устыдить себя, чтобы загнать это жалкое тело в белую душевую с большим зеркалом. Какой эстет упихал зеркало в душевую? Вышло три дня. Нестрашно, по сути. В походах… в походах Дэвид всегда грел воду. Эмма решила, что проживёт и четвёртый.

– Эмма, – позвал её доктор. – Эмма, я прав? – спросил доктор.

– Вы правы, – сказала Эмма. А я не права.

– Конечно! – обрадовался доктор. – Конечно! – повторил совершенно счастливо.

Эмме вспомнилось, что людям необходимо верить в собственную правоту, по крайне мере так Эва говорила, это как потребность, потребность в безопасности. Эмма была более чем уверенна, что где-то напутала. Эмма всё топталась у люка. Что доктор здесь делал? Доктор застрял на корабле со всеми. «Ждёт станцию, – решила она, это было бы логично. – Ждёт станцию, чтобы сойти».

Доктор стоял и улыбался.

– Всегда говорил, что у меня хорошая память на имена и на лица, – сказал он. Эмме, в сущности, было плевать, но она кивнула, потому что хорошая память – это вроде как хорошо, и если человек счастлив, то с ним надо порадоваться.

– Вы что-то хотели? – спросила она, потому что ещё не много и стена, больше вжиматься некуда, а доктор смотрит, точно хочет просветить её кости без рентгена. Она, кажется, ещё улыбается, а может и нет уже? Может.

– Да, – доктор наконец отвернулся, потому что в дальнем коридоре что-то грохнуло. – Да, – повторил и снова уставился.

Эмму трясло, её бесило это чёртово ощущение загнанности, этот узкий чулан у люка, этот длинный доктор, похожий на зверя и на маньяка, а ещё это было очень волнительно, в самом тупом из смыслов. Ей хотелось, чтобы он наконец наклонился, чтобы коснулся. Чтобы… Нет, ей просто хотелось, чтобы хоть кто-нибудь пусть и этот малознакомый доктор её обнял и пожалел.

– Вы остаётесь на Верне?

– Да, – просто ответила Эмма, всё внутри у неё было каменным, заиндевевшим. – Я продолжаю исследования.

«Дура ты трусливая, – усмехнулась она со злобой. – Исследования, конечно! Ты просто… просто», – она не могла признаться даже себе. Не могла. Эмма всё смотрела на люк. Нет, падать в Вернские облака совсем не страшно, только выйдешь и задохнёшься.

– Я бы хотел попросить вас, – раздался голос доктора. Эмма вздрогнула. – Вы не позволите мне пожить ещё какое-то время на этом корабле?

– Живете, – махнула рукой Эмма. Она почему-то знала, что доктор попросит, точнее думала, что он уже попросил, не её, конечно, зачем её просить?

– Спасибо. Я не помешаю.

– Ага.

– Но позвольте говорить честно… – начал доктор.