Стокгольмский синдром

* * *

На Западе следили за событиями скорее удовлетворенно. Власти были твердо настроены на продолжение санкций к горской стране-изгою. Но у большинства элиты сочувствие было на стороне слабых. В «Нью-Йорк таймс» сомневались в необходимости вынужденной блокады маленькой страны, и в политиках, мешающих полной свободе. Конгрессмен с холеными складками лица благожелательно говорил:

– Русские не понимают, против чего выступает этот малочисленный народ. Они хотят подлинной свободы, и мы должны поддерживать их законные желания.

– Но террористы угрожают и нашей стране! – возражали ему.

– Да, это так, но…

Сенатор считал себя вправе возмутиться нарушением прав человека – из утробной уверенности носителя старинной демократии. И не мог освободиться от брезгливости к авторитарной России, ее неискоренимому пренебрежению к человеку.

Там, на Западе давно размякли в горделивых струях политкорректности, с толерантностью и политесом. В Штатах стало привычным терпимое отношение к арабо- и афроамериканцам, и даже избрание президентом человека чужой расы. Обеспечили права геям и лесбиянкам, хиромантам, права слепым вносить их трости в самолет и другие смешные правила. Не стало случаев, чтобы били усыновленных детей, они окружены любовью.

Странно, что русские подозревают Запад в лицемерии и поисках выгоды, – думал конгрессмен. Ох, уж эти агрессивные русские!

Наступало время, когда после мировых потрясений все успокоилось, уходил голод из всех уголков земли, большинство живет в благополучии и сытости. Перестали действовать кризисы, предсказанные экономической наукой. Бесстрастное «информационное общество» потребления становилось обществом заботы о социально необеспеченных слоях, даже стало тяготеть к бесприбыльной фундаментальной науке «общества знания». Пресса стала говорить о рождении нового мышления.

Вот как, несколько восторженно, записал Старик в оставленном в моей редакции свитке – рулоне из-под факса.

«Только сейчас, в сороковом колене от рождества Христова, впервые за тысячелетия случилось успокоение, словно очистились души, исчезли боли и страдания. Появились новые желания, и там мало места привычкам и боли умершего прошлого.

В Новом Свете, за океаном, стали жить в покое не страдавшие в войнах сытые города провинции, райские поселения у побережий лазурных заливов сплошь в мачтах белых трирем, и опрятные хижины-коттеджи у подножья гор, на полянах с чистым гулким воздухом, погруженных в абсолютный покой. Душевные расстройства тех людей бывают только от отсутствия событий (как доказано, их больше половины). Люди выезжают из своих странных жилищ – «таун-хаусов», «новостроек бизнес-класса», гостиниц, и парят на повозках по воздушным дорогам с одним железным рельсом, над всеми ухоженными местечками с так называемыми кортами, технопарками. Прибывают в специальные торговые базары – «супермаркеты», куда прямо входят через двери железных повозок, и покупают все, что нужно надолго, чтобы потом, открывая искусственные морозящие устройства – холодильники с икрой, семгой и прочим, вздыхать: чего-то не хватает.

В Европе люди тоже сходят с ума от однообразия навсегда налаженного торгового дела, лениво прячутся в коттеджах, в голубых зарослях бугенвилли, среди цветов, в нирване пьют их пиво и молодое разливное вино из своих провинций, пренебрегая «марочным».

Их рай заканчивается где-то у границ уже дружественной России, у песков Африки с остатками голодного фанатизма, Востока со смутной угрозой, как цунами, узкоглазых народов, – небытия, к чему они равнодушны.

На Руси, наконец, закончилась изнурительная война с южной республикой, которая получила независимость. Поразили обновленные города, которые все больше расслабляют жителей бесчисленными магазинами пищи и одежды, соединяющими дорогами.

«Братские страны», которые, как пишут мудрецы на Руси, в результате «цветных» революций «приняли собственные суверенные решения», но не хотели разрыва прежней любовной дипломатии, дававшей им блага, прощавшей долги. Любовь перешла в более прочную – материальную. Как сказано, сейчас «дружба – это нефтяная труба». Ибо пустое воспевание любви не прибавляет любви в мире.

Противные власти совершенно отцепилось от икр нынешнего путеводителя – президента. Исчезла причина – обвинения в утеснении свободы: слишком много противоречивых убеждений в разнообразных кругах смягчились, стерлись в общем ликовании всепрощения и доверия, непримиримые забыли о жажде неслыханной свободы. И у них пропал испуг от наступающей скуки однообразных трудовых дней.

У патриотов, призывающих к объединению земель, всегда готовых воевать, вовлекая народы в распри, куда-то пропало это желание. У тех, кто тайно прислушивались к себе: хотелось вернуть утраченные земли, чтобы они были их, – растаяло, как воск, воинственное чувство.

Государственные мужи – «чиновники» едиными толпами перебегали туда, где надежнее делается дело: «Мы за того кандидата в президенты, у кого много власти и силы имущества, и много голосов, – говорили они. – Зачем нам за тех, кто не проходной?»

Власти взяли на себя оплату за лечение смертельно больных детей в лучших медицинских центрах мира.

На Ближнем Востоке вскрылись гнойные раны несправедливости и раздвоения от выживания в поножнах разных культур. После волны жестокой резни и казни своих живших в роскоши властителей племена отказались от непримиримой идеи «джихада», который не был завещан в скрижалях пророка Мухаммеда. Мусульманские общины осторожно выступили против насильственных действий, находя в Коране миролюбивые сутры. Нельзя взрывы шахидов связывать с национальностью и религией. Новые властители уже наговаривали пророчества всеобщей любви, подобные «Зеленой книге» низложенного бедуина, пишут конституции стихами, собирают совещания своих диванов, декламируя песнь о любви к народу и прекрасной, как лучистый хрустальный сосуд – родине. Это озарение!»

8

День 2-й.

В нашем долгом сидении на полу, в ужасе от грозного молчания за окнами и наставленных на нас автоматов, мы стали забывать, зачем мы здесь, кто эти бородачи, ставшие такими знакомыми. Постепенно отекали ноги, стало неудобно телу, но походить было нельзя и негде в густой толпе сидящих. Только Старик полулежал легко, наклонившись над своим свитком.

Мы просили расселиться по палатам, но Саид сказал:

– Нельзя по палатам. Взяли одеяла, и в коридор все! Чтобы не поранили из окон!

За стенами бушует нечто, ждущее с огромным любопытством, мы посреди наэлектризованной бездны, могущей взорваться в любой момент.

Боевики неизвестно зачем рассадили женщин в одну сторону, мужчин в другую. У двери палаты их единственная женщина-шахидка в черном платке, по виду обычная торговка на рынке, деланно хмурилась, было видно, что она страшно нервничает, на пределе. Мы видели в ее руках провода от батарейки и взрыватель.

Бородатые захватчики не выглядели террористами. Скорее, юркими торговцами на рынке или дворниками где-нибудь у входа в пятиэтажку с железными дверьми и цифровым замком, готовыми мгновенно уйти в то прежнее состояние.

Их понимание нравственности, выражаемое гортанным резким окриком запрета курить, смеяться, – было примитивно. Завхоз пробормотал:

– Как они противны – эти голоса нацменов.

Саид, сидя у стены с автоматом между коленями, прямо передо мной, в паузе ожидания, говорил:

– Притворяются человечными. У нас в аулах было хорошо, пока не пришли ваши. Налетели, всех родных побили. Зачем, а? Демагоги. Зачистка, говорят. Всех взрослых, кто не дал деньги: пах-пах! – расстреляли. Махмуду отрезали голову, а туловище бросили диким собакам. Девочку насиловали, потом дали банку сгущенки: «Иди погуляй». Та помешалась. Пьяный лейтенант забрал у одного все деньги и золото жены, и тогда расписку дал: «Ребята!!! Не трогайте этих жителей. Сдесь была 6 МСР 245 полк. Ком роты…»

Я с другом убежал в чинары. А потом пришел… Отобрали у собак одну левую ногу и кусок тела Махмуда – похоронили. Деревья в кровавых пятнах – там расстреливали. До сих пор не отмыты!.. Сложили трупы в подвал, от собак и ворон. Потом – много наших украли. Похищения, ни одного уголовного дела. Нет нашего рода… Где жена? Убежала в горы, к нашим отрядам. Как ты думаешь, кто они, федералы?.. Я поклялся – отомстить.

Я вообразил эту сцену. Сидя перед ним, переставал видеть в нем врага. Люди прислушивались.

– В такие преступления федералов не верится. У нас нормальные люди.

– Обман вам, а? Скрыли вам все.

– А как же прокуратура?

Саид засопел.

– Ты что! Даже справку о смерти у вас не дают.

Стена между мной и им заколебалась.

– А как же с вашими? – сурово сказал я. – Федералы тоже мстили – за своих, которым отрезали головы ваши. И где выход?

Мы находились где-то близко по разным сторонам границы, которую не перейти.

– Я не убил. Я за добродушие. Царь простил Шамиль. А у вас нет пощады. Закон? Он тупой, когда в судах нечеловечные судьи. Особенно – русские бабы. Вы и к себе нечеловечные. У хохлов – проедешь, видишь хорошие дома. А ваши аулы – самые нищие. Посмотрел, увидел, там, где я работал, на рынке – нищие бабушки с цветами, которых гоняют менты. Черные живут в рабстве. Настоящий ад. А что это, когда мать бросает ребенка на свалку? Разве наш захват – такой ужас, как то?

Я вспомнил его байки о жизни на рынке в Москве. Наверно, он в том аду копил ненависть.

– Где национальная идея, э? Все против всех. Хорошо, когда сдержат только законы? У нас есть национальная идея – светлый меч чистоты веры и справедливости на нашем гербе. Меч не карает, это знак чистоты. Началась открытая борьба с Западом – это возрастает ответственность наших. Раньше никто не бунтовал.

Нельзя было вспоминать рассказ Саида о зачистке населения, отрезании голов. Мы находились где-то близко по разным сторонам границы, которую не перейти. Ох, нельзя быть слишком близко к террористу!

Саид весь был на краю пьянящего ужаса – как он столкнется с непомерной русской силой. Неумолимой, неспособной понять!

Встрял профессор, тяжко сказал:

– Неужели нет выхода? Что будет с семьями? Неужели нельзя переломить вековые традиции?