Стокгольмский синдром

Я чувствовал сердце, которое не хотело биться. Может, и вправду болен?

Мы давно ничего не ели.

Вот когда я понял: все последние годы не был голодным и полдня, спешил подкормиться. Люди боятся быть голодными, беспрерывно пополняют свою топку. Панически боятся голодомора. Только христианский пост примиряет с голодом.

И вот голод наступил. Это было нестерпимо. Хуже всего его переносил завхоз, его пузо спало, появились болезненные складки. Он ругался.

Все стали испытывать мучительную жажду. В туалет пускали по очереди, сопровождал боевик. Ночью в туалет не пускали. У меня горело внизу, как у старика с простатитом.

Докторам и сестрам позволяли обслуживать нас, и они, как могли, помогали нам.

Бородатый стражник зорко поглядывал на нас, от скуки почесываясь. Его автомат все время был направлен в нашу сторону.

Отчаяния не было, пока была вера, что все окончится благополучно. Прежняя жизнь не вспоминалась, словно мы всегда сидели в зиндане, оборвавшем все связи. Спокойствие прерывалось, когда раздавались выстрелы. Мы все вздрагивали – это было страшно. Не сигнал ли к штурму – нашей смерти?

Изможденный священник перебирал четки, привычно молился про себя. О страждущих братиях наших, в приюте плененных, о здравии их и избавлении.

Профессор еще больше похудел, бредил, видно, сдавал. У него клаустрофобия: видел себя в каменном колодце, закрытом крышкой, и задыхался.

Дима боялся ходить, и свое постоянное возбуждение выказывал в перемене положения тела, воинственном взгляде, который прятал от стражника. Обдумывал, как выхватит у него автомат, и освободит всех.

– Почему так глядишь? – грозно спросил бородач.

Дима понял, что сейчас все решится, ничего не успеть, и заплакал.

– Я не знаю.

Сквозь шторы видели ослепительный свет, свободный мир. Я смотрел в слепящее окно, где на фоне веток дерева болезненно виделась иная, фантастически удаленная планета – дивное утро человечества.

Нас не покидала мысль – броситься из окна, нырнуть за постройки. Прыжок с третьего этажа? Но успели бы застрелить боевики, засевшие на первом этаже.

Уставшая шахидка держала проводки спокойно, как обычную работу, и мы понемногу успокаивались. Переговаривались о том, кто что будет делать после освобождения. Пить шампанское? Путешествовать? Пойдет в церковь? Люди развеселились, представляя тот далекий день.

Организм вел себя странно. Одно дело – переживать в безопасных для тела условиях, и совсем другое – на эшафоте. Мы лежали на одеялах вповалку, уже не в состоянии найти позу, чтобы не болело. Спать сидя, просто сидеть стало нестерпимо. Болела спина. Всех накрыла слабость, такая, когда каждое движение превращается в труд. Необычная слабость в теле, может быть, навсегда. Спали урывками, засыпая минут на пятнадцать, а казалось, на несколько часов, просыпались от ломоты в теле. По окнам определяли, день это или ночь.

Сердце билось слабо, так, как я всегда опасался – близко к перекашиванию, когда затрепыхается и остановится. Выдох от усталости может не выйти во вдох. Сильно потел, мучила жажда и голод.

Я уже не грезил иной планетой, ничто не помогало спокойно отнестись к близкой смерти, преодолеть безысходность и беспомощность. Прощался с женой, бедной одинокой жизнью, со слепящей в окно бездной великой реки, от нее исходило неизменное утешение, делающее отдельную смерть незначительной.

Ради нас никто выводить войска из горной республики не будет. Остается штурм. Но как? Все здание обложено федералами, боевики с пластитом, гранаты. Шансов выжить нет.

Захватчики давали понять, что если начнется штурм, мы все взлетим на воздух. Кругом все заминировано. Слабые плакали, мы успокаивали их вполголоса.

Не верил в смерть только завхоз, с открытым пузом, сердясь и не подпуская никого к пустой тумбочке. Он до конца не видел смерти, прекращения. Типичный неискоренимый оптимизм.

Самое мучительное – думать о родных. Как жена перенесет мою гибель? Вообразил ее одинокой, нищей и умирающей. Такой печали я еще не испытывал. О своей смерти – другое чувство, чисто физическое. Животный страх.

Профессор сказал:

– Умрем, попадем в ад, а там снова боевики сидят. Вот радость-то.

Боевики расстелили коврики, похожие на белую кожу, с арабской вязью первых строк из Корана, и забормотали молитвы. Им было легче – точно знали, что после смерти объединятся в небесной белизне с аллахом.

Старик, по-видимому, хотел внушить нам что-то свое. Вытаскивал нас, глядящих фотографично, без собственной элементарной мысли, вознося в иные просторы – ада и рая. Обрывки этой проповеди, которые он записал при нас на рулоне для факса, удалось найти на пепелище на берегу великой реки.

«Я видел все, и уразумел, что слышал. И не обрел покоя в этом времени на этой Земле, и разочаровался в нем. И сейчас меч себялюбия живет между людьми и народами. Дурная бесконечность стала их жилищем, и нет понимания, что без тепла человека земля станет безвидна и пуста, и тьма над бездною.

Кто из моего колена мог бы подумать, что таким будет будущее? Мудрость не нашла себе места, где бы ей жить. И меня объял сильный трепет, и страх охватил меня. Неужели человеческому роду нет выхода? И не знал, куда идти, словно очутился в сумрачном лесу. Кому повем печаль мою? Затаенную мечту об ином свете, где бы жил, вызволенный из оков отчуждения и смерти в чудесное раскрытие мирового духа, исцеление, спасение?

И случилось мне видение: на помощь серафим на перепутье мне явился – посланец из иного мира, в белых одеждах, кто много страдал на земле, был известен всем живым как самый святой человек последнего столетия, и был вознесен. Тот, кто со скорбно склоненной головой, с таким страданием и болью молился за человечество, и все поверили в чистоту и всемирность его любви, и преклонились – это был Он! И никогда еще не было, чтобы тьмы тем людей, не думая о хлебе и вине, заполнили Вечный город на его похоронах. И я понял, что мир может быть спасен.

Печально склонив голову в белой шапочке, он сказал:

– Я послан исцелить тебя.

И медленно повел он меня, и ветры в видении дали нам крылья и гнали нас.

Какая-то странная неравномерность влекла куда-то. Словно ожили геометрические и математические измерения – в едином движении вселенной. Вот она, живая нераздельная математика древних – ею дышал миропорядок.

Неравномерность несла куда-то – гораздо более сильная, чем на Земле, влекшая одних во временное успокоение в богатстве и власти, других – куда-то дальше. Кто они – передовой отряд разведчиков или уставшие от бесплодных поисков?

Постепенно исчезло пространство, которое мы ощущаем более конкретно, чем время – зрением, и открылось искривленное тяготением пространство-время, обнажившее прошлое и будущее, словно они всегда были в настоящем и никуда не девались. Словно маги, увидели конечный результат потока событий, минуя всю цепь истории. Никто ничего не знает о времени, его связи с пространством, о формировании будущего из прошлого и настоящего, точках пересечения его измерений. Это был прыжок в неведомое.

В нем неистово скручивалась черными кольцами бездна, видимая изнутри бескрайней. Бездна была темной, вибрировала сильной «антигравитацией» (смысл этого слова я так и не уразумел), отталкивающей любые массы друг от друга с увеличением темной энергии. И только перемигивались в разных концах безмерных пространств тоскливые огоньки.

Это место, как пояснил мой вожатый, одна из бесконечных ям вселенной для всех злых и порочных конца последнего тысячелетия.

– Ты должен увидеть и узнать весь опыт времен, все боли опыта человечества, чтобы исцелиться.

Здесь все по-иному: ад по представлениям древних времен находился на неподвижном дне мироздания, в эвклидовом пространстве, куда мой жестокий Господь Духов бросил грешников жариться в огненные реки или дрожать вечно – в лютых льдах Коцита.

Здесь же – безграничная размытость темного беззвездного вещества космоса с жуткой антигравитацией, – пена пространства-времени, без конкретных очертаний, неведомая людям и не открытая разумом, куда живые люди могут заглянуть лишь в гипнозе, с помощью экстрасенсов.

Знали ли вы безотрадность полного одиночества в бесконечно удаленных краях вселенной, откуда нет возврата? Когда нет семьи, друзей, дела, никого вокруг – на самом дне безысходности. Где ты, моя жена и сыновья, весь мой род от колена Адамова? И меня объял сильный трепет, и страх охватил меня; мое бедро согнулось и ослабло, и все мое существо оплавилось, и я упал на лице свое.

Вожатый ободрил меня, и мы прошли в невидимые врата, и увидели огромные черные дыры, похожие на заверченные неистовые темные скопления в космосе. Черные дыры неодолимо притягивали, холодом и жутью веяло из их нутра.

Как сказал мой вожатый, последние грешники находятся в самой большой черной дыре и ее окрестностях. У помещенных туда нет физической боли, а только душевная боль и нравственные муки в невидимых безнадежно удаленных теснотах, – наказание огнем и льдом совести.

Там корчились духи людей от черного огня нравственных мук и безысходности. Тысячи тысяч, тьмы тем, духи, имеющие облик тел, в миру забывшие о совести и боли за других, уничтожавшие людей сознательным насилием или холодным равнодушием к чужому, механически топча их.

В неимоверных глубинах центра черной дыры находятся духи самых свирепых идеологов, истребивших множества людей, и даже целые народы.

Корчась в падучей, они уже ничего не ожидают. Когда совесть убита навсегда, и ничего нельзя исправить – это и есть настоящий ад. Их души самосжигались в бесплодных поисках совести.

– Как поговорить с ними? – вопросил я.

В ответ мой вожатый прошептал некий код, и возник звуковой и цветовой сигнал, и вскоре появился черный квадрат, в котором, казалось, сгустилась вся тьма мира. Квадрат посветлел.