Стокгольмский синдром

– Какая гадость! Почему их пустили в сердце страны? Ужасное нашествие дикости.

Она не могла вникнуть глубже. Только бы все закончилось!

Пришли друзья сына.

– Ваш сын – герой. Мы организовали демонстрацию, будем стоять, пока этих черных не схватят.

Мать растерянно смотрела, не понимая их.

Девушка Димы успокаивала.

– Им даже пищу не дают! Мол, не успеют поесть, и все закончится.

Мать заплакала, они замолчали.

И она решилась. Проникнуть в больницу, защитить сына. Там ее место, ее дом. Здесь, в квартире с евроремонтом, набитой всякой всячиной, стало постыло. Забыв накинуть платок, она побежала к больнице. Протискиваясь сквозь толпу зевак, думала:

– Как же так? Что это за мир, не дающий жить нормально, любить сыночка?

И вспоминала всю холодность мира, равнодушных учреждений, страх ввязываться, зависть соседей.

Солдаты оцепления не пропускали, грубо отстраняли. Полковник хотел что-то сказать, но увидел ее глаза, ее безумную решимость.

– Это же надо с бандитами договариваться. Если и пустят, то что с вами будет?

Она не могла об этом думать.

И в слепом ожидании села на землю у оцепления.

13

День 4-й.

Мы сидели здесь вместе, казалось, целую вечность. Было спокойно. Боевики чистили оружие.

Они стали для нас, как блудные дети. Как раньше, у нас с Саидом возродились юмористические отношения. Он словно потерял стержень непримиримости.

Казалось, имеем дело с людьми, обычными людьми. Возникли какие-то дополнительные связи, поверх идеологий, обычной ненависти. Словно вспомнили, что мы люди, из единого истока. И уже возникла тревога за боевиков.

Все представления об угрозе государству, об отъеме земель, убийствах, отрезании голов и расстрелах мирных жителей, о насилии как средстве утихомирить народности, – исчезали в чем-то более высоком, и боль людей становится общей. Болезнь ли это?

Психологи говорят, что все люди по-своему ненормальные. Нормален ли генерал, увиденный нами по телевизору, чей кругозор определен средой? Неужели нельзя перейти черту непонимания и ненависти? Неужели это будет предательством?

Мой здравый смысл, который я так хотел убить в метафорическом, сказочном видении мира, вдруг и вправду исчез. Я оказался в ином мире, где можно обустроиться и жить. Как в иной цивилизации. Так вживаются в другой мир актеры или умирающие.

Это новые нам дарения,
И в нас дремлет восточный уют
За высокими стенами древними,
Где в саду попугаи снуют.

Не поверить в сиянье кинжальное,
Безысходности горный затор, —
В тех коврах – небесном кружении
Снегом припорошенный узор!

Вождь духовный на телеэкране
Четки перебирает, суров,
В стариковском темном желанье
Мир упрятать под черный покров.

Так царит, и не может иначе
Все насилие над естеством,
Не под ним ли душа наша плачет,
Заморожена злым колдовством?

Ну, а может быть, все по-иному —
Видят там голубую мечеть,
И не быть на планете такому,
Чтоб к одной прислониться мечте?

Я совсем недавно не верил,
Думал, жизнь ни за что пропадет,
Но открылись нежданные двери,
Словно в этот сад переход.

Что же это – лишь наваждение,
За дувалами – горний дух,
Или новой жизни рождение
В его инопланетном саду?

Профессор уже не мог говорить четко, мышление словами сменилось у него видениями образов. На его костистом благородном лице отражались галлюцинации. Он почему-то считал, что наша дружба с захватчиками решит многие вопросы.

Что-то творилось с завхозом, быстрее всех стал впадать в экстатическое состояние, качался и бормотал, часами. Его беспокоила ненормальность в себе. Видел явно, что боевики обычные люди, но эта мысль претила ему – скатился в предательство!

Похудевший Дима сидел растерянный, со следами слез на лице. Тупая сила не желает, чтобы я жил. В нем была предельная сила отчаяния – убрать все это невыносимое. Что такое убить? Очистить дорогу от ненужного – его существования. Неужели я – такое препятствие?

Раскачивающийся священник оставался в крайней степени болезни.

– Грядет страшный суд! Он уже рядом! Покайтесь, – умолял он. – Все мы виноваты. Нет никого, кто не виноват. Кто отвернулся, не помог – согрешил уже в сердце своем. Весь мир – сплошной террор.

Наконец, с воли принесли воду и пакеты с бутербродами. Мы жадно ловили пластиковые бутылки, не могли напиться.

Саиду становилось все хуже и хуже. Врач хлопотала около него – для нее враг был таким же больным, как все.

Я спрашивал:

– Вы еще хотите взорвать нас?

– Мы никого не убьем. Почему ваш контингент – бомбить, убивать? Ты человечный. Но не могу отменить, что задумано.