Рассказы. Миниатюры

Сейчас она войдёт и скажет: «Можно к тебе на минуточку?» Потом пройдёт в зал, сядет со своим вязаньем или папками, полными рисунков в кресло и… А, впрочем, что это я? Лучше, начну вот так.

Когда открывала ей дверь, всегда слышала: «Можно к тебе на минуточку?» И этот её вопрос был приветствием. Потом проходила в зал, садилась в любимое кресло… моё любимое, раскрывала одну из папок и… Да нет, «долгие беседы» у нас не начинались и если мне было некогда, то она и час, и два могла просидеть в зале одна, перебирая наброски, сделанные её мужем, и я знала, что не нужна ей, что просто захотелось ей сейчас «выпорхнуть из своей клетки», – её слова, – чтобы немного оттаять от… А оттаивать «от» начала после того, как её муж… Нет, вначале – о Бланке.

Знаю её лет… Ну да, лет пять, и даже помню, как познакомились на собрании жильцов дома, – возвращалась с работы, а они во дворе галдели, ну и подошла к галдящим, а она возле стояла. Еще тогда подумалось: что-то не припомню такую в нашем кооперативном дружном коллективе.

А было в её славянском лице нечто нерусское, прелестно-ускользающее и это нечто вспыхнуло еще ярче, когда на мой вопрос, – и о чём, мол, волнуется «народная стихия»? – сразу подхватила интонацию и ответила:

– Да так… Думаю, стихия просто сошлась поболтать, – и улыбнулась светло, призывно.

Потом – слово-за-слово… потом отошли в сторонку, разговорились, и оказалось: зовут её Бланкой, и потому Бланкой, что уже давным-давно её предки-поляки обрусели, оставив ей внешность и имя прабабки, что купил недавно муж Костенька, – по-другому потом его и не называла, – в нашем доме квартиру, и что он «очень, очень талантливый художник!», да и она художник, только оформитель.

Ну, а теперь, после контурного наброска портрета моей героини, – ну как же рассказывать о художнице и не прибегнуть к терминам её профессии? – постараюсь прорисовать и полутона, а помогут мне в этом наши тихие беседы и брошенные ею фразы вроде «выпорхнуть из своей клетки», за которыми я снова и снова тащилась за нею со своими думками, перебирая, перетирая, переосмысливая… «пере» и «пере» их по-своему.

Ну да, муж её был талантливым художником-пейзажистом, иначе Бланка за него и не вышла бы. И не только пейзажистом, были у него и наброски натюрмортов, жанровых сценок, портретов…

Да нет, не гениальных, конечно, как у Пикассо[10 - Пабло Пикассо (1881—1973) – испанский художник, скульптор, график, театральный художник, основоположник кубизма.], исполненных одной непрерывающейся линией, но глядя на Костины, сразу верилось: рисовальщиком он был отличным.

Почему был? А потому, что вскоре всё чаще стала слышать от моей подруги:

– Опять Костенька хандрит, не пишет… – и спицы или листки в её руках начинали слегка дрожать.

О, видела и я подобную хандру! Видела не раз и поэтому сразу представляла себе Костеньку, лежащим на диване и тупо смотрящим на пляшущие разноцветные картинки телевизора. Потом он встанет, – видела, видела и это! – бесцельно пройдет на кухню, постоит у плиты, может быть, заварит чай и, не допив, снова ляжет, бессмысленно уставившись на экран. Тоскливая картина… Но что было посоветовать Бланке? Нет, не знала. И всё же надо, надо было – хоть что-то!.. вот и пробурчала, кивнув на папки:

– Может, тебе не стоит давать ему советы, как и что писать?

– Как это?.. – захлопнула одну из них.

Что за папки?.. Ну как же, всякий раз, когда приходила, то обязательно – с этими двумя коричневыми папками, на которых были наклеены белые квадратики с буквами «G» и «B»… еще помню, спросила её, когда увидела их впервые: и что, мол, кроется под этими таинственными вензелями, а она рассмеялась:

– Да буквы эти означают «хорошо» и «плохо»… по английски, а копаюсь в набросках Костеньки потому, чтобы потом придраться к чему-либо.

– Господи, зачем?

– Ну как же, хочу, чтобы всё лучше и лучше писал свои пейзажи, а он…

– А он? – уставилась на неё, почти не скрывая не столько непонимания, сколько осуждения.

Но она не поняла моей интонации, и начала взахлёб разносить портретные наброски Костеньки, засыпая меня терминами и пытаясь заразить своим неприятием творческих поисков мужа-пейзажиста.

– Бланка… – попыталась остановить, – но ведь художник должен только сам… иначе…

– Нет, нет и нет! – отрезала финал моих соображений, – портреты писать ему не надо и творить только пейзажи, он – пейзажист, и только пейзажист!

Ну и ну… С тех пор и перестала ей советовать, – дело семейное, ну как можно?.. – а то еще ненароком рассорю «творческий союз».

Ну, а потом Костенька совсем перестал «творить» пейзажи и даже начал попивать, а она – ощущать себя загнанной в клетку. Ведь вышла-то за него, почти на пятнадцать лет старшего, только потому, что увидела в нём «настоящего творца, – опять же, её фраза, – которому можно было служить, которому можно было что-то советовать или хотя бы просто говорить о любимой живописи, а он…» А он теперь забросил своё увлечение и оставил её ни с чем.

Да нет, не говорила она этого, но я же видела! Иначе как можно было объяснить что-то вроде застывшего непонимания и возмущения в её угасшем взгляде, который почти кричал: я же любила его за талант, я же хотела боготворить его, а он!.. он предал мою любовь, и теперь её нет… и теперь я одна, одна!

А, может, и не так всё было?.. Да нет, так. Когда забегала к ним, видела: заботлива Бланка и обедами кормит своего «творца» вовремя, и не повышает голоса, да и он на неё не жаловался, но был… Был словно напрочь потерявший волю человек, которому всё – всё равно, и ничего не надо, кроме как вовремя поесть, лечь на диван, скрестив руки на груди… как у мертвеца, потом посмотреть новости да лечь спать, а она… А она крутилась, а вернее, выкручивалась, чтобы как-то прокормить и его на свою зарплату… Нет, всё выпархиваю и выпархиваю из их клетки из-за своих домыслов! Ладно, постараюсь дальше рассказывать только то, что видела, слышала, – поверхностный абрис, так сказать, – но получится ли?

Как-то она пришла, села в любимое… и моё любимое кресло и грустно улыбнулась:

– Знаешь, часто, очень часто вижу похожие сны. Вот, послушай сегодняшний: какой-то незнакомый город… нет, не с многоэтажками, парками, трассами и машинами на них, а какой-то древний, с каменными, обожженными солнцем домиками, возле которых почти нет деревьев, и я мечусь в узких улочках этого чужого мне города, мечусь и никак не могу найти выхода… А как-то видела и такой: замок ли, дворец ли?.. но потолки высоки, стены толсты… да-да, почему-то остро ощущала их давящую толщину и прочность, и всё время сверлил вопрос: зачем я здесь, почему? И томилась меж этих стен, и перебегала из одной полутёмной залы в другую, из бесконечно длинного коридора в такой же, но только натыкалась на огромные резные двери, не открывающие выхода.

Тогда не стала я разгадывать её сна или что-то советовать, а лишь подумала: бедная Бланка, ведь у тебя и впрямь нет выхода со своим депрессивным творцом и остаётся только ждать. А она лишь взглянула коротко, но потом, когда упоминала о муже, то в её взгляде появлялось нечто решительно-отчаянное, словно перед прыжком в… Но куда? Ведь ни на что не решится.

И всё же опять – за Бланкой, в её «клетку». Вот она приходит домой, начинает готовить ужин, ожидая Костеньку. И он приходит. Пьяно-депрессивный. И она подходит к нему, молча смотрит, потом уходит в свою комнату, ложится на диван и, как и он, взгляд в – потолок: «Уже давно надо бы побелить этот посеревший потолок! – Закрывает глаза: – Что же делать? – Руки её на груди, пальцы скрещены: – Во, и я свои… как у мертвеца! – проносится в голове, и резко встает: – Но надо идти кормить его… и молчать, молчать, молчать… и что-то придумывать».

И ведь придумала! Начала искать другого «творца»… по Интернету. И нашла. Голландца с международным именем Николай-Ника… а для неё – просто Коленька. Месяца два длилось их виртуально знакомство, потом – встреча в Москве и вскоре моя, преданная талантам Бланка, выпорхнула из клетки от увядшего Костеньки и уехала к обещающему творцу в Гаагу.

«Ну и что? – скажите Вы, – Бывает и такое. – А, может, еще и прибавите: – И правильно сделала». Но вот послушайте, правильно ли? Так что, есть еще не прорисованные штрихи портера Бланки, и сейчас добавлю их бережно, с «документальными» подтверждениями и… со своими домыслами и догадками.

После её, довольно скоропалительного знакомства и отъезда в страну «великих и малых голландцев», получила от неё мейл… кстати, мейл – от неё, а примерно через месяц – ключи от Костеньки: возьмите, мол, «на всякий случай…», и опять же «на всякий случай» взял мой адрес. Нет, не стала расспрашивать, куда, мол, наладился и что за «случай» может нагрянуть, – ну как спросишь, если человек не хочет рассказывать, хотел бы, так сразу и…, – но ключи взяла. Аот Бланки получила вот такой первый мейл: «Живу, как королева! Особнячок – прелесть! Садик – чудо! Подрезанные деревья, дорожки, плиткой выложенные и махровые цветы, цветы, цветы! Кажется, я счастлива»

«Кажется» – подумалось… А почему кажется то! Из клетки – да в такое? Да каждая женщина должна радоваться… да каждая только о таком и… ходить и улыбаться от счастья. И почти тут же увидела: Бланка просыпается на цветных иностранных подушках и простынях с замысловатыми иностранными вензелями, муж приносит ей на серебряном подносе утренний кофе, садится рядом и… Ой, дальше – не надо, не буду, не стану… А потом они, взявшись за руки, бродят по плиточным тропинкам сада с подрезанными деревьями и махровыми цветами, выбирая натюрморт для его следующей, непременно талантливой картины, и она даёт ему советы, советы, советы…

Были и еще довольно частые мейлы с упоминанием о нагрянувшем счастье, потом «счастье» стало упоминаться реже, реже и в последние полгода этого сладкого слова и вовсе не нашла, – так, одни «сообщения», что жива, мол, здорова, мол, того и тебе… В чем дело? – недоумевала, ведь могла бы написать просто и понятно: что-то не… Ан нет! Потом мейлы пропали.

И вдруг… Вдруг Бланка объявилась как-то поздно вечером.

– Бланка! – только и всплеснула я руками. – Ну что ж это ты, блин!..

А она и залепетала, когда уселась в моё… в её любимое кресло:

– Ой, ты знаешь…

И дальше «коротко – о главном»: жилось ей вначале с Коленькой сладко, счастливо, – «кайфово жилось, думалось и мечталось», – опять же – её словосочетание, а потом… Потом как-то попристальней начала она вглядываться в своего голландского Нику-Коленьку и «вначале поскучивать», – её же! – а потом и совсем заскучала.

– Бланка, почему? – округлила я глаза, – Почему ты заскучала в такой обстановке кайфовой и с таким творцом-художником?

А она сидела напротив… но уже без папок и вязания, и ничего определённого не могла ответить, – так, пожимание плеч, междометия, усмешки и даже с румянецем во всю щеку, а когда оный стал еще ярче, я поняла: ну, конечно же, хочет спросить о своём Костеньке, но стесняется!.. а, может, и боится? И тогда сразу же «раскололась»:

– Бланка, не знаю, где сейчас первый творец… после твоего побега он тоже уехал куда-то, но вот ключи от клетки… – И она замерла… а я не стала пытать её молчанием и даже рассмеялась: – А вот ключи от квартиры оставил, сказав при этом: «возьмите на всякий случай», а что за «случай» имел в виду…

И она вроде бы не услышала моих слов, но румянец стал ярче и снова без умолку залопотала о своём житье-бытье в Голландии. Но из этого сбивчивого и бурлящего потока я всё же выловила суть: надоели ей и подстриженные деревья, и махровые цветы и самое главное!.. картины Ники-Коленьки, писаные только для интерьеров тамошних обывателей и в которых не было «таинственного свечения масляных красок, а лишь примитивность бесслойных акварельных», – её слова!.. А дальше – мои, обобщающие: ну да, не было в его картинах ничего завораживающего, а так, разноцветные кружочки, черточки и квадратики с треугольниками… и опять – её: «прозрачность дистиллированной воды, лишенной какой-либо жизни».

– Но зачем тебе таинственное свечение, Бланка? Жила бы в особняке среди… и без этого… и просто…

Нет, не смогла я в наш первый вечер услышать от неё ответа на нечаянный… и неискренний вопрос свой, – был уже второй час ночи, когда она, взяв ключи, вернулась в свою бывшую клетку. Но на другой день рано утром…

А на другой день рано утром впорхнула:

– Ты только посмотри, сколько Костенька написал моих портретов! – и из знакомых коричневых папок вывалились на диван листы.

– Ба-атюшки! – только и пропела я, рассматривая портреты и по одному водворяя в паку. – Бланка, да твой Костенька портретист! Ему надо было сразу и…

А портреты и впрямь были отличные. Настолько точно была поймана и проявлена суть его почитательницы!.. и особенно глаза: на зрителя… на меня смотрели глаза, в которых светились и искренний восторг, и жажда жизни, желаний… и даже какая-то неведомая мне и загадочная глубина. А Бланка меж тем всё лопотала и лопотала, но я почти не улавливала её слов, – лишь интонацию восторга и вины перед Костенькой, который… «ка-акой молодчина!.. я же знала!»… я же говорила!.. ну, настоящий творец!»