Письма странника. Спаси себя сам

– Геннадий Владимирович, по-моему, у вас в квартире обыск. Я зашел за гитарой, которую вчера забыл у вас. Думал, вы не на дежурстве – хотел забрать. Мне открыли совершенно незнакомые люди. На мой вопрос, дома ли вы, ответили, что я ошибся квартирой. Вы можете приехать?

Конечно же, я не поехал. «Зачем горячку пороть, – подумал я. – Если уж обыск – его не остановишь. А лишние резкие движения в таком случае и тем более неуместны». Вечером дома я внимательно просмотрел полки и шкафы. В одном из них и стоял портфель, набитый рукописями. Все было на месте. Но могли ведь переснять лист за листом его содержимое. Это и называется у них оперативной работой. Следователь намекал потом на эти материалы, но – на нет и суда нет. На следующий же день после звонка Парамонова я отдал портфель с рукописями на хранение Александру Салюкову. И у него был обыск, когда меня арестовали, но не успели – своевременно все было уничтожено уже.

Приобщили к делу и «Открытое письмо гражданам Советского Союза», в котором я говорил о необходимости кардинальной перестройки системы власти в нашей стране и предлагал пути такой перестройки, вплоть до свержения ее политического руководства, а также поддерживались в этом «Письме» начатые в Чехословакии реформы и осуждался ввод советских войск на ее территорию для блокирования этого процесса. С легкой руки Петра Якира «Письмо» было переправлено из Москвы за границу и опубликовано в журнале «Посев» (№ 1, 1969 г.) под псевдонимом Геннадий Алексеев.

В этом же номере журнала была и статья Сергея Солдатова «Надеяться или действовать», подписанная группой эстонской интеллигенции. В марте-апреле 1969 г. (за два месяца до моего ареста) полный текст «Открытого письма» передавался на русском языке радиостанцией «Свобода». Но об этом мне стало известно лишь на следствии по моему «уголовному» делу.

Не забыли следователи присовокупить к этому «делу» и распространение «антисоветской литературы». Да без этого и нельзя. Бумаги больше – и дело толще. Кроме того, и это считалось уж очень удачной находкой, обнаружились у меня кое-какие бумаги по организации «Союза борьбы за политическую свободу» и ее печатного органа – газеты «Демократ». И совсем уж нежданный козырной туз попал в руки следствия – моя попытка переправить из тюрьмы на волю статью «Организационные задачи Союза сторонников свободы». Сосед ли по камере «исполнил долг» или был подсажен их внештатный сотрудник – трудно сказать.

Следствием и прокурором в качестве отягчающего обстоятельства «преступной деятельности» арестованного использовались также изъятые в камере мои обширные выписки из сочинений В. И. Ленина с комментариями к ним.

И как жаль мне сейчас эту сотню листов, аккуратно исписанных мелким почерком. Ведь в камере-одиночке Ленин стал почти родным для меня. Его емкие лозунги и призывы, закрученные обороты речи уже начинали жить в моем сознании самостоятельной, только им ведомой жизнью. Иногда казалось, что ночью он, как и я днем, ходит по камере – пять шагов туда и пять обратно, от параши до глухо зарешеченного окна и опять к параше, заложив руки за лацканы пиджака и сощурившись глазом.

В октябре 1969 г. (с подачи находившегося на воле Сергея Солдатова) о «Деле офицеров Балтийского флота» сообщили радиостанции «Голос Америки», «Канада» и «Свобода», а также были публикации в газетах «Нью-Йорк Таймс», «Дейли телеграф» и других. Все это для следствия и суда являлось еще одним и совсем уж веским аргументом, усугубляющим мою ответственность перед обществом и государством. Плюс к тому – упорное нежелание арестованного признать свою вину в «подрыве и ослаблении Советской власти» и отказ от адвоката, неспособного, как я считал, осуществить мою защиту по существу обвинения.

Военный трибунал Балтийского флота, проходящий в Калининграде в марте 1970 г., признав меня виновным по статьям 68 ч.1 и 70 УК Эстонской ССР (агитация, пропаганда и организация), приговорил к шести годам лишения свободы в трудовой колонии строгого режима с лишением воинского звания и наград.

И лишь через полтора года после суда сопроводительной бумажкой от 16 октября 1971 года жену уведомили, что «По Вашей просьбе направляется Вам выписка из приговора военного трибунала ДКБФ в отношении Вашего мужа». Вся выписка поместилась на двух неполных страничках текста. Тремя точками (…) после слова «установил» хранители законности и порядка «подробно и доходчиво» объяснили жене за что, собственно, ее мужу была предоставлена «гостиница-люкс».

Письмо 4. Колючая проволока

8 августа 1999.

Дорогой Друг, что тут поделаешь, начатое письмо не сразу закончишь. И сегодня я продолжаю макать в чернила свое «гусиное перо» и марать им бумагу. Неудачное все же попалось это перо – сильно скрипит, отвлекая от мысли. Вот тебе и по блату.

Прикрыли недавно один из новоявленных антикварных магазинов, распродали имущество, перо же это бросили под стол за ненадобностью – мне и досталось. Теперь же от него не только скрип, но и как с гуся чернила. Не одну уж кляксу пришлось стереть. Да, шариковые ручки много удобнее. Но про Шариковых мы и кино смотрели, и встречали их не раз на дорогах жизни – не тот коленкор. И потом, если уж решил гусиным пером – значит, гусиным. А вот интересно, куриные перья, они что – хуже?

Думаю, разница в том, что рожденный по курятнику бегать не взлетит к облакам.

А гусь – это же лебедь. Значит, гусиное перо – символ изящного и красивого полета мысли, символ вдохновения в обнимку с Фортуной. Но для этого, разумеется, должно быть – ну очень хорошее перо. Мое же валялось под столом. Так что не обессудь, дорогой Друг, – как уж получится это мое послание к тебе.

До сих пор ярко и красочно представляются мне тюрьмы и камеры, лагеря и бараки следственного изолятора Таллинна (июнь 1969 – февраль 1970), тюрьмы Калининграда (февраль 1970 – июль 1970). Звучит еще в ушах стук колес вагона-столыпина, протянувшего нить моей жизни от узла к узлу через тюрьмы Вильнюса и Пскова, Горького и Потьмы к затерявшемуся где-то в глуши лесов поселку Озерный (Малая зона Мордовии ЖХ-385-17а, август 1970 – октябрь 1972). А далее – еще одна линия жизни, проложенная к вбитому в землю столбу у Всесвятской станции (35-я пермская зона ВС-389/35, 1972–1974).

Так нежданно-негаданно шагнул я от чистоты лазурно-соленых волн Балтийского моря в тину и грязь Мордовского озера и, окунувшись в него, вынырнул затем в лесах Сибири среди всех святых, огороженных плотными рядами колючей проволоки. Материализовав идеи Гегеля, рабоче-крестьянская власть нанизывала на шампур своей доктрины не оправдавших ее надежд подданных – и поджаривала, поджаривала, поджаривала их медленно на огне, пока не розовели они от радости или не обугливались от ненависти.

Вот память человеческая – столько лет прошло, а будто вчера все и было, будто час назад крикнули: «Выходи! С вещами», – и прощально лязгнул засов лагерной зоны.

Тюрьмы и лагеря – воистину Университеты Жизни.

Понимая это, я тайно стал собирать материал на книгу, которую намеревался затем опубликовать «на воле». Вязью, корявым почерком, между строк всякого рода выписок из книг, что брал я в библиотеках тюрем и лагерей, заносил я на будущее имена и фамилии бывших со мной рядом зэков, тем более зэков-то не простых – каждый со своей суровой и сложной биографией, со своим таким же суровым и закаленным характером, со своей Судьбой, достойной памяти и подражания.

Помимо собирания «зэковского материала», активно продолжал я изучение философии, но это была уже философия Востока, к которой добавилась и религия. В чемоданах «антисоветчиков» оказались очень нужные для меня книги: индийская Ригведа и Упанишады, Атхарваведа и Дхванья-лока, Мокшадхарма и Бхагавад-Гита, японский Дзен-буддизм и китайский Даосизм. И как когда-то Ленина, теперь по ночам я ощущал в изголовье своей зэковской постели незримое присутствие Патанждали, Шанкары и Раманужди, Вивекананды и Будды. До смерти преданные Иисусу баптисты, озираясь в бараке по сторонам и поглядывая на окна и дверь – нет ли поблизости надзирателя, познакомили меня и с Библией.

Шлюпка и парусник, которыми я увлекался в училище, гантели, которыми я занимался, будучи офицером, уступили место классической йоге. В школе я никак не мог осилить немецкий, здесь же, на тебе, начал изучать хинди, увлекшись Индией. И в свободное от шитья рукавиц время в трех шагах от вышки с автоматчиком или в лагерной библиотеке по выходным – сидел я, не разгибаясь, над книгами. И казалась порой ирреальной та жуткая реальность, которая, словно бетонными плитами, окружала меня своей «заботой» и особо строгим специальным «вниманием». Исподволь стала возникать во мне мысль о том, что наука и религия – хотя и разные ипостаси познания человеком окружающего его мира, разные плоскости его ментального погружения в мир, тем не менее, мир этот – целостен и един. И значит – между мощными горными массивами, между наукой и религией, над пропастью, разделяющей их, все же должен существовать какой-то пусть не мост, ну хотя бы мостик. Очертания этого, в то время еще призрачного для меня моста, и стал я искать, окруженный заборами и надзирателями, шмонами и проверками, шитьем рукавиц и застольным чаем, таким необходимым загнанному в угол зэку. И о том, как зэки не давали загнать себя в этот самый угол, я продолжал подробно записывать в свою заветную тетрадочку, которая много лет спустя и переросла в книгу «Спаси себя сам».

Нелегок Путь. И будни тяжелы.
И каждый камень больно ранит ноги.
И снег колючий хлещет по лицу.
И холод окружающих несносен.
Так Дух пылает или гаснет Дух
В горниле каждодневных испытаний.

Письмо 5. Новый путь

9 августа 1999.

Дорогой Друг, у нас новость дня – президент Борис Николаевич вновь сменил премьер-министра. После прагматичного и одаренного ораторскими способностями Виктора Черномырдина последние полтора года радовали нас на экранах телевизоров молодой и очень умный Сергей Кириенко, умудренный годами и жизненным опытом Евгений Примаков, интеллигентный во всех отношениях Сергей Степашин, теперь же премьер-министром стал волевой и энергичный Владимир Путин. Сергей Степашин и трех месяцев не продержался на вершине правительственной пирамиды.

– Такие смены правительства – это какой-то абсурд всей системы власти, – заметил по этому поводу наиболее известный в нашей стране мэр Москвы Юрий Лужков, поправляя на голове съехавшую на бок от быстрой ходьбы новую кепку. Сбрасывал президент Ельцин премьеров, как мелкие карты из колоды, чтоб не мешали раскладывать какой-то лишь ему одному ведомый пасьянс. Вот теперь начат новый расклад. Россия же опять в ознобе.

Конечно же, первый демократически избранный президент за всю нашу тоталитарную историю – это немало. Но, видимо, не только на сковородке бывает первый блин комом. И все это – не лучшие знаки перед Концом Света.

Но продолжим наш путь.

Говорят, если есть Альфа, то должна быть и Омега, поскольку любое начало имеет конец. Кончились и мои «зэковские симфонии» с их мажорами (радостным настроением от лишней хлебной пайки) и минорами (грустью в карцерах и в камерах), с их crescendo (усилением режима) и staccato (отделением от семей).

«На воле», однако, начались мои новые скитания и неустройства. Разумеется, что путь на Флот однозначно мне был заказан, как и возвращение в армию вообще. О любимой работе по радиохимии или дозиметрии окончательно пришлось забыть.

После месяца утомительных хождений в поисках работы, испросив с меня слово больше «не подрывать и не ослаблять», меня взяли на поруки «рабочие» конструкторско-технологического института судоремонта в Таллинне, куда с большими трудностями, пока я был в лагерях, Галя с трехлетней Любашей переехала из Палдиски, поменяв квартиру.

Определившись с работой, я сразу же занялся выпиской из психбольницы в Черняховске Геннадия Парамонова, куда, как признанный невменяемым, он был помещен по приговору суда. Сначала я писал бумаги в разного рода инстанции, затем ездил к нему и встречался с ним. После освобождения из «больницы» Гена приезжал к нам на несколько дней. В Черняховске все же сделали из него больного человека. Позже он получил инвалидность и какую-то пенсию. Но его неустроенность до сих пор щемит мое сердце, и меня не оставляет чувство вины перед ним.

В это же время Судьба затеяла со мной новую Игру, дав лишь месяц передохнуть после возвращения из Зоны. В первый же день работы на заводе судоремонта, куда я добирался в самый конец города с трамвайными пересадками более чем за полтора часа, мое внимание привлек плакат на стене в коридоре, сообщавший о том, что в Таллинне открывается выставка картин художника Н. К. Рериха. Остановили меня перед плакатом восточные мотивы его исполнения. Так и пахнуло на меня экзотикой Индии, ее духовным очарованием и какой-то притягательной силой. Естественно, что мне захотелось познакомиться поближе с творчеством художника, тогда еще неизвестного широкой общественности.

Как выяснилось, повесил плакат на стене сотрудник нашего же вычислительного отдела, рабочее место которого располагалось в соседней комнате.

Им оказался Николай Николаевич Речкин. Мой собеседник пояснил, что сегодня у него последний рабочий день – он увольняется. Взяв телефон и домашний адрес нового знакомого, я напросился созвониться с ним и, если можно, зайти для беседы. Жили мы на Сыпрусе-Пуйестее 208.

Показав адрес Николая Речкина жене, я спросил:

– Где эта улица Таммсаарэ?

– Дом не знаю, – сказала она, разглядывая бумажку с телефоном и адресом, – а улица, – Галя подошла к окну, и я за ней, – если вправо вдоль нашего дома пройти, смотри туда, – указала она пальцем, – эта улица перпендикулярно проходит.

Я не верил своим глазам – не могло такого быть. Полагая, что здесь какое-то недоразумение или неточность в адресе, в полном смятении чувств я быстро оделся, спустился вниз, прошел через двор. Мой новый знакомый действительно жил в трех минутах ходьбы от нашей парадной. Поднявшись по лестнице, я позвонил… Вскоре мы сблизились настолько, что я мог приходить к Николаю запросто. И не только я, но и все мое семейство.

Между Галей и его женой Аллой, между семилетней Любашей и двумя его детьми Костей и Светой установились дружеские отношения. Коля серьезно изучал творчество Рерихов, в то время как в России о Рерихах, давших миру «Учение Живой Этики», говорили тогда лишь шепотом.

И как когда-то энциклопедичностью Гегеля, теперь я был поражен вселенским охватом проблем Бытия, который встретился мне в Живой Этике:

Дух Христа веет через пустыни жизни.
Подобно роднику стремится через твердыни скал.
Сверкает мириадами Млечного Пути
И возносится в стебле каждого цветка.

И вспоминались мне золотые листья у подножия Храма Иоанна Кронштадтского. Верилось, что придет время, когда купола его вновь засияют светом и радостью молящихся в нем, поскольку говорилось в Учении:

Светлому Храму ступени строим,
Скалы Христу приносим.