Письма странника. Спаси себя сам

К Владыкам Мира.

Письмо 6. Дальние дали

10 августа 1999.

Вообще-то, мой дорогой Друг, может быть, сесть тебе рядом? Действительно, что за дела.

И поправить сможешь меня, если что не так, и чайку попить сходим на кухню, где, в основном, и обсуждают россияне не только личные вопросы, но производственные и государственные проблемы. Тут же я и представил себе, что ты сидишь справа от меня, не в кресле, конечно, а на простом деревянном стуле. Вспомним историю. Уж на что Петр был великий, а бывало сидел-то – на широкой доске обычной скамьи.

Всегда меня удивляет, какое большое значение придают люди предметам, на которых сидят – стульям, креслам, диванам. Что мы здесь наблюдаем? А то, что для маленького чиновника предназначен обычный стул, для большого – побольше форматом. Начальники же любят, чтобы спинка стула была на уровне головы или даже повыше. Видимо, ум, поднимаясь от сиденья по спинке стула, только оттуда и нисходит в головы особо именитых. Недаром же некоторые к таким стулья приделывают сверху еще кожаные набалдашники, чтобы ближе к голове было, чтобы наверняка уж дошли куда следует важные мысли, появляющиеся «в нижних полушариях мозга». У президентов же и вовсе последний крик – шикарные кресла наподобие автомобилей.

Наше это, местное, или европейское веяние? Но, насколько я помню, российский мужик со своей бабой всю свою историю просидел на простом табурете. Откуда же было нам ум взять, чтобы размахнуться, как они там у себя – в Зарубежье.

Дорогой Друг, в прошлом письме я писал тебе, что по Учению Живой Этики стать духовным центром будущей России предназначено и Сибири. И это тем более оправдано, что уже тогда там были ученые, писатели и творческая интеллигенция, которые легально и полулегально, а то и вовсе тайно, изучали научное и духовное наследие семьи Рерихов.

В этой связи, планируя свой отъезд из Эстонии, в октябре 1976 года, найдя по книгам обмена первый попавшийся телефон, я поменял, не глядя, свою прекрасную двухкомнатную квартиру с громадным коридором, встроенными шкафами и лоджией в цивилизованном Таллинне на давно не ремонтируемую традиционную «хрущевку» в Новосибирске, дав возможность выбраться из Сибири (вот ирония судьбы) бывшему работнику КГБ. И дом-то его оказался на проспекте Дзержинского.

Особенно же меня умилил оставленный хозяевами шкаф, который по телефону нас упросили купить, чтобы не везти им в Таллинн. Это был не просто шкаф, а громадный шкафище, собранный из цельных досок – сплошная нижняя часть с большими, почти вагонными, дверьми и съемная верхняя часть, образующая стеклянный буфет с двумя сделанными под радиус боковинами. И все это чудище, почерневшее от многократно примененного лака, было украшено резным орнаментом. Прорва белья умещалась на двух нижних полках шкафа. И немало моих книг поместилось – на его втором ярусе, вместо изысканных, как это обычно принято, чашек, блюдечек либо целых сервизов, рюмок и рюмочек.

Сейчас, говорят знатоки, такие шкафы величайшая редкость – антиквариат, а не какое-то там хухры-мухры. До сих пор не забыть, как, уезжая через несколько лет из Сибири (не оставлять же такое чудо для мучений следующим квартирантам), мы затаскивали его в машину, везли в комиссионный, затем снимали с грузовика, заносили в магазин, собрав уйму зевак, – и все это за смешные деньги по сравнению с уплаченными.

Опять сон попался на оборотной стороне листа. Кстати, он и случился в период планируемых мною сборов в Новосибирск.

Была ночь и глухая тайга. Не различая дороги, я пробирался сквозь чащу леса. Гигантские сосны и ели, густой кустарник и дикий папоротник преграждали мне путь.

– Держись за меня, – сказал я идущей со мной женщине с младенцем на руках. – Осторожнее, здесь овраг.

Утомленные, чтобы восстановить силы, мы остановились на поляне, окруженной плотной стеной зарослей. Со всех сторон над нами нависали ветки деревьев, заслоняя небо и звезды. Но здесь не было так темно, как в самом лесу, – пространство светилось. Развязав вещмешок, я достал хлеб, воду и соль, поделив все между нами троими.

Неожиданно от деревьев отделилась фигура, и перед нами предстал стройный высокий мужчина с красивым лицом и черными волосами, ниспадавшими до плеч. Тело его укрывал темно-синий плащ. На ногах была удобная обувь.

– Вы не знаете здешних мест, – обратился он ко мне. – Не знаете и местных обычаев. Я давно путешествую, и хочу предупредить вас, что ничего не следует говорить аборигенам явно, а только намеком.

Слова многозначны – и чем больше места вы оставите им для фантазии, тем лучше будете поняты. Не спешите, чтобы вы ни делали. Спешка – признак незначительности. Одного этого достаточно, чтобы они перестали слушать вас. Не советую и фотографироваться вместе. С того момента, как аборигены увидят себя с вами на фотографии, они будут считать вас родственниками, а о чем новом может рассказать или чему научить родственник? Будьте внимательны к любому их слову и жесту – все имеет значение.

Незнакомец исчез так же внезапно, как появился. И густая тьма вновь нависла над нами. Инстинктивно я начал шарить руками вокруг себя, и что-то мягкое оказалось под ладонью. Раздался рык барса, лежащего возле моих ног. Два ярко-зеленых огня его глаз четко обозначились в темноте. Не испугавшись, я начал гладить ему морду, голову, спину. Барс потянулся и, положив свою мощную голову на лапы, уснул.

Когда стало светать, мы снова тронулись в путь. Грациозный и величественный светло-желтый зверь пошел рядом. Лес вдруг кончился прямо у высокой изгороди с распахнутыми воротами. Мы вошли в них и оказались внутри конусообразного зала, в котором одетые в серые одежды люди исполняли ритуальные танцы, напоминавшие древние танцы Непала и Бирмы.

Прыгая и вращаясь, танцующие приближались к нам.

В два прыжка барс оказался возле них – и люди отпрянули, уступая нам путь.

Женщина и мальчик, легко двигаясь впереди меня, направились к центру зала, от конусообразной вершины которого истекали вибрирующие звуки. Словно волны мощного водопада, они омывали собой это величественное помещение и всех, кто в нем находился. Стояла странная тишина, которая в то же время была наполнена звучанием.

Неведомо сколько мы пробыли в этой звучащей тишине, когда из восточных ворот зал стали заполнять танцующие люди в желтых одеждах и в шапках-треуголках. Они напоминали собой тибетских лам. В руках у каждого ламы были лук и стрела. Женщина пояснила мне, что это танец победы и возрождения.

Постепенно танец усиливался и спиральными вихрями начал разворачиваться по всему окружающему нас пространству. Мы стояли молча в центре движущейся и вибрирующей спирали. И мне казался понятным смысл каждой фигуры, отображаемой в танце, и каждого жеста самих танцующих.

Вместе с танцующими мы как бы поднимались к вершине конуса, завершающего зал… И широкое поле, до горизонта покрытое зеленью трав, вдруг распахнулось перед нами.

Все светится в Пространстве. Все звучит.
И Первообраз Света порождает
Символику Миров Неизреченных.
Лишь Голос в сердце вовремя укажет
Незримую тропинку среди мглы.

Переезжая в Новосибирск, я, как и планировал, все же успел к Рериховским чтениям 1976 года, посвященным 50-летию исследований Н. К. Рериха на Алтае. Просто проехаться туда и обратно я бы не смог за неимением средств. Павел Федорович, который приехал из Эстонии на эти чтения, сразу и познакомил меня с основателями Рериховского движения в России.

Конечно, при стечении многих людей, у которых свои планы, проблемы и задачи, свои темы выступлений на такого рода, пусть и не очень многочисленных, форумах, мимолетные знакомства часто на следующий же день уплывают в дальние углы памяти и, в зависимости от обстоятельств, могут либо схорониться до времени, либо запрятаться там навсегда.

И вот сейчас, спустя двадцать с лишним лет, просматривая фотографии, относящиеся как к первым (1976), так и вторым (1979) Рериховским чтениям, прошедшим в Новосибирске, я вижу, что хорошо помню, например, Людмилу Васильевну Шапошникову – историка и этнографа, индолога, члена Союза писателей и члена Союза журналистов СССР, академика РАЕН.

На фотографии она среднего роста, светло улыбающаяся, в простой кофточке, отороченной белой каймой. На моей книжной полке есть красочно проиллюстрированная книга Людмилы Васильевны «От Алтая до Гималаев», которая и сегодня согревает мне сердце.

С другой стороны, просматривая книгу, с сожалением понимаешь, что мне уже не суждено пройти этим путем. Воистину, у каждого свой путь жизни и свои его результаты.

Павел Федорович на фотографии в сером, хорошо сидящем на нем пиджаке. Светлая рубашка в белую полоску, под нее хорошо подобранный такого же типа галстук. Из кармана виден уголочек платка. Волосы зачесаны назад. Доброе, улыбающееся лицо. У Павла Федоровича и у меня вместо рубашек свитера. Вероятно, это второй день первой конференции или вторая конференция.

На другой фотографии слева от Павла Федоровича – Марк Александрович Мокульский, директор института генетики. Он чем-то напоминает Павла Федоровича. Мы оживленно о чем-то беседуем.

Еще фотография – в президиуме П. Ф. Беликов, рядом – тогда воюющие между собой по археологическим проблемам Сибири академики А. П. Окладников и В. Е. Ларичев. И общий снимок. На нем строгая и собранная Наталья Дмитриевна Спирина – родоначальница Рериховского движения. В свое время она встречалась с Николаем Константиновичем в Харбине, откуда позже переехала в Новосибирск, и считала себя ученицей Рериха.

Здесь и искусствовед Вера Яковлевна Кашкалда, Людмила Андросова – член президиума СОАН, ученая, альпинистка. Физик Евгений Маточкин и другие участники чтений.

С Павлом Федоровичем приехал на Чтения и Алексей Анненко, интересный и устремленный молодой человек, серьезно занимающийся изучением творческого наследия Рерихов. Выступал на конференции и сотрудник Новосибирского инженерно-строительного института В. М. Пивкин, с которым позже мне пришлось лично столкнуться довольно плотно.

Интересное это дело – экскурс в прошлое через созерцание пережитого на фотоснимках. Просмотришь так пачку фотографий – и целая страница воспоминаний нахлынет. Одно за другое цепляется в памяти, образ вызывает образ, событие тянет за собой другое событие – так, видимо, и пишут великие люди свои толстые мемуары.

Я же не сторонник мемуарных фолиантов с иллюстрациями через каждые десять страниц.

На мой взгляд, читателю все же удобнее создать свой образ о человеке, с жизнью которого он знакомится по его книге. Ритмика слов, конструкция предложений и их эмоциональный настрой, возникающие перед читателем образы, гораздо больше и достовернее дадут представление об авторе книги, чем форма его тела и тел его высокопоставленных друзей и еще более высокопоставленных просто знакомых, изображенных на фотографиях, пусть даже и цветных, и качественно исполненных. Потому что такого рода фотографии, как правило, любительские.

Для того же, чтобы на ней отобразить духовный мир сидящего перед объективом, требуется большое мастерство фотографа, знание им тонкостей светотени, одухотворяющей изображение.

Мне представляется, что в этом смысле черно-белая фотография более духовна, чем ее цветной аналог. Радуга цвета – это уже нисхождение Духа с Высот, где властвует чистый Свет. И проявление еще только Тени в этом Свете способно с наибольшей полнотой раскрыть Духовную сущность изображаемого объекта, чем последующая его цветная проекция, где уже властвует бурлящий мир чувств. И Дух сфотографированного в цвете человека замолкает, замкнутый суетой чувственной Души воспринимающего зрителя.

С другой же стороны, какой-нибудь физический изъян на теле моментально снижает для нас и духовное достоинство представленного на фотографии человека. Вот какая-то родинка около носа и (ах, ах!) – какая смешная родинка, а значит вместе с ней – какой смешной этот весьма серьезный и умный по своей сути человек.

Когда же мы научимся не по тряпкам и регалиям, надетым на человека, судить и рядить о нем и вкривь и вкось, не по мясу, аккуратно или небрежно уложенному Господом на его костях, а по его сердцу доброму или злому, по сознанию умному или глупому.

А если нет фотографий, то это уже и не мемуары вовсе, а черт знает что, скажет дотошный во всех отношениях читатель. Но Друг мой поправит, заметив, что Геннадий Владимирович и не собирается писать мемуары, не весть какого полета птица, а пишет он просто письма, в которых и солидной стройности-то нет, разве что для видимости сохраняется некоторая последовательность в изложении событий. Да и здесь – мысль бегает то туда, то обратно. А сейчас возьмет с бухты-барахты да стихотворение какое-нибудь вляпает. В общем, в голове ветер, в спине ломота.

Я же определил бы жанр своих писем не как мемуары (memoires – воспоминания), а как мимуары, от слова mimos – подражание, подражатель, мим. Этакое легкое кривлянье перед зеркалом своей Судьбы на потеху простым горожанам и деревенским бабам.

Потому что кто же из серьезной публики читает жизнеописания лиц, не поднявшихся по общественно значимой лестнице выше обыкновенного заключенного, выше простого священника или намозолившего глаза безработного.

Да и времени на это нет у высокопоставленных субъектов Российской Федерации. У политиков – бесконечные словопрения, у военных – с Чечней бы им разобраться, у бизнесменов – звон монет краше всяких слов, у ученых – хотя бы успеть с одного симпозиума на другой, у священников же молитва превыше всего. Поэтому и пишу я письма своему Другу, у которого, в связи с его личными переживаниями, семейными проблемами и какой-то сегодня всеобщей неуютностью вокруг, все чаще и чаще возникает вопрос – когда-нибудь это изнуряющее безумие закончится для россиян или нет?