Пробное погружение

В половине третьего часа дня генерал-адъютант Лесовский съехал на берег, где был встречен всеми береговыми представителями морского и военно-сухопутного ведомств, гражданскими чинами и депутациею от города.

Близ Адмиральской пристани был выставлен почетный караул, с флагом и музыкою Сибирского флотского экипажа, ординарцы от 1-го линейного Восточно-Сибирского Его Императорского Высочества великого князя Алексея Александровича батальона. Посетив главного командира наших восточно-океанских портов в его доме, генерал-адъютант Лесовский, в сопровождении обоих младших флагманов и своего флаг-капитана, отправился осматривать здания порта, а оттуда проехал в лагерь 1-го линейного батальона.

Я и Паджио (секретарь главноначальствующего по дипломатической части) тем временем тоже съехали на берег и, наняв за полтора рубля парную долгушу – громоздкий, дребезжащий, специально сибирский экипаж допотопной конструкции, – сделали из конца в конец прогулку по всему городу, были на манзовском базаре, видели несколько незатейливых вывесок над русскими и иностранными магазинами и заметили, что магазины и дома иностранцев предпочтительно пред русскими занимают лучшие, наивыгоднейшие места в целом городе.

Это как-то само собою невольно бросается в глаза свежему человеку: над их домами и лавками всегда торчат флагштоки, на которых иногда в торжественные дни, а то и просто, поднимаются национальные флаги того народа, к которому «имеет честь» принадлежать такой-то торговец.

Иностранцы же здешние преимущественно немецкого и шведского происхождения, но «действуют» и под германскими, и под датскими, и под американскими, и под разными другими национальными флагами.

Есть здесь и гостиницы – «Москва» и «Владивосток», обе весьма плохие. И наконец, «Хотель де-Лувр», под французским флагом – единственное мало-мальски сносное заведение, с порядочною, хотя и дорогою кухнею, где мы нашли даже устрицы – местные владивостокские устрицы, в огромных раковинах, но очень вкусные: только подали их нам с приправою уксуса, за окончательным отсутствием во всем городе лимонов. Есть еще и нечто вроде кондитерской и кофейной, содержимое одним из ссыльных поляков, – заведение, характеристически напоминающее «ядальные» низки и ямки, с «фляками господарскими», какие неизбежно встречаются по всем городам Западного края и Польши, где им даже присвоено специальное прозвище «чарны дзюры».

Кондитерская Пиллера – это «чарна дзюра» Владивостока, и притом очень дорогая, несравненно дороже Лувра и всех остальных заведений этого рода.

Из достопримечательностей города… Но какие же достопримечательности во Владивостоке?! Разве длиннокосые, женоподобные манзы в синих кофтах на базаре. Или корейцы в белых балахонах, разъезжающие по городу верхом на рыжих коровах… По части грандиозных строительных сооружений, вроде доков, набережных, арсеналов и т. п., здесь пока еще нет ничего; по части монументальной, вроде памятников, дворцов или храмов, тоже ровно ничего, – это все в будущем, и вероятно, в очень отдаленном. По части красоты природы – есть, говорят, места – красивые, но не в городе, а там, за замыкающими его горами, к северу: городские же места, если и замечательны почему-либо, то разве по своим действительно оригинальным кличкам. Как и почему эти клички сложились и как вошли вообще во всеобщее, даже официальное употребление – неизвестно, только надо отдать им справедливость, что далеко не все они изящны и благозвучны. Так например, здесь есть «Голопуп», или иначе «Гора безобразия», «Гнилой угол», «Речка Объяснений», «Машкин овраг», «Блокгауз Свиданий» и т. п.

Общее впечатление, производимое городом… Как бы сказать это? В России бывают города и значительно хуже Владивостока; но нам он понравился не столько сам по себе, сколько потому, что, попав сюда, мы опять попали в Россию, опять увидели все это, так называемое свое, хотя и неприглядное, да все же родное.

Несколько выше портовых построек находится чуть ли не единственное «здание» Владивостока, сооруженное военно-сухопутным ведомством: это – кирпичная казарма для двух рот 1-го линейного батальона.

Правее казармы, после ряда разнокалиберных и большею частью довольно убогих домишек, в северо-западном углу залива виднеется городская пристань, почему-то между прочим, в отчете городского головы за 1878 год названная грандиозным сооружением, хотя грандиозного в ней столько же, сколько и в горе Голопуп, иначе называемой «Горою безобразия». Впрочем, говорят, что пристань действительно замечательная, а именно тем, что суда к ней будто бы приставать не могут, но Бог их знает, быть может, эти разговоры суть не что иное, как результат некоторого совершенно, впрочем, непонятного антагонизма или завистничества между городом и «казною», из коих последняя и до сих пор не имеет во Владивостоке никакой соответствующей морским требованиям пристани.

Правее городской пристани сереют два ряда деревянных бараков, где имеются лавки городского, или «манзовского», базара. Затем, по Набережной (правильнее сказать, просто на голом берегу), составляющей лучшее место города, ныне существуют здания, которые, нужно заметить, очень высоки.

При общем беглом взгляде на Владивосток с палубы судна в Золотом Роге он кажется очень значительным городом, широко раскинутым на склоне гор, вдоль северного берега бухты, на протяжении до пяти верст с лишком. Но эта значительность только кажущаяся и зависит от беспорядочной разбросанности строений; самая же растянутость города находится в зависимости от гор, которые подступили почти вплоть к прибрежью бух ты и не дают Владивостоку развернуться вширь, так что он, за исключением северо-западного угла (манзовский конец), поневоле тянется лентою вдоль берега.

Главнейшие пункты панорамы Владивостока, если начать обзор слева направо, будут портовые здания, хотя слово «здание» может быть применено к ним разве в ироническом смысле.

Далее видим ряд благообразных домов, принадлежащих торговцам привилегированного, т. е. иностранного происхождения, преимущественно купцу Адольфу Альберсу, имеющему здесь же свои магазины.

Рядом с привилегированными домами находится и одноэтажный дом главного командира, который, впрочем, выглядывает наружу лишь своим чердачным балкончиком, а сам как бы стыдливо прячется за кустами общественного сада, замечательного по полному отсутствию в нем деревьев, хотя в 60-х годах здесь стоял еще целый лес дремучий…

«Штабская» пристань и над нею, на довольно крутом возвышенном берегу здание штаба главного командира – одноэтажный деревянный, с подвальным жильем в бетонном фундаменте дом, украшенный семафорной мачтой на надкровленном павильоне. Далее уныло глядит «здание» морского клуба – серый бревенчатый сруб, без крыши, с зияющими черными дырами окон, – большая, но недоконченная постройка, предоставленная в ожидании разрешения вопроса: «Владивосток или Ольга» свободному действию всех стихий, разрушительно подтачивающих ее существование и обращающих дерево в ветхое жилье, пока услужливый огонь не спалит весь этот сруб до основания, что и случилось уже здесь однажды с прежним «зданием» морского же клуба… Правее этого печального остова белеют железные магазины нового адмиралтейства, а еще правее, за «Машкиным оврагом» видны: временный клуб, паровая мукомольная мельница привилегированного купца Линдгольма и казармы сибирского флотского экипажа – простые и уже довольно ветхие деревянные бараки, построенные в период между 1874 и 1880 годов.

Наконец, на самом конце города, в ближайшем соседстве с «Гнилым углом» (так называется низменное, болотистое верховье Золотого Рога) заметны службы и 5 деревянных бараков морского госпиталя.

Непонятно только, почему помещены они в самой нездоровой части города.

Над этим последним участком Владивостока раскинулись на горных откосах так называемые слободки: Офицерская, Матросская (бывшая Артиллерийская) и Госпитальная, или Докторская.

Далее пойдет уже пустырь – «Госпитальная падь», «Гнилой угол», речка «Объяснений» и закоптелые крыши кирпичных заводов. Вот и вся панорама Владивостока.

К панорамам остается только прибавить, что на некоторых вершинах оголенных гор, защищающих город с тыла от северных ветров, устроено несколько земляных укреплений, с блокгаузами и ложементами, предназначенных собственно для тыльной сухопутной обороны. Городские строения группируются преимущественно в двух противных концах – портовом и госпитальном; трехверстный же промежуток между ними, изрезанный оврагами, заселен довольно скудно: между редкими строениями вы видите целые пустыри, поросшие колючкой и бурьяном или заваленные мусором, и еще множество пустующих дворовых мест, огороженных и неогороженных земельных участков – и почти нигде ни одного дерева, все вырублено… Притом, как уже замечено выше, во всем городе невольно бросается в глаза с первого же взгляда крайне беспорядочная разбросанность строений: каждый дом, каждая избенка и манзовка стоят себе там, где вздумалось их поставить первоначальным хозяевам, по собственному своему выбору и вкусу.

От этого и улиц, в том смысле, в каком мы привыкли понимать улицу, здесь почти нет, а которые и существуют, на тех строения разбросаны вкривь и вкось, как кому удобнее, по пословице: «Всяк молодец на свой образец». Но что особенно кажется странным и именно для русского глаза, это отсутствие заметных церковных глав и колокольни, на которых ваши взоры искони привыкли останавливаться еще издали в каждом русском городишке, в каждом селении. Здесь этого нет. Здесь вы гораздо прежде заметите совершенно приличную лютеранскую кирку, сооруженную на видном месте, благодаря усердной заботливости адмирала Эрдмана (бывш. губернатора Владивостока), бедную православную церковь, которая снаружи более походит на плохой балаган какого-нибудь казенного ведомства, чем на храм Божий – русский храм на земле Русской… Не будь на ее крыше крошечной зеленой главки с деревянным крестиком, никому и в голову не пришло бы, что этот комиссариатский сарай может быть единственной церковью – такого, на взгляд, большого города…

Бестолковая беспорядочность, крайне неудобная разбросанность как строений, так и того, что здесь называется улицами, становится еще поразительнее, когда сойдешь на берег и взглянешь на все это вблизи, а в особенности, когда сам попытаешься пройтись по этим «улицам», взрытым водомоинами, местами загроможденным камнями и крупной галькой. В особенности по вечерам это опасные капканы, вследствие переплетающихся корневищ, ямин и разных неровностей почвы. Здесь нередки случаи, что люди даже в лунные вечера, спотыкаясь обо все эти предметы, получают вывихи и ломают ребра, руки и ноги. За короткое время нашего пребывания таких случаев было несколько, и один из них пришелся на долю одного почтенного офицера с нашей эскадры. Город, очевидно, строился без всякого плана, о чем никто не позаботился и даже не подумал в первое время, потому что инженер-капитан Петропавловский, у которого тогда эта часть находилась в заведовании, был по общему здесь отзыву занят исключительно казенными сооружениями. О проведении же планировки улиц стали заботиться не ранее 1878 года».

А вот как описывал Владивосток минный офицер с клипера «Наездник», первый раз побывавший во Владивостоке в 1880 году в составе эскадры В. Лесовского, мичман Генрих Цывинский:

«Город Владивосток широко раскинут в беспорядке по холмам и балкам, окружающим прекрасную, совершенно закрытую Владивостокскую обширную бухту, в которой мог бы поместиться самый многочисленный флот. Деревянные домики настроены как попало, без всякого плана. По кочкам, по балкам, без фонарей пролегает вдоль северного берега бухты немощеная, пыльная Светланская улица, названная в честь фрегата «Светлана», с которым сюда приходил в конце 1860-х годов Вел. Кн. Алексей Александрович в чине лейтенанта. Она-то и служит главной артерией раскинутой на несколько верст города.

Горы, окружающие бухту со всех сторон, были когда-то покрыты строевым лесом, но со временем присоединения Уссурийского края… беззаботные российские пионеры вырубили эти леса на постройку своих домов и на топливо (хотя рядом, на реке Сучан, имеются рудники каменного угля).

Южный берег, именуемый почему-то Итальянским, сохранил еще местами молодые деревья и кустарники южной флоры. Широта Владивостока та же, что у Крыма, но в начале лета здесь стоят дожди и туманы от холодного течения из Охотского моря, омывающего восточные берега этого края. В окрестностях Владивостока созревают арбузы, дыни и даже виноград. Владивостокская бухта защищена с юга строящейся теперь крепостью, форты располагаются на материковом берегу и на острове Русском, лежащем у южного входа. Для Владивостокской флотилии, состоящей из нескольких канонерок и небольших пароходов-транспортов, имеется пока небольшая порт-база (для ремонта) с несколькими мастерскими. Сибирский флотский полуэкипаж, пехотный полк и одна казачья сотня составляли пока военные силы порта. На берегу из домов выделяются морской штаб, дом главного командира порта и Морское собрание, где морские местные офицеры обедают и проводят вечера. Для перевода сюда из Балтийского флота офицерам назначались усиленные прогоны (до 2000 р.), и с целью заохотить молодым мичманам и даже гардемаринам разрешалось жениться, и, таким образом, здесь накопился контингент численностью, достаточной для обслуживания Владивостокской флотилии. Но попавшие в это захолустье из Петербурга молодые жены скоро разочаровываются, скучают, и семейное счастье часто разрушается в этом замкнутом круге.

Летом с приходом сюда Тихоокеанской эскадры местное морское общество оживляется: на приемах и балах, даваемых судами эскадры, заводятся знакомства с пришедшими офицерами, поездки за город, пикники и нередко заканчиваются увлечениями, а ведь свои сибирские мужья в то время отсутствуют – флотилия находится в плавании по восточным морям. И вот по Владивостоку ходила молва (конечно, облыжная), что местные дамы, уезжая с балов с мичманами на берег, любили слушать соловьев в рощах Итальянского берега… Но осенью, с уходом эскадры, когда Владивостокская флотилия возвращалась домой, каждый вернувшийся Уллис[2 - Здесь Г. Цывинский иронизирует над названиями окрестных бухт и заливов Владивостока в честь героев поэмы Гомера «Илиада»: Патрокл, Большой и Малый Уллис, Аякс и т. п.] находил свою верную Пенелопу в добром порядке. Мы, офицеры «Наездника», можем рассеять этот поклеп на владивостокских дам, т. к. у нас на клипере тоже был дан вечер с танцами и музыкой, и мы ручаемся, что после бала ни один из нас не слушал в ту ночь соловьев на Итальянском берегу»…

Братья Беклемишевы могли присоединиться к этому поручительству, видимо потому, что им просто не повезло…

К осени 1880 г. Кульчжинский кризис, благодаря усилиям российской дипломатии, был разрешен. Из-за кулис этого кризиса выглядывали уши разведки вечного недруга России – Англии.

Английское правительство противостояло России, которая после присоединения Туркмении приблизилась к главной драгоценности английской короны – Индии. Кроме того, Россия уверенно осваивала просторы Сибири и Дальнего Востока, проводила независимую политику в отношении Китая, Японии и Кореи.

Корабли Сибирской флотилии к ноябрю передислоцировались в Японию.

В то время русские военные корабли часто заходили в Нагасаки для зимней стоянки и докования.

Весь период 80-х годов (эпоха Мэйдзи) в Японии характеризовался законодательными преобразованиями и реформами. По примеру Западной Европы в стране стали создаваться министерства. Милитаризм стал отличительной чертой бурно развивающейся Японии.

Эти реформы буквально вырвали Японию из международной изоляции. Интересно, что индустриализация в Японии началась почти одновременно с Россией с 1869 г.

Офицеры «Разбойника» отмечали значительные изменения в жизни Страны восходящего солнца. Наряду с традиционными национальными платьями все больше появлялось японцев, щеголявших в европейских костюмах. Униформы армейских и флотских рядовых и офицеров, да и полицейских все больше напоминали покрой униформ европейских стран.

Михаил неоднократно задумывался о том, что столкновение интересов Японии и России на Дальнем Востоке неминуемо приведет к военному конфликту между ними.

А кто-то из молодых офицеров однажды в кают-компании высказался: «Япония по своим параметрам – это аналог Германии в Азии».

Клипер «Стрелок», в экипаже которого состоял Николай Беклемишев, направился на север для гидрографических исследований в бухте Провидения Берингова моря, где именем Николая Беклемишева была названа гора.

А в начале февраля 1881 г. и «Разбойник» отплыл в Россию.

В Гонконге моряков застало известие о трагической смерти императора Александра II. Пройдя Красное море, Суэцкий канал, Средиземное море и выйдя через Гибралтарский пролив в Атлантику, клипер взял курс на север и прибыл на Кронштадтский рейд в начале осени. Михаил получил, как и другие офицеры «Разбойника», двухмесячный отпуск и жалованье за полгода. После отпуска его назначили на первый русский броненосец «Первенец», затем перевели на канонерскую лодку «Мина», которой командовал лейтенант Э.И. Щенснович, служба под начальством которого оказала большое влияние на дальнейшую судьбу Михаила.

Лейтенант Щенснович преподавал в недавно организованном Минском офицерском классе. Российский флот в то время овладевал новым смертоносным оружием – минами. В 1870—1880-х годах минное дело в России развивалось довольно интенсивно. Высочайшим приказом по Морскому ведомству на флоте было создано единое учебное заведение в составе двух минных школ – для офицеров и для «нижних чинов». Разместились они в Кронштадте.

Крымская война (1877–1878 гг.) только подтолкнула к дальнейшему развитию минного оружия как в русском флоте, так и за рубежом.

Именно тогда капитан-лейтенант С.О. Макаров (впоследствии легендарный адмирал) стал Георгиевским кавалером, применив в 1878 г. первую торпедную атаку, в результате которой был потоплен турецкий военный пароход.

Брат Михаила Николай кончил Минный класс еще в 1878 г. перед заграничным плаванием на Дальний Восток, но он отдавал предпочтение надводному применению минного оружия.

По следам брата и под влиянием своего командира Щенсновича Михаил Беклемишев уже в 1883 г. поступил в Минный офицерский класс, где встретился с Генрихом Цывинским.

Кстати, служебные пути всех трех братьев Беклемишевых и Генриха Цывинского неоднократно пересекались. Третьим двоюродным братом был сын Александра Петровича, дослужившегося до тайного советника. В свое время именно он помог сыновьям брата поступить в Техническое училище Морского ведомства.

В 1890 г. Г. Цывинский получил назначение старшим офицером на фрегат «Владимир Мономах», который отправлялся на Дальний Восток в составе отряда кораблей, сопровождавших Цесаревича Николая. Как общеизвестно, 11 мая во время нахождения Николая в небольшом городке Оцу, недалеко от Нагасаки, на Цесаревича набросился японский полицейский Цуда Сандзо, успев нанести саблей два удара по голове наследника. Ранения для жизни оказались неопасными, однако крови Николай потерял довольно много. Полицейского скрутили принц Георг и двое рикш, которые и везли будущего императора и принца Георга в открытых колясках. Николаю тут же была оказана помощь.

Цуда Сандзо был осужден и приговорен к смертной казни, которая впоследствии была заменена пожизненной каторгой на острове Хоккайдо, где 30 сентября 1891 года уже бывший «японский городовой» и скончался от пневмонии. Родственники Цуда стали изгоями. В деревне, где родился полицейский, навсегда запретили называть детей его именем.