– Во веки веков, аминь! – ответил Володыевский. – Ведь ты Жендзян!
– Да, это я, – ответил слуга, – низко кланяюсь вам, панове! А где же мой пан?
– Твой пан в Корце: болен.
– О, что вы говорите! И опасно болен?
– Да, был болен опасно, теперь поправляется. Доктор говорит, что выздоровеет.
– Я приехал к нему с известиями насчет княжны.
Маленький рыцарь стал меланхолически качать головой.
– Напрасно торопился… Скшетуский уже знает о ее смерти, и мы оплакиваем ее кончину…
Жендзян широко раскрыл глаза.
– Что я слышу! Панна умерла?
– Не умерла, а убита разбойниками в Клеве.
– В каком Киеве, что вы говорите?
– В каком Киеве? Да ты Киева не знаешь, что ли?
– Да вы, Панове, шутите надо мной! Что ей там делать, в Киеве, когда она спрятана в яру под Валадынкой, недалеко от Рашкова, а колдунья получила приказ не отлучаться от нее ни на минуту до приезда Богуна. О боже! Да тут сойти с ума придется, что ли?
– Какая колдунья? О чем ты говоришь?
– А Горпина; ведь я хорошо знаю эту бабу!
Заглоба вдруг встал со скамейки и начал махать руками, как утопленник, упавший в глубину моря и ищущий опоры, спасаясь от гибели.
– Ради бога, молчите! – сказал он Володыевскому. – Дайте мне расспросить его!
Присутствующие даже задрожали, так побледнел Заглоба; на лысине у него выступил пот, он перепрыгнул через скамью к Жендзяну и, схватив его за плечо, спросил хриплым голосом:
– Кто тебе сказал, что она скрыта под Рашковом?
– Кто сказал? Богун!
– Да ты с ума сошел? – рявкнул Заглоба, тряся слугу, точно грушу. – Какой Богун?
– Ради бога, пане! – воскликнул Жендзян. – Зачем вы меня трясете? Оставьте меня и дайте прийти в себя, а то я совсем одурел. Вы все спутаете в моей голове. Какой Богун?.. Вы же знаете его!
– Говори или я тебя ножом пырну! – рявкнул Заглоба. – Где ты видел Богуна?
– Во Влодаве! Да чего вы хотите от меня, Панове? – вскричал перепуганный юноша. – Разве я разбойник…
Заглоба терял сознание, он не мог дышать и упал на скамейку, с усилием вдыхая воздух; пан Михал подоспел к нему на помощь.
– Когда ты видел Богуна? – спросил Володыевский Жендзяна.
– Три недели тому назад.
– Так он жив?
– Почему ж ему не жить; он сам мне рассказывал, как вы изрубили его, но он поправился…
– И он тебе говорил, что княжна под Рашковом?
– Кто же другой, он сам и сказал.
– Слушай, Жендзян, здесь дело идет о жизни твоего пана и княжны! Говорил ли тебе Богун, что она не была в Киеве?
– Ах боже мой! Как же она могла быть в Киеве, коли он спрятал ее под Рашковом и велел Горпине не отступать от нее ни на шаг, а теперь дал мне пропускную грамоту и перстень, чтобы я ехал к ней, потому что раны его опять вскрылись и он должен лежать бог весть сколько времени.
Продолжение рассказа Жендзяна прервал Заглоба, который снова вскочил со скамейки и, схватившись за остаток волос обеими руками, начал кричать как помешанный.
– Моя дочь жива! Боже мой, жива! Значит, ее не удушили в Киеве! Она жива! Милая моя!
И старик топал ногами, смеялся, плакал, наконец, схватил Жендзяна, прижал его к своей груди и стал так целовать, что парень совсем потерял голову.
– Да оставьте же меня, пане… Вы так задушите меня. Конечно, жива! Даст бог, вместе поедем за нею… Пустите меня.
– Пустите его, пусть он все расскажет, а то мы ничего не поняли, – сказал Володыевский.
– Говори, говори! – кричал Заглоба.
– Расскажи нам, братец, все сначала, – сказал Лонгин, – в глазах которого блестели слезы.
– Позвольте, Панове, дайте передохнуть, – сказал Жендзян, – я запру окно, а то соловьи так и заливаются в кустах, не дадут собраться с мыслями.
– Меду! – крикнул Володыевский слуге.
Жендзян запер окно, медленно, как всегда, потом обратился к присутствующим и сказал:
– Панове, позвольте мне присесть, я устал.
– Садись, садись, – сказал Володыевский, наливая ему меду, принесенного слугой, – пей с нами, ты заслужил этого своей новостью, только говори скорее.
– Хороший мед, – сказал парень, поднимая стакан к свету.
– А, чтоб тебя разорвало! – прогремел Заглоба. – Будешь ты говорить или нет?
– А вы сейчас уж сердитесь. Конечно, буду говорить, если вы хотите, Панове! Ваше дело приказывать, а мое, слуги, слушать. Вижу уж, что придется рассказать все сначала.
– Говори сначала!