Огнем и мечом

– Не поехать ли нам к нему? – спросил литвин.

– Незачем ехать, – возразил Володыевский. – Княжеский доктор ручается за его выздоровление; там и Суходольский, полковник князя Доминика, большой друг Скшетуского, и наш старый Зацвилиховский; оба они заботятся о нем, и все у него есть, а что он в беспамятстве, то тем лучше для него.

– О, Боже всемогущий! – воскликнул литвин. – Вы видели Скшетуского собственными глазами?

– Видел, но если б мне не сказали, что это он, я бы его не узнал – так извела его болезнь.

– А он узнал вас?

– Должно быть, узнал, хотя не говорил, улыбнулся только и кивнул головой, а мной овладела такая жалость, что я не мог дальше смотреть. Князь Корецкий хочет идти со своими полками в Збараж. Зацвилиховский вместе с ним, а Суходольский поклялся, что придет, хотя бы даже получил от князя Доминика совсем обратные распоряжения. Они привезут и Скшетуского, если болезнь не сломит его.

– Откуда же вы знаете о смерти княжны? – спросил Лонгин. – Не эти ли кавалеры привезли его? – прибавил он, указывая на князей.

– Нет. Они случайно узнали об этом в Корце, куда приехали с подкреплениями от воеводы виленского, а сюда они приехали вместе со мной к нашему князю с письмами. Война неизбежна, и от комиссии не будет никакого толка.

– Мы это уже знаем, но скажите мне, кто вам говорил о смерти княжны?

– Мне сказал это Зацвилиховский, а он узнал от Скшетуского; Хмельницкий дал ему пропуск на поиски в Киеве и письмо к митрополиту с просьбой помочь ему. Они искали ее, главным образом по монастырям, так как все оставшиеся в Киеве скрывались в них. Думали, что Богун и княжну поместил в монастырь. Искали, искали и все надеялись, хотя знали, что чернь удушила двенадцать девиц в келье у Доброго Николы; даже сам митрополит уверял, что невесту Богуна не могли удушить, но вышло наоборот.

– Значит, она была у Доброго Николы?

– Да. Скшетуский встретил в одном из монастырей Ерлича, а так как он всех спрашивал о княжне, то спросил и его. Он ответил, что всех девиц забрали казаки, а остальные задохлись в дыму, и что среди них была и дочь князя Курцевича. Сначала Скшетуский не поверил ему и второй раз бросился в монастырь Николы. К несчастью, монахини не знали имен удушенных, но, когда Скшетуский описал им ее наружность, они сказали, что такая между ними была. Тогда Скшетуский уехал из Киева и тяжело заболел.

– Странно, что он еще жив?

– И умер бы, если бы не тот старый казак, который ходил за ним в плену в Сечи, а потом привез от него письмо. Вернувшись, он опять помогал ему искать княжну. Потом он отвез его в Корец и сдал на руки Зацвилиховскому.

– Да поддержит его Бог, ибо он уж никогда не утешится, – сказал Лонгин.

Володыевский замолчал, и в комнате воцарилась гробовая тишина. Князья, подперев головы руками, сидели неподвижно, насупив брови. Подбипента поднял глаза к небу, а Заглоба устремил взор на противоположную стену и глубоко задумался.

– Очнитесь! – сказал наконец Володыевский, толкнув его в плечо. – О чем вы так задумались? Ничего уж не выдумаете, и все ваши фортели ни к чему…

– Я знаю! – ответил подавленным голосом Заглоба. – Думаю только, что я уж стар и что мне нечего делать на Божьем свете.

XXI

– Представьте себе, – сказал через несколько дней пан Володыевский Лонгину, – этот человек в один час постарел на двадцать лет. Всегда веселый, разговорчивый, с массой выдумок, превосходивший самого Улисса, – он стал теперь точно немым: сидит да дремлет по целым дням, жалуется на свою старость и говорит, как в бреду. Я знал, что он любит ее, но никак не ожидал, что любовь его так сильна.

– Нечего удивляться, – ответил, вздыхая, литвин, – что он так привязался к ней: ведь он вырвал ее из рук Богуна и испытал из-за нее немало опасностей и приключений. Пока он надеялся на ее спасение, острил и держался еще на ногах, а теперь, когда он одинок, – ему и жить на свете не для кого, и нет никакого утешения для его сердца.

– Я пробовал уж пить с ним, чтобы развлечь его и вернуть к прежней веселости, да напрасно! Пить-то он пил, но не балагурил по-прежнему, не разглагольствовал о своих победах, а, расчувствовавшись, свесил голову и заснул. Верно, и Скшетуский страдает не больше Заглобы.

– Жаль его, это великий рыцарь. Пойдем к нему. Ведь он любил подтрунивать надо мной, – может быть, и теперь у него явится охота поострить на мой счет. О боже! Как несчастье меняет людей! Какой он был весельчак!

– Пойдем, – сказал Володыевский. – Хотя уж и поздно, но к ночи ему тяжелее; выспавшись днем, он не может ночью спать.

С этими словами оба отправились в квартиру Заглобы, которого застали сидевшим у открытого окна с опущенной головой. Было уже поздно; в замке было тихо, только караульные громко возвещали о своем существовании, а в густом кустарнике, отделявшем замок от города, заливались соловьи, насвистывая свои трели. Через открытое окно врывались теплый майский воздух и светлые лучи луны, падавшие на грустное лицо и лысую голову пана Заглобы.

– Добрый вечер, – сказали вошедшие.

– Вечер добрый, – ответил Заглоба.

– О чем вы задумались, сидя у окна, вместо того, чтобы идти спать? – спросил Володыевский.

Заглоба вздохнул.

– Не до сна мне теперь, – ответил он протяжно. – Год тому назад я бежал с ней от Богуна, над Каганлыком тогда тоже пели соловьи, а где она теперь?

– Видно, так Богу угодно, – сказал Володыевский.

– Для меня нет утешения, остались только слезы и печаль.

Они замолчали – через открытое окно слышались все громче и громче звонкие трели соловьев, наполнявшие эту чудесную ночь приятными звуками.

– О боже, боже! – вздохнул Заглоба. – Совсем так, как они пели над Каганлыком.

Лонгин стряхнул слезу со своих рыжих усов, а маленький рыцарь, помолчав, сказал:

– Знаете что? Тоска тоскою, а вы выпейте с нами меду, нет лучшего лекарства от всякой тоски. За стаканом лучше вспоминать хорошие времена.

– Что ж, я выпью, – безропотно сказал Заглоба.

Володыевский велел мальчику подать свечу и бутыль меду и, когда они сели за стол, он, зная, что воспоминания легче всего оживляют Заглобу, спросил:

– Ведь вот уж год как вы с покойницей бежали от Богуна из Розлог?

– Это было в мае, – ответил Заглоба, – мы бежали через Каганлык в Золотоношу. Ох, тяжко жить на свете!

– И она была переодета?

– Да, казачком; волосы я должен был бедняжке обрезать саблей, чтобы ее не узнали. Я помню то место, где я спрятал ее волосы и мою саблю, под деревом.

– Чудная панна была она! – прибавил со вздохом Лонгин.

– Я вам говорю, ваць-панове, что с первого дня я ее так полюбил, точно с детства сам воспитывал ее. А она лишь складывала свои ручки и благодарила меня за спасение и заботы. Пусть бы лучше меня убили, чем мне дождаться нынешнего дня, лучше бы не жить!

Опять наступило молчание, и три рыцаря пили мед, смешанный со слезами.

– Я думал, что при ней я дождусь спокойной старости, – продолжал Заглоба, – а теперь…

Его руки бессильно опустились.

– Нет утешения мне, нет утешения, одна могила может меня успокоить…

Едва Заглоба успел произнести эти слова, как в сенях послышался шум; кто-то хотел войти в комнату, а слуга не пускал; поднялся громкий спор, Володыевский услышал знакомый голос и приказал впустить. Вскоре дверь отворилась, и на пороге показалась фигура Жендзяна; он обвел присутствовавших глазами, поклонился и сказал:

– Да прославится имя Господне!