Огнем и мечом

– Панове, вы помните, что, когда пришло известие о взятии Бара, нам уже казалось, будто панна погибла? Я тогда вернулся в Жендяны, к родителям и к дедушке, которому уже теперь девяносто лет… да, верно, – девяносто… нет, девяносто один.

– Да пусть ему будет хоть девятьсот! – воскликнул Заглоба.

– Да продлит ему Господь его лета! Спасибо, пане, на добром слове, – ответил Жендзян. – Ну вот, вернулся я домой, чтобы отдать родителям то, что с Божьей помощью удалось мне собрать среди разбойников; вы уж знаете, что я в прошлом году был захвачен казаками в Чигирине: они считали меня своим, потому что я ухаживал за раненым Богуном и завел с ним дружбу, а я между тем понемногу скупал у них то серебро, то драгоценности.

– Знаем, знаем! – сказал Володыевский.

– Ну вот, я и приехал к родителям; они были мне рады и не верили своим глазам, когда я показал им все, что собрал… Я должен был поклясться дедушке, что все это я нажил честным трудом. Вот-то они обрадовались! Нужно вам сказать, что у них тяжба с Яворскими из-за груши, которая стоит на меже; груша эта стоит на их земле, а ветви на нашей. Потому, когда Яворские трясут грушу на своей половине, груши падают на нашу землю. Они говорят, что груши принадлежат им, а мы…

– Да ты, хам этакий, не выводи меня из терпения, – крикнул Заглоба, – и не говори того, что не касается дела.

– Во-первых, позвольте вам сказать, ваша милость, что я не хам, а шляхтич, хотя и бедный, но с гербом, что подтвердит и пан поручик Володыевский, и пан Подбипента, хорошие знакомые Скшетуского, а во-вторых, этот процесс продолжается уж пятьдесят лет.

Заглоба стиснул зубы и дал себе слово не перебивать больше.

– Хорошо, рыбка моя, – сладко сказал Подбипента, – но ты нам говори о Богуне, а не о грушах.

– О Богуне! Пусть будет о Богуне… Итак, Богун думает, что нет друга вернее и слуги преданнее меня: хотя он в Чигирине меня ранил, я присматривал за ним во время болезни, перевязывал его раны, когда Курцевичи его ранили. Я ему еще наврал тогда, сказав, что не хочу служить панам, а предпочитаю казацкую жизнь, потому что она, мол, прибыльнее, и он поверил. Да и как было ему не поверить, если я вернул его к жизни? За это он меня очень полюбил и щедро наградил, не зная, что я дал себе клятву отомстить ему за чигиринскую обиду; если я не убил его тогда, так только потому, что не годится шляхтичу резать больного в постели, как свинью.

– Хорошо, это мы тоже знаем, – сказал Володыевский, – но где и как ты теперь отыскал его?

– А вот видите, Панове, было это так. Когда мы прижали Яворских (они, наверное, пойдут с сумой, иначе и быть не может!), я и подумал: теперь мне пора поискать Богуна и отомстить ему за мою обиду. Я доверил свою тайну родителям и дедушке, а он (у него много рыцарского духу) сказал: «Если ты поклялся отомстить, то ступай с Богом, иначе будешь дурак». Ну я и пошел с мыслью, что если найду Богуна, то и о княжне, если она жива, что-нибудь узнаю, а потом, когда застрелю его и приеду к моему пану с новостями, то не останусь без награды!

– Конечно, не останешься без награды! И мы тебя наградим за это, – сказал Володыевский.

– А от меня, братец, ты получишь лошадь с полным убором, – прибавил Лонгин.

– Покорно благодарю, – сказал обрадованный юноша, – за добрые вести: лошадь с седлом и мундштук – прекрасная награда, а уж если мне что подарят, то я не пропью…

– Однако меня черти берут, – проворчал Заглоба.

– Итак, выехав из дому… – подсказал Володыевский.

– Выехав из дому, – продолжал Жендзян, – я думал, куда ехать? В Збараж – оттуда и до Богуна недалеко и я скорей узнаю о моем пане; ну я и поехал на Белую и Влодаву; во Влодаве лошади мои устали, и я остановился покормить их. А там была ярмарка, и все постоялые дворы были заняты шляхтой; я к мещанам, и там шляхта! И только один жид говорит мне: «У меня была пустая изба, но ее занял какой-то раненый шляхтич». «Тем лучше, говорю, я умею ходить за больными, а ваш цирюльник, верно, во время ярмарки не может успеть всюду». Говорил еще жид, что этот шляхтич сам себя лечит и никого не хочет видеть, а потом пошел спросить. Видно, больному было хуже, он велел меня впустить. Я вошел и смотрю: кто в постели? Оказалось, Богун.

– Я перекрестился. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Испугался я, а он меня сразу узнал и обрадовался. Ведь он считает меня своим другом. Вот и говорит: «Бог тебя послал мне! Теперь я не умру». А я говорю: «Что вы здесь делаете?» Тут он приложил палец к губам и только потом рассказал мне свои приключения: как Хмельницкий послал его из-под Замостья к королю, тогда еще королевичу, и как поручик Володыевский ранил его в Липкове.

– Что же он, вспоминал обо мне с благодарностью? – спросил маленький рыцарь.

– Ничего не могу сказать, довольно дружелюбно! «Я думал, – говорил Богун, – что это какой-то малыш, недоносок, а это, говорит, был рыцарь чистой воды и чуть не разрубил меня пополам». Но когда он вспомнит пана Заглобу, ух и скрежетал зубами, что он подговорил вас драться с ним.

– Черт с ним, я уж теперь не боюсь его! – ответил Заглоба.

– Мы подружились с ним по-прежнему, – продолжал Жендзян, – даже больше, и он мне все рассказал, как он был близок к смерти, как его в Липкове приютили в барском доме, приняв за шляхтича; там он назвал себя Гулевичем из Подолии; потом его вылечили и обходились с ним прекрасно, за что он и поклялся им в вечной благодарности.

– Что же он делал во Влодаве?

– Он пробирался на Волынь, но в Парчеве у него снова вскрылись раны, он по пути упал из телеги и должен был остаться там, хотя и со страхом, так как его легко могли убить. Он сам мне это сказал: «Я был послан с письмами, но теперь не имею никаких доказательств, кроме пернача, и если б узнали, кто я, то меня не только разорвала бы шляхта, но первый встречный офицер повесил бы меня, не спрашивая позволения». Когда он мне это сказал, я ему и говорю: «Надо принять к сведению, что первый офицер может тебя повесить», а он: «Как так?» – «Да так, говорю, нужно быть очень осторожным и ничего не говорить о том, а я вам окажу эту услугу». Он начал благодарить меня и уверять, что наградит меня за это. «Теперь у меня нет денег, есть только драгоценности, но я и их отдам тебе, а потом осыплю золотом, но только сделай для меня еще одну услугу».

– Ага! – воскликнул Володыевский. – Дело идет о княжне.

– Совершенно верно, но я должен изложить все по порядку. Когда он сказал мне, что у него нет денег, я окончательно потерял к нему уважение: стой, думаю, я тебе теперь отплачу! А он говорит: «Я болен, сил нет, а меня ждет далекий и опасный путь. Если я попаду на Волынь, отсюда туда недалеко, то уж буду между своими, но туда, к Днестру, я не могу ехать: во-первых, сил не хватит, во-вторых, нужно проезжать через вражий край, мимо замков и войск. Поезжай ты вместо меня». «Куда?» – спрашиваю. «Под Рашков, княжна спрятана у сестры Донца, колдуньи Горпины». Я спрашиваю: «Княжна?» – «Да, говорит, я ее там спрятал, чтобы глаз человеческий не мог ее увидеть. Ей там хорошо, и она, как княжна Вишневецкая, спит на парче».

– Говори, ради бога, скорее! – крикнул Заглоба.

– Тише едешь, дальше будешь, – спокойно ответил Жендзян. – Услышав это, я очень обрадовался, но не выдал себя, а сказал: «Да там ли она теперь? Ведь ее, верно, давно отвезли туда». Он поклялся, что Горпина, его верная сука, будет держать ее хоть десять лет, пока он не вернется назад, и что княжна там, потому что туда не могут прийти ни ляхи, ни татары, ни казаки, а Горпина не нарушит его приказания.

Во время рассказа Жендзяна Заглоба дрожал как в лихорадке, маленький рыцарь радостно качал головой, а Подбипента поднял глаза к небу.

– Что она там – это верно, – продолжал слуга, – лучшим доказательством этому служит то, что он меня туда послал. Сначала я отказывался, чтобы не выдать своей радости, и говорю: «А зачем мне туда ехать?» – «Затем, что я сам не могу. Если я попаду живым из Влодавы на Волынь, то поеду в Киев, там наши казаки, а ты, говорит, поезжай к Горпине и вели ей с княжной тоже ехать в Киев, в монастырь Пресвятой Девы…»

– Значит, не к Доброму Николе! – вскричал Заглоба. – Я говорил, что Ерлич врал!

– …в монастырь Пресвятой Девы, – продолжал Жендзян. – Я, говорит, дам тебе пернач, перстень и нож, а уж Горпина знает, что это значит: мы так уговорились, и она знает, что ты мой лучший друг. Поезжайте, говорит, вместе, не бойтесь казаков, но татар остерегайтесь: если заметите их, то избегайте встречи, им и пернач нипочем. Деньги, дукаты там есть, говорит, они зарыты в яре; возьми их на всякий случай. По дороге говорите только: «Жена Богуна едет!», и вы ни в чем нуждаться не будете. Впрочем, колдунья сама знает, что делать, ты только поезжай туда, а то мне, горемычному, некого послать, некому и довериться здесь, на чужой стороне, между врагами!» Он просил меня со слезами на глазах и в конце концов, бестия, заставил меня поклясться, что я поеду к ней, я и поклялся, прибавив про себя: «Поеду, но с моим паном!» Обрадованный моим обещанием, он тотчас дал мне пернач, перстень, нож и все драгоценности, какие только у него были при себе, я их взял и подумал: пусть лучше все это останется у меня, чем у разбойника!.. На прощанье он мне рассказал, где этот яр над Валадынкой, как ехать и как повернуть; все мне рассказал так ясно, что я с завязанными глазами туда попаду; и вы это увидите сами, Панове, потому что думаю, что мы все вместе туда поедем.

– Завтра же, – сказал Володыевский.

– Зачем завтра, еще сегодня на заре велим седлать лошадей.

Радость овладела всеми, и слышалась только благодарность Создателю; все потирали руки от удовольствия, задавая новые вопросы Жендзяну, на которые он флегматично отвечал.

– Ах, чтоб тебя пулей разразило! – воскликнул Заглоба. – Какой верный слуга у Скшетуского!

– Еще бы! – сказал Жендзян.

– Он озолотит тебя.

– И я так думаю. Уж он не оставит меня без награды, я ему верно служу.

– А что же ты сделал с Богуном? – спросил Володыевский.

– То-то и было для меня горе, что он лежал больной в постели и не пристало его пырнуть ножом; за это и мой пан не похвалил бы меня. Такая уж моя судьба! Но что же мне было делать? Когда он уж все рассказал, что хотел, и все отдал, я взялся за ум. Зачем, говорю я себе, такой негодяй будет жить на свете? Он и княжну запрятал, и меня побил в Чигирине… Пусть его лучше не будет на свете, и черт с ним! Думал я и о том, что он может выздороветь и двинуться с казачьем за нами. И недолго думая я пошел к коменданту Реговскому, который во Влодаве стоит со своим полком, и донес ему, что это – Богун, худший из всех бунтовщиков. Верно, его уж тал повесили!

Сказав это, Жендзян глуповато рассмеялся и посмотрел на присутствовавших, точно дожидаясь одобрения, но, к его удивлению, ему ответили молчанием. Только Заглоба спустя некоторое время проворчал: «Ну, не беда!» Но Володыевский сидел молча, а Лонгин зачмокал языком, покачал головою и сказал:

– Ты, братец, поступил скверно, что называется, некрасиво!

– Почему? – спросил с удивлением Жендзян. – Неужели лучше было пырнуть его ножом?

– И так было бы нехорошо, и так неладно; но не знаю, чем лучше быть: убийцей или Иудой?

– Что вы говорите? Ведь Иуда выдал не мятежника? А он враг короля и Речи Посполитой.

– Это правда, а все-таки нехорошо. А как зовут этого коменданта?

– Реговский. Говорили, зовут его Яковом Реговским.

– Ну, это тот самый! – проворчал Лонгин. – Родственник Лаша и враг Скшетуского.