У дороги

– Старая рухлядь, – говорил он.

– Пусть лежит, Бай, – отзывалась она. – Раз уж я навела порядок.

И она продолжала записывать имена котильонных партнеров.

Иногда она перечитывала стихи, которые давным-давно переписала в свой альбом.

В верхнем отделении секретера хранилось столовое серебро, а в ящике под ним лежала ее свадебная фата и увядший венок из миртов.

Эти вещи она тоже вынимала, расправляла их и убирала обратно.

Она могла часами сидеть над выдвинутым ящиком, по привычке праздно опустив руки.

И только изредка тихонько поглаживала фату…

Подвенечная фата уже совсем пожелтела.

Да ведь и времени с тех пор прошло немало. Целых десять лет…

Да– теперь уже и старость не за горами. Ей исполнилось тридцать два.

…Супругов Бай в округе любили. Приветливые, гостеприимные люди, – стоит кому-нибудь из знакомых заглянуть на станцию – и на плите уже кипит кофейник.

Бай был человек компанейский и дела содержал в порядке, хотя и не проявлял особого служебного рвения.

Фру Бай была, правда, немного молчалива, но на ее кроткое лицо было приятно смотреть. Когда у Бая затевался большой ломбер, она казалась среди местных дам девочкой.

– Жаль только, что детей у них нет, – говорила фру Линде, когда они вдвоем с пастором плелись вечером от Баев домой. – Люди состоятельные, средств у них хватило бы. Стыд и срам, что живут они одни-одинешеньки…

– Господь дарует жизнь по неизреченной милости своей, матушка, – говорил пастор.

– Да свершится воля его, – отвечала пасторша. У самих Линде было десять детей.

Семерых Господь прибрал в младенчестве. Когда старому пастору приходилось хоронить детей, он всегда вспоминал своих семерых покойников.

Фру Бай перестала играть. Она сидела и думала, что надо бы встать и зажечь лампу. Но потом крикнула служанке, чтобы та принесла лампу, а сама продолжала сидеть у фортепиано.

Мария внесла зажженную лампу. Расстелила скатерть и накрыла стол к чаю.

– Который час? – спросила фру Бай.

– Вот-вот придет восьмичасовой, – ответила Мария.

– А мне и невдомек…

Фру Бай закуталась потеплее и вышла.

– Что поезд? – спросила она в конторе.

– Прибудет с минуты на минуту, – ответил Бай. Он стоял у телеграфного аппарата.

– Телеграмма?

– Да…

– Кому?

– В поселок…

– Что ж, Ане доставит…

Фру Бай вышла на платформу. Она любила смотреть, как в сумерках приходят и уходят поезда.

Сначала далекий, далекий гул, потом грохот, когда поезд катит через мост, а впереди бежит сноп света, и, наконец, тяжелая, колышущаяся масса выползает из темноты и превращается в вагоны, – поезд останавливается, и она видит кондукторов, почтовый вагон и светлые купе…

И вот он снова ушел, и грохот замер вдали, и кругом снова тишина, еще более глухая, чем прежде.

Стрелочник потушил фонари, сначала на платформе, потом над дверью вокзала.

Теперь светились только два окна– две лунные дорожки в непроглядной тьме.

Фру Бай вошла в дом.

Подали чай, потом Бай обыкновенно читал газеты и пил грог– когда стакан, а когда и два. Бай читал только правительственные газеты. Сам он выписывал «Нашональтиденде» и еще читал «Дагблад», которую получал Кьер.

Если оппозиции «давали по зубам», Бай стучал по столу кулаком так, что стаканы звенели. Некоторые фразы он читал вслух и хохотал.

Фру Бай слушала молча. Политика ее не интересовала. К тому лее по вечерам ее неудержимо клонило в сон.

– Ну, пожалуй, пора, – сказал Бай.

Он встал и зажег ручной фонарь. Бай по вечерам делал обход, проверяя, все ли заперто и переведена ли стрелка для ночного поезда.

– Ты можешь ложиться, Мария, – сказала фру Бай с порога кухни. Дремавшая на стуле Мария проснулась.

– Спокойной ночи, фру, – сказала она спросонья.

– Спокойной ночи.

В гостиной фру Бай сняла с подоконника цветы и поставила их на пол. По ночам они так и стояли в ряд на полу. Возвратился Бай.

– Ночью похолодает, – сказал он.

– Я уже думала… насчет роз. Я сегодня осматривала кусты.

– Да, – сказал Бай, – пора их укрывать.

Бай прошел в спальню и начал раздеваться. Дверь была распахнута настежь.