Лыткаринский маньяк

Как гонец, принесший плохую новость, он подлежал утилизации. Только, от новости уже не отделаться. Теперь она твоя, Антон. Осмысливай, принимай.

Маэстро закончил и, по закону жанра, вскоре за ним пришли.

С операми из соседнего отдела Леонид встретился тепло. Сразу начали кого-то вспоминать, обсуждать. Смех, шутки, сплошной позитив. Только не облобызались. Даже не верилось, что сейчас его потащат за решетку, а не на веселую пьянку.

Настало время немой сцены. Немой на языке, но многословной внутри.

Сколько времени сейчас? Между трех и четырех, наверное. Глухая, темная ночь. Все звуки стихли. Только стартер от ртутной лампы гудит в коридоре. Слышно, как в туалете журчит вода, а больше ничего.

Еще час-полтора и начнет светать. Для всего мира настанет новый день. Но, этот мир больше не захочет знать наркоторговца. И завтра для него не наступит.

Завтрашний день умер. А вместе с ним еще бесчисленное множество дней. Будто поздний октябрь дунул ледяным ветром, и они осыпались за одну ночь.

Завтра не будет ничего. Свидания не будет. А белокурая девочка, самая заветная мечта, словно утратила живые черты. Образ ее померк и выглядел теперь потемневшим ликом на треснувшей доске. Лишь крохотная лампадка памяти станет ее освещать, пока другие, более яркие, но менее приятные воспоминания не задуют свечу окончательно.

Что там завтрашний день… Сама жизнь закончилась. Как-то странно было подводить ее итоги в двадцать один год. Дико! Но именно там, в этих итогах, шокированная психика надеялась найти нечто, опору, которая поможет пережить предстоящее. Что же видел студент за это время?

Рос без отца, с матерью и бабушкой, безумно любившими его. Мать волновалась за него, контролировала, но всегда признавала за ним право на личное пространство. Этим пространством была его комната, его вещи, в которые никто никогда не лез.

Здесь он впервые услышал рэп и проникся его энергетикой, увлекся, как казалось, на всю жизнь. Пытался писать тексты, рвал листы, переписывал, уверенный, что никто не станет заглядывать ему через плечо.

Здесь он освоил компьютер. Стал заядлым геймером, погружаясь, сквозь монитор, в иные, выдуманные миры. Перебил мириады врагов вместе с друзьями и партнерами по игре.

В этой комнате он чувствовал материнскую любовь и здесь же, впервые, ощутил другую любовь, уже свою собственную.

Это был его мир. Маленький мир, который, со временем, расширится, прирастет новыми обитателями, станет для них таким же своим. Теперь этот мир сжимался до размера тюремной камеры. А обитатели, когда заведутся, будут хуже тараканов и крыс. Один поусатее, другой порыжее, вот и вся разница.

А там, в теперь уже недосягаемом месте, осталось лежать нечто особенное. То, что принадлежит только ему. Его стихи, написанные в семилетнем возрасте, на тетрадном листке в клеточку. Выведенные крупным детским почерком, не очень складные, с ошибками. Они посвящались однокласснице, его первой любви.

Она их не читала, и никто не читал. Наверное, случись такое, Антон сгорел бы со стыда. Потом были средние классы, старшие и если б это сочинение попалось ему на глаза, то непременно было разорвано в клочья.

Но, листок исчез. Ушел туда, куда уходит детство, и Антон о нем забыл. А как-то летом, после первого курса университета, он основательно прибирался у себя в комнате. Перебирал школьные тетрадки, дневники и вдруг нашел его!

Сундуку с золотом он бы не радовался так, как этой страничке в клетку. Будто это старый школьный друг, уехавший с родителями на Север, посреди учебного года. Пропал надолго, а потом вдруг вернулся. И ты стоишь в неловкости, не знаешь, о чем говорить. Нет больше общих тем, нет общих интересов, но связь с ним так сильна, что слова не нужны.

Он застал тебя на старте, когда ты был самым искренним и настоящим. Когда вся жизнь была впереди, а чувства… еще стеснялись самих себя, не ведали, как выйти наружу и выводились крупными буквами на тетрадном листе.

И далее, через годы, весь вонюче-волосатый, брутальный, внешне бесчувственный мужской мир, как клубок, намотается на этот листок, как на ось. И что б там ни было, на поверхности, он будет зарыт внутрь, как Толстовская Зеленая палочка. Пока он там, ничего плохого не может случиться. И счастье обязательно прибудет в срок, чтобы остаться с Антоном навсегда.

Но, теперь… Ужасающе живо предстала перед ним картина: животные, с черными, как ночь, сердцами, педантично перерывают его имущество. Упраздняют само понятие личного и сокровенного. Дешевыми трюками извлекают припасенные заранее наркотические «артефакты», пишут каракули в протоколе. И после их паскудного шапито, – распахнутые дверцы шкафов, вывернутые полки, разбросанные вещи… А на полу – тот самый листок в клетку со следом грязного ментовского ботинка.

Антон подумал о матери и внутри все сжалось. Вот, она стоит на подгибающихся ногах, оперевшись о косяк его комнаты. Сзади соседи-понятые, прижимают руки к груди, повторяя: «Да что же это?» Смотрят на происходящее, не веря собственным глазам. Не веря… А поверят ли ему? Она поверит, повинуясь материнскому инстинкту, как верят в невиновность своих чад матери всех преступников. А если не как мать? Если без инстинктов? Ведь все обстряпают «по закону». Слава богу, бабушка до этого не дожила…

Друзья… поверят ли они? Наверное, но не до конца. А вскоре и вовсе забудут.

Вот и все. Ось вырвана. Вместо нее – полуграмотный протокол, подписи понятых, грязь, от которой никогда не отмыться.

Эта гнилая сердцевина никогда не обрастет ничем человеческим. От грязи уродится грязь. Жизнь пойдет под откос, и Зеленая палочка потеряет свое волшебство.

Разбор прожитого закончился и вычисленный итог поразил Антона: Рэп и гаджеты. Вот и весь его багаж перед отправкой в ад. Любовь лишь поманила пальцем, так и оставшись несбыточной мечтой. Боже, как мало! По сути – ничего!

Но, этого не может быть. Было еще что-то. Что? Ну, конечно, конечно. Было. То, без чего нет ни рэпа, ни гаджетов, ни любви. Без чего вообще ничего не бывает: Свобода. Как воздух, незаметная, пока она есть. А теперь – самый главный актив, внезапно съеденный казенной инфляцией.

Когда-то о ней мечтали, погибали за нее. Но, когда это было? В стародавние времена в тридевятом царстве?

Не так давно, Антоха, не так давно. И «мечтали-погибали» я бы не спешил использовать в прошедшем времени. Впрочем, теперь он и сам это понимал.

Не раз он слышал, что безвыходных ситуаций не бывает: Но, где сейчас этот выход? В каком углу камеры его поискать?

С этими мыслями студент сидел, тупо рассматривая крупную вязку на своем свитере.

А через три стены, в обезьяннике, у Василия Ивановича кольнуло сердце. И он знал, о чем этот укол: Студент…

Бездна разверзлась перед Антоном, дыхнув терпким запахом табака и пота. И вся обитающая там мерзость замерла и подняла на него свой взор:

Передачки, собранные на последние деньги и вскрытые письма со штампом цензора; Столыпинский вагон и овчарки, харкающие пеной на снег; расписные сокамерники с синюшными, голыми черепами и алюминиевые кружки с чифирём; баланда из брюквы с соевым мясом и коричневая мокрота на бетонном полу; ледяной ветер на промерзшем плацу и жара в душной, закопченной промке; тюремные доктора, скупые на таблетку аспирина и пустые надежды на УДО, амнистию, помиловки.

И дни: пустые, похожие друг на друга, как опавшие желтые листья, сливающиеся в недели, месяцы, годы. Отупляющую беспросветность и безысходность…

Сама смерть, но не сиюминутная, а отложенная и разнесенная на уйму лет, открыла перед ним свой хавальник, который не закроется, пока не съест его разум, молодость, здоровье и все, ради чего люди живут на этом свете.

А сзади – медленный, но верный, неумолимый каток правосудия. С коробкой без задней передачи, не умеющий ни свернуть, ни затормозить. И его водители, механизаторы от бога: забронзовелый судья, подражающий своей языческой богине, с вечной повязкой равнодушия на глазах, балагур-прокурор, переписывающийся с кем-то в вотсапе, пусторечивый адвокат с потными ладонями и бездонным карманом.

Где-то глубоко, в его чреве, проскочила искра, и неубиваемый двигатель ожил, зашевелил поршнями. Прогреваясь и урча все ровнее, выходил на рабочие обороты. Его низкий гул, словно раскаты далекой грозы, донесся до камеры номер шесть, отразился от стен, задребезжал стеклами в узком, зарешеченном окне.

И этот гул не стихнет. Будет нарастать и приближаться, пока кости не хрустнут под его многотонным колесом.

Если есть духи предков, ангелы-хранители, добрые феи, все ходатаи за нас перед чем-то высшим, поспешите. Ваше время пришло. Когда еще вам следует появиться, если не сейчас! Ведь, только что-то невероятное, сверхъестественное, способное отменить гравитацию и ход времени, было в силах переписать ужасный сценарий.

Задернуть занавес над сценой и объявить: это все неправда. Это глупый спектакль, фарс! А в жизни такого не было и нет. И никогда не будет!

Да, все подвластно высшим силам, одно плохо: неизвестно, существуют ли они. И как наладить с ними коммуникацию, когда их вмешательство – последняя надежда.

В общем, можно верить в их причастность, можно нет. Но, маховик других событий и лиц, случайных и аполитичных, уже давно набирал обороты, чтобы отменить беспросветный мрак этой ночи.

Самая скромная роль выпала Александру, обычному парню из обычной многоэтажки.

Сколько себя помнил, Сашка занимался спортом, отслужил срочную в ВДВ и посмотреть на него было любо-дорого чисто эстетически. С румяными щеками, наливной, как яблоко, сгусток молодой энергии. Сжатая пружина из мышц. Не сильно умная пружина, но это поправимо.

Машины у Александра не было, да она ему и не нужна. Невозможно представить, что он тошнит в заторе, в бесконечной веренице полуживых черепах.

Когда-нибудь, энергия, направленная в правильное русло, усадит его на сиденье бизнескласса. Но это позже, а сейчас… Велосипед! Вот транспорт молодых и неуемных.

Ветер в лицо, нет пробок, не нужен бензин. И парковка не нужна. Двухколесного друга Саня хранил в подъезде, пристегнутым тросом к батарее.

Здесь все знали, чей велосипед и на транспортное средство не покушались. Санек уж думал, его и пристегивать не обязательно, но ошибся. Вышел однажды, поутру, а переднего колеса нет!

Первым порывом стало пойти и разобраться самому. Вероятный воришка был ему известен: сосед с седьмого этажа, шестнадцатилетний, рыжий охламон с завидущими глазами и шилом в заднице.