Питомцы апокалипсиса

– О чем ты? О, нет! Не смей такое предлагать!

– Тебе больно…

– Заткнись! Я не оставлю Дарсиса одного с твоей отмороженной инопланетянкой. Клянусь эво, бабушкой. Ясно?

– …но…

– Не оставлю, не оставлю, не оставлю! Не смей это говорить, иначе я сверну тебе шею!

– … Динь-Динь может быть сейчас намного больней.

Голова Маны поникла.

– Ты все же сказал.

Я оторвался от стены. Отлепил от серых обоев белую, словно мел, восстановленную задницу.

– Прогуляем унылые танцы.

– Прогульщик, – огрызнулась Мана.

– А ты?

– И я, – Мана чуть не ревела.

Я возликовал.

– Есть чем прикрыться?

Мана распахнула шкаф, из-за его двери в меня полетел зеленый плащ с пятнами засохшей крови на подкладке. Моей засохшей крови. На грубом сукне темнела кривая «О».

На моих плечах ткань повисла двумя мешками, тяжелые полы мели пол, потертый воротник болтался как гавайские бусы, а так, в целом, плащ был как раз. Как раз, чтобы холодной ночью закутаться в него с головой.

Мороженое в бидоне наполовину растаяло. Мана смотрела на него как орангутанг на банан. Я решил, что жизнь дороже возмездия, тихо сказал «чао» и поплелся – чав, чав – домой.

На пороге пустой комнаты Юли меня встретила растерянным взглядом рыбка. Рядом с золотистым хвостом в аквариуме плавали фаршированные омары, хот-доги, треугольники пиццы.

Похоже, Юля начала взрослеть. Впервые моя хозяйка покормила рыбку.

Я почавкал в ванную за резиновыми перчатками.

Глава 11

Я ослабил на шее бабочку-удавку и поспешил за Маной, воздушный фатин ее темно-серого платья колыхался перед глазами. Я поспешил, в то же время держась подальше. Завитые кудри валькирии лучились снопом черных-красных векторов, словно аурой демона. Быстрые всполохи цвета разгорающихся углей пару раз уже ошпарили меня. Чайной ложкой гнева. Черпаком боли. Как будто мне своей мало.

Тропинка вела к дальним западным воротам. Салатовые холмы пылали фиолетовыми свечами-векторами страсти. То тут, то там парочки-гешвистеры, что улизнули с танцев, извивались на траве у кустов тягуры или под сенью раскидистых багряников. Таяли в объятиях полураздетые голубые тела. Прижимаясь к ним, румянились и потели белые, или желтоватые, или бронзово-смуглые, или черные как деготь. В дымном сером свете розовые, лиловые языки мелькали, чтобы прополоскаться в чужом рту. Паутины слюны склеили губы, пухлые от нехватки воздуха. Глаза закрыты. А у кого не закрыты, у тех увлажнились и сверкали, как жемчужины росы.

Поймав взгляд таких вот влажных глаз, я автоматически расстегнул пуговицу на воротнике белой сорочки. Мана шлепнула меня по руке.

– Извращенец.

– Это все губка в голове.

– Губа твоя треснутая, а не губка.

Бразильянка ускорилась. Черные босоножки быстро замелькали, бешеный цокот каблуков отдался эхом над холмами и в моих ушах, растревожил нервы. Стало не до чьих-то блестящих глаз.

За час до полуночи мы с Маной тоже сбежали с танцев, до тошноты насмотревшись на Юлю с Дарсисом. Единственная пара из ананси и ананси не танцевала, молча сидела за столиком – словно чета прекрасных полубогов-брюнетов. Прелести Юли плотно стягивало шелковое платье, у горла светло-голубое, как ее кожа, дальше постепенно темнеющее до глубинного индиго на подоле, убийственный наряд, смертоносный бич для глаз девственников, ради которого не одну бессонную ночь я – я! – рыскал по бесконечным полкам гардеробной в луна-парке, а моя хозяйка смотрела только на этого стройного, мужественного, изящного перекрахмаленного говнюка с деревянным лицом. Прибил бы гада…уррр!

Я выдернул черный вектор Маны из пасти жадной губки и отбросил подальше с тропы.

Мы наконец прошли «лежбище тюленей». Холмы вокруг опустели. Я махнул в их сторону. Мана сняла босоножки и пошла вглубь травяного озера. Я остался в черных лакированных туфлях, хоть они и натирали ступни. Только скинул на асфальт дурацкую бабочку и поднял лацканы смокинга, чтобы воротник рубашки не сверкал сзади как мишень.

Сначала мы пробирались вдоль тропы, затем держась дороги для карс. Сейчас где-то полночь, а воздух над травой бледный и туманно прозрачный. Как в хмурый осенний полдень в родном Подмосковье.

Как вчера ночью, когда такой же томительный свет стелился по разбросанной постели Юли. Переливался в разбитом стекле и лиловых каплях на полу.

В эту страшную ночь меня разбудили черно-красные вспышки в глазах. Торжество боли. Я сразу бросился в комнату Юли. Ламинат захрустел под ногами, осколки аквариума сверкнули под моими босыми ступнями. Пятки окрасились в красное. Возле плинтуса тяжело хлопала ртом рыбка.

За перевернутой кроватью ползала Юля, одеяло так скупо прикрывало ее спину и ноги, что в другое время я бы пофилософствовал: Справедливость, ты есть?

Юля стучала зубами и дергала пряди сырых от пота волос. Лиловая кровь темнела на осколках рядом с ее пальцами.

Я не чувствовал стекло в пятках. Мое тело снова стало неважным. Но и губке я не позволил впитать в себя все черно-красные пули. Уже послезавтра нас могут разлучить. Юля должна научиться справляться с истериками сама. Я должен увидеть, что она справится сама. Иначе как же я справлюсь потом со своими истериками?

– Хватит тяги, – рычала Юля. – Меня разрывает! Прекратите!

Я не мог смотреть и не мог отвернуться. Вот он, ад. Рыбка безумно забилась об пол головой и хвостом. Она хотела жить.

Рука Юли поползла в сторону осколка в ее лиловом соке. Голубые пальцы обхватили острые края.

– Хорошо, сделаю. Только выпустите Стаса из карцера.

У меня перехватило дыхание. Ноги застыли на остром стекле. Кто-нибудь, вколите мне сыворотку против столбняка!

Секунду Юля разглядывала сквозь стекло линии на ладони.

– Я готова.

Мокрый хвост рыбки шлепал по полу все медленней и медленней. Рыбка не сдавалась. Она все еще хотела жить.

– Жму рычаг.

Острый осколок и горло Юли потянулись навстречу друг другу. Она хотела умереть.

Я выбил осколок из ее пальцев и сжал в ладонях голубой лоб. Автоматная очередь боли, такой мощной еще не испытывал, всосалась в губку, раздула ее почти на все пространство в моем черепе. Мозги раскатало в лепешку. Я упал без сил рядом с Юлей.

Внутри меня черно-красные пули расплавились и смешались с кровью. Чудовищное желание Юли стало моим. Вены и артерии под кожей накалились как металл на солнце. Как же захотелось их вскрыть! Как же захотелось исчезнуть навсегда! Очиститься через агонию!