Питомцы апокалипсиса

Сама собой моя рука потянулась к треугольному осколку на полу. Юля резко сдавила мое запястье.

– Почему? – спросила она, не отпуская.

– Рыбку жалко, – прошептал я.

Юля встала, отбросила стекла подальше. Я не заметил, как она ушла из комнаты. Я не шевелился, тупо сидел, слушая шум воды из ванной и бросая грустные взгляды на такие далекие желанные осколки. Поднял глаза. Юля совала мне под нос стакан с водой. Из него на мир глядела счастливыми вылупленными глазами рыбка. Живая рыбка. Двигала плавниками. Вот он, рай.

По дороге пронеслась бурая карса; они все тут бурые. Я и Мана распластались за ползущим по земле стволом тяждерева и не двигались, пока не затих свист скользящих на повороте покрышек.

Только двинулись дальше, как кто-то крикнул сзади:

– Стоять. Вы двое.

Веснушка-Никсия неуклюже ковыляла, спотыкаясь. Высокие каблуки застревали в земле, скользили по камушкам. Узкое желтое платье сдавливало бедра, рыжая махала руками, чтобы не уткнуться в траву курносым носиком. Клоун на ходулях шагает увереннее.

– Отвечайте честно, – сказала Никсия. – Вы что, сбегаете из Центра?

Мы с Маной молчали.

– Жизнь еще не кончена, ребята! – говорила датчанка. – Не нужно спускаться к реке и топиться!

– Топиться? – переспросил я. – Почему?

– Из-за неразделенной любви, конечно, – рыжая мечтательно погладила голые плечи в веснушках. – Я прокралась за вами, представляла, как вы будете утешать друг друга в объятиях возле тягуры, вытирать слезы поцелуями, и так обретете новую радость. Хотела увидеть союз отвергнутых сердец. А все оказалось намного хуже, – она тыкнула в мою грудь пальцем. – Вы – двое суицидников.

Мана взбесилась.

– Карамба, что за бред! Катись отсюда, пока я тебе голову между твоих косолапых коряг не просунула.

Датчанка отшатнулась.

– И покачусь, – Никсия ехидно улыбнулась. – И расскажу о вас Гарнизону.

– Постой, – сказал я. – Где Велора?

Улыбка потухла на красных губах Никсии.

– Простудилась и спит дома.

Значит, никто не удивится, если Никсия тоже исчезнет с танцев. Теперь Мана оскалилась, как волчица.

– Тогда ты идешь с нами.

– Ни за что! – вскричала Никсия. – Мне это не нужно. Велора меня обожает.

– У тебя нет выбора, – сказал я. – Твоему болтливому языку нельзя доверять.

Никсия вдруг заревела. Серые векторы страха поползли из рыжих кудрей.

– Я не буду тоже топиться. Вы не заставите.

Мана с хрустом размяла пальцы.

– Все же сделаю массаж этой наглой выскочке.

Я предостерегающе поднял ладонь: хватит пугать ее.

– Мы идем в гости к Зерель, – сказал я. – Очень по ней скучаем. Пошли с нами, Веснушка?

Никсия мигом перестала плакать. Просто супермолниеносная смена настроения.

– К Зерель? Хочу! Пойдемте.

Мана все еще скалилась. Обтянутое серебряным шелком мускулистое тело нависло над щуплой Никсией. Ей-богу, серая волчица и цыпленок. Картина маслом.

– Тогда снимай туфли и не смей тормозить, – Мана осмотрела датчанку. – Платье слишком узкое, чтобы быстро идти. Ничего, сейчас поправим.

Мана резко бросилась вперед. Датчанка вскрикнула: «Мамочки!». Смуглые руки смяли и порвали желтый бархат между бедер Никсии до самого низу, разделив перед юбки на две половины. Линия разрыва чуть не дотянулась до трусиков.

Никсия снова заплакала. Мана топнула босой ногой.

– Туфли, живо! Иначе брошу здесь, связав твоим нижним бельем, – Мана прикрыла веки и щелкнула языком о нёбо, меня аж дрожь продрала. – Вывернутым наизнанку.

Через тридцать секунд уже подбирались к западным воротам. Босая Никсия утирала с глаз слезы и текущую тушь, но послушно брела, трясясь от одного взгляда Маны. В разрыве платья нет-нет да сверкали розовые кружева трусиков.

Нужная нам сопка прилегала к бетонной стене в километре от главных ворот. Здесь в дупле высокого торчатника таились мои залежи веревок, скрученных из простыней и полотенец. В детстве я сбегал из Центра навсегда, сбегал сотню раз точно. И всегда возвращался меньше чем через сутки. С букетиком диких роз для Юли.

Иногда меня сажали в карцер – я считал, потому что наследил или кому-то на глаза попался. Теперь подозреваю, все чихать хотели на мои побеги. Просто временами Юля плохо справлялась с разрывной тягой на работе.

Раздобыв из тайника веревки, мы прокрались к зарослям у стены. К узкой мертвой зоне видеокамер.

Красный панцирь сверкал на фоне серого бетона.

Я сказал, что раньше никто здесь не пасся. Пожав плечами, Мана лишь сказала: Унголы.

Мы пошарили туда-сюда вдоль стены. Красные панцири охраняли стену через каждые полкилометра.

– Плотно стоят, – сказала Мана. – Попробуем в другой раз.

Я прикусил губу, глядя на алый цельноаксамитовый шлем солдата между ветвей.

– В другой раз может быть поздно.

– Психанешь – и попадешь только в карцер, – возмутилась Никсия. – Ты что не слышал Мануэлу?

Рыжая посмотрела на Ману снизу-вверх, будто ища похвалы. Я обомлел. У датчанки, похоже, развился Стокгольмский синдром.

Мана молча крутанула головой в ее сторону. Поджилки Никсии сразу затряслись. Линия разрыва на платье разъехалась вверх, показался завернувшийся край трусиков. Лепесток плетеного розового цветка. Из испуганных глаз посыпались серо-розовые векторы. На лице – стыд и ужас.