Сюжеты в ожидании постановки. Выпуск 1

ВИКТОР (вполголоса). «Рано пташечка запела…» (Подсаживается к Алексею.)

АЛЕКСЕЙ. Не надо, Витя. Ему трудно. Не будем судить, что происходит в нём. Мы обсуждали: «определить человека нельзя». Невозможно проникнуть во все уголки сознания. Часть нейробиологов обратилась к буддийским монахам. Надеясь в «тонких телах» отыскать аксиомы теории сознания. Эти учёные отчаялись построить теорию мыслечувств, опираясь на конструкции нейронных сетей мозга. «Мысли-дефис-чувства» – величайшее открытие Достоевского!

ВИКТОР. «Мысли-дефис-чувства» – это когда рациональное неотделимо от материального? Та самая необъяснимая Богооткровенность?

АЛЕКСЕЙ. Не только в священных канонах неотделимо. Вдохновенные прозрения художественного и научного творчества необъяснимы. По твоему любимому методу от противного, допустим, что теория сознания создана. Она должна тогда содержать все наши знания: и теперешние, и будущие, и рациональные, и явившиеся Бог знает откуда. Пусть неявно содержать. Но эта теория сама есть знание. То есть, содержит самоё себя. Получается нечто аналогичное теореме Гёделя о неполноте простой арифметики и парадоксу наивной теории множеств… (Видя, что Виктор заскучал.) Попросту говоря: сознание сознанием познать полностью невозможно! Но – гордый человек не может смириться. Ему нужна энергия заблуждения, чтобы вдохновляться познанием «до полного беспредела»! В оценке прожектов современной науки мы сходимся с Эдиком.

ВИКТОР. Но разве нельзя оценивать другого человека? Родного брата, которого я наблюдал с детства? Пример: когда он увлёкся психоанализом, чуть не вылетел из мединститута. Загремел бы в армию. Отец сказал: «Наконец, станет человеком». Но, после уговоров мамы и его клятв, пошёл на поклон к ректору: просил всю сессию пересдать. Что в сухом остатке? «Каким ты был, таким ты и остался…»

АЛЕКСЕЙ. Всякий человек может перемениться. В любом возрасте. Христос сказал: «Не судите, да не судимы будете». Богословы комментируют: судить только Бог может. Человек судящий возвеличивает себя. Но понять можно в ином разрезе: опрометчиво судить о сознании другого и своём сознании. Поразительно, но слова Иисуса можно истолковать так: человеческая теория сознания человека – невозможна!

ВИКТОР. Алёшка… прости её! Ты сказал по-христиански: судить нельзя. (Пауза.) Ты – странный, Алёша. Чем больше узнаю, тем больше не могу понять тебя. Любой человек возненавидел бы его. Ты, не задумываясь, идёшь навстречу! Это она подтвердила, что я выдал. Он и не думал! Я не могу наблюдать вашу жизнь. Противоречит твоим убеждениям. Будь я художником, написал бы картину: «Муза в темнице». Лена, как никто, понимает тебя. Если б хоть одна женщина любила меня так, я ополчился бы на всех её врагов! А её саму…

АЛЕКСЕЙ. Я простил её.

ВИКТОР. Брось, Алёшка. Честное слово, не мне поучать. Обращаешься, как будто приглядываешься, что за человек. Думаешь, со стороны не видно?

АЛЕКСЕЙ. Ты прав: приглядываюсь. Заново пытаюсь понять, в чём наша любовь. Не подозревай в жестокости – рад бы делать вид, что ничего не произошло. Что-то треснуло, Витя. Кто-то тягучий поселился внутри. Испытывает всё, что ценил в себе. Я похож на человека, попавшего на планету с другим полем тяготения: каждый шаг доставляет боль своей неуклюжестью. Не могу читать: всё кажется выдумкой и пустотой. Часами сижу над раскрытой книгой, уткнувшись в один абзац. «И день сгорел, как белая страница»… И я, чтобы не повеситься, пишу стихи…

Блаженно длинный полдень детства,
Дай окунуться с головой
В зеленогривое соседство
Травы и листьев надо мной.
Дай увидать хоть на мгновенье
Горячий синий цвет стрекоз
И тысячи зрачков движенье
И лебеды огромный рост.
Но время сузилось и сжалось —
Не разглядеть его лица,
И год – что день. Такая малость
Отстукивает до конца.
Но начинается страданья
Неумолимый светлый час
И сквозь рыданья и стенанья
Я вижу, как в последний раз
Развилось время, точно свиток
И, бесконечно тяжелы,
В медовый медленный избыток
Опять минуты потекли.

(Небольшая пауза.) Наутро перечитываю и кажется: я сам – выдумка. Ну, посуди: в каких теперешних стихах найдёшь слова «блаженно», «рыданья», «стенанья»?! Кто я? Кто посмеялся надо мной, переместив рожденье? (Пауза.) А Лена… слишком люблю её, чтоб притворяться. С чем я могу подойти к ней? (Пауза.)

Эдик с Григорием Фёдоровичем.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Вот отгадайте, высокоучёный Эдуард Георгиевич, зачем после поминок оставшиеся продовольственные товары под стол опрокидывали или в окно без разбору кидали? Без зазрения совести, по-нашему.

ЭДИК. Проще пареной репы. Покойника обижать опасно: он сообщается с «вечным судиёй». Следовательно, со своего стола тоже уделить надо! Логично?

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Не в глаз, а в бровку, Эдуард Георгиевич!

ЭДИК. Неужто? Постойте… Нет – сдаюсь.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Про сироток-то забыли? А?

ЭДИК. Каких «сироток»?

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Самых обыкновенных! Души которых летают в поисках, а позаботиться о них – некому! А уж виновнику-то место приравненное за столом полагалось. Ему бы даже обидно – объедками! Как это вы промахнулись?

ЭДИК (смеётся). Действительно промазал, чёрт! Хотя, должен заметить в своё оправдание: ошибка моя закономерна. «Сиротки» в голову прийти не могли: взрослая смертность при маленьких детях – почти на нуле. Если кто и попал по другой причине в детдомовцы, «сироткой» его никак не назовёшь – государство без хлеба не оставит. К тому же милостыня только унижает человека.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Целиком с вами согласен. За отмирание предрассудков благодаря прогрессу! (Выпивают.)

Елена с Алей.

ЕЛЕНА. Ах, Аля, легко тебе осуждать. Я не могу. Для меня всякий человек – загадка. Алёша – невиданная. Другому больно – он кричит. Алёша… поглощает, да: поглощает всё до полной безысходности…

АЛЯ (в сторону). Мазохизм…

ЕЛЕНА. …и мучительно перестраивает себя. Как бы объяснить? Он слишком серьёзно, что ли, к себе относится. Всякий изъян в себе, всякое событие хочет прочувствовать, прожить, поставить в ряд и увидеть его. Увидеть не как случайность… В самый тяжкий период сказал: «Жизнь переполнена смыслом, Ленок! Только бы не расплескать.» Я – словно пробудилась от наркоза…

АЛЯ. Но он совсем не думает о ребёнке! Есть вещи, которые необходимо скрывать от Виталика. Можно причинить непоправимый вред. Подросток должен видеть отношения родителей ровными.

ЕЛЕНА. Алёша не умеет скрывать. В шесть лет Виталик спросил: «Папа, почему ты вчера был грустный, и сегодня – тоже?» Алёша ответил: «Потому что для меня, как для Гамлета, «распалась связь времён».

АЛЯ. Так и сказал? А ребёнок?

ЕЛЕНА. Больше ничего не спрашивал.

АЛЯ. Ещё бы! Какой-то «Гамлет», какая-то «связь», когда он с трудом понимает, что такое «времена года»!

ЕЛЕНА. Я тоже боялась, но теперь уверена, не зря Алёша…

АЛЯ. Нет, это гипноз, это массовый гипноз! Я опять не узнаю своего Виктора! С тех пор, как зачастил к вам, кино, слава Богу, не смотрит, но в остальном ещё хуже: «Это – неважно. А это – вообще не нужно». В тот момент, когда почва под ногами дрожит! (Вполголоса.) Я устала… Ох, как я устала. Ты не представляешь, как тяжело жить с мужиком – без царя в голове. То взгляды отца без поправки на современность, то идиотским бессмертием увлёкся. До такой степени – чуть не шизнулся. К кому за помощью обратился? К брату, которого всегда осуждал! Теперь к твоему переметнулся… Все думают, я его подкаблучником сделала. Вынуждена была руководить! С кем из подруг ни поговоришь, кругом похожие проблемы… Что происходит в мире? Не понятно, к чему идёт. Ведь не зря женщины – «слабый» пол, а мужчины – «сильный». Природой так устроено. Как я жалею, что послала Виктора извиняться перед Алексеем… Раньше орал только ночью – вечером тихо сидел на Эдькиной игле. Теперь всю ночь ходит, как домовой, и бубнит что-то. Решила послушать, чуть в обморок не упала – стихи. Один запомнила:

Ну, что, бессонница моя,
Привольно жить тебе досталось?
Ты думала: «простая старость»?
Ан нет! Кой-что ещё осталось.

А что осталось-то? Не видно что-то!

ЕЛЕНА. Раньше чувствовала – моя любовь поддерживает Алёшу. Теперь между нами… нет, не стена… стекло непробиваемое. Занятия забросил. Мается с утра до вечера. Моя ли вина, его ли кризис… Когда я пробудилась, поклялась: покончу с собой, если Алёша узнает. Но прошло столько лет… и Виталик не даёт…

АЛЯ. И правильно делает: мы – матери в первую очередь!

Алексей с Виктором.

АЛЕКСЕЙ. Делать что-то в наше время бессмысленно. Никто не хочет понять другого. Упёрлись лбами, как быки во время боя.