Не герой

Рачеев целый час, не вставая с места, просидел над письмом. В его воображении проносился ряд тихих, спокойных, простых деревенских картин, и когда он очнулся и вспомнил обо всех своих впечатлениях последних дней, то ужаснулся при мысли о том, какая поразительная разница существует между этим и тем. "Это целая пропасть! – мысленно говорил он. – Там все просто, здорово и естественно, здесь все запутанно, болезненно и выворочено наизнанку! Зачем люди живут так мучительно, когда можно жить спокойно?"

XIII

В студенческие годы приятели дали Рачееву шутливую кличку «дамского духовника». В их кружке, как и во всяком кружке, были люди, игравшие роль романических героев и под шумок работы самоусовершенствования творившие романы с особами женского пола, которые, погрузившись в какой-нибудь тяжеловесный социально-экономический трактат или отдавшись какому-нибудь жаркому спору о возвышенном предмете, вдруг неожиданно для самих себя оказывались влюбленными по уши. Тогда возникали сомнения, недоумения, маленькие истории, необъяснимые сцены, недоразумения, и в результате выяснялось, что кто-нибудь обижен, кто-нибудь разочарован, чья-нибудь жизнь разбита. И почти всегда случалось, что героиня такого рода романического происшествия, чувствуя себя беспомощной, обращалась к Рачееву и открывала ему свою душу. Очевидно, в нем было нечто такое, что внушало доверие и желание открыться. Может быть, виновата в этом была особая простота, с которой он обращался ее всеми, как с мужчинами, так и с женщинами. Никогда в его тоне и во взглядах нельзя было заметить ничего такого, что походило бы на ухаживанье. Женщины, как и мужчины, видели в нем только приятеля, и не более; зато и в него никто не влюблялся, а он об этом нисколько не жалел.

Рачееву приходилось выслушивать исповеди самого разнообразного содержания, которые, однако ж, сводились к одному и тому же – к недоразумению. Он выслушивал очень серьезно, старался вместе обсудить, выяснить, успокоить, делая все это осторожно, мягко, и очень часто ему удавалось рассеять недоразумение, и за полчаса перед тем разбитая жизнь оказывалась нетронутой. Конечно, не все так счастливо кончалось, не все были недоразумения. Случалось, что в дело вмешивалось, с одной стороны, легкомыслие, а с другой – недобросовестность, тогда ему почти нечего было делать, как только успокаивать и утешать. Благодаря этому он с давних пор научился говорить с женщинами, а в особенности выслушивать их.

И когда он задал себе вопрос, почему Зоя Федоровна выбрала именно его для изложения своего "дела", его, только что приехавшего после семилетнего отсутствия, тогда как у нее здесь много знакомых и, по-видимому, немало поклонников, то ему невольно вспомнилось то время и он подумал, что и в этом случае не сыграла ли свою роль та черта; которая некогда приобрела ему кличку "духовника".

Он счел неудобным откладывать свой визит. Если у нее важное дело, то, вероятно, она с ним торопится. И вот в субботу, около одиннадцати часов, он уже был в седьмой улице Песков. На этот раз он обратил внимание на дощечку, прибитую у ворот, с надписью: "Зубной врач З. Ф. Ползикова. Лечение и вставление зубов. Кв. № 8".

– Я так и знала, что вы придете! – весело сказала Зоя Федоровна, открывая ему дверь.

– Почем же вы знали? Я мог и не прийти непременно сегодня!

– Нет, я чувствовала, что вы придете… И очень вам благодарна, очень!

– А скажите, Зоя Федоровна, может быть, у вас приемные часы?.. Там я видел уже вывеску…

Лицо Зои Федоровны приняло выражение недовольства и досады.

– Ах, не говорите мне об этом, не говорите!.. – воскликнула она с некоторой даже дрожью в голосе – Какие там приемы? Если за целый день придут два человека, то уж это слава богу! Да и кто пойдет на Пески, скажите пожалуйста, куда-то во двор, по узкой лестнице, к черту на кулички, когда на Невском красуются роскошные вывески, всякие лечебницы с мраморными лестницами, с бархатной мебелью и лепными потолками? Какие тут приемы? Садитесь же, пожалуйста! Видите, я устраиваюсь… Вот мои орудия пытки, вот кресло, к сожалению, остающееся свободным, а вот маленькая мастерская… Я ведь и челюсти умею делать… Ха, ха, ха!..

Рачеев хотел спросить, зачем же она поселилась на Песках, а не на Невском, но сейчас же понял, что этот вопрос будет излишним. Денег нет, средства плохи – ответ ясен.

– Ну-с, Зоя Федоровна, – сказал он, садясь в кресло, – я к вашим услугам, готов выслушать ваше дело!..

– Дело! Гм!.. Какой вы странный, Дмитрий Петрович! Какой вы странный. Вы вот не видались со мной семь лет, встретили меня в обстановке, которая должна показаться вам удивительной, и даже не спрашиваете, как это все случилось? Вы выслушали сказку, рассказанную вам Антоном Макарычем, и с вас этого довольно… Ну спросите же, наконец, с какой стати я сделалась зубным врачом? Ну?

– Я не считал себя вправе спрашивать об этом! – ответил Рачеев.

– Это странно! Кажется, мы с вами были приятелями… Вы даже кумом мне приходились…

– Эх, Зоя Федоровна, были приятелями! Что из того, что были приятелями? Все так меняется… За семь лет люди так способны перемениться, что и поверить трудно. Таков ли был Антон Макарыч, таков ли был Мамурин семь лет тому назад? Вот и вы тоже: семь лет назад вы так смотрели на вещи, а теперь почем я знаю, как вы смотрите!

– Ха, ха, ха, ха! Ах, Дмитрий Петрович! Я смотрела на вещи!? Как я могла смотреть на них, когда я ровно ничего не понимала! Да, именно, я только смотрела, смотрела как на диковинки, выставленные в каком-нибудь музее, и думала об них то, что мне подсказывали… Я попала в ваш кружок, где думали так-то, я слушала, слушала и наслушалась и стала думать тоже так!.. Это с нами, с женщинами, всегда так бывает, пока жизнь не перетрет и не перемелет нас в муку…

– Ну, а когда перетрет и перемелет, тогда что?

– Тогда? Ха, ха! Тогда, действительно, мы научаемся смотреть на вещи! Тогда у нас образуется свой взгляд, но уж такой твердый и крепкий, что колом его из головы не выбьешь!.. Да, и теперь у меня есть свои взгляды, действительно есть!

– Вот и познакомьте меня с вашими взглядами!

– У меня только один взгляд, а из него уж вытекает все остальное… Все люди – свиньи, все до одного! Значит, не стоит жить для других, а нужно жить только для себя!

– О!

– Да, да! Я пришла к этому! И в этом меня никто не разубедит, никто!

– Чтоб утверждать это, надо было изучить многих! – возразил Рачеев.

– Ха, ха, ха, ха! Достаточно двух!.. Ха, ха, ха! Я двух изучила основательно, а других так себе! Да, да, заметьте: если вам Антон Макарыч наклеветал на меня, будто я со всеми и с первым встречным, то это гнусная клевета!

– Ничего подобного он не говорил мне!..

– Не говорил, так скажет… От него можно всего ожидать!.. Вы не можете вообразить, что это за подлый человек!.. – промолвила она с выражением бесконечной ненависти.

– Но что же он вам сделал такого? – спросил Рачеев, искренно заинтересовавшийся ее объяснением.

– Что он мне сделал? Ничего! Ну да, конечно, ничего! Другие даже найдут, что он поступил благородно… Ну да, конечно, благородно, потому что он не прибил меня и к суду не привлек за измену… Ведь другие мужья и до этого доходят…

– Но все-таки, что же он вам сделал, Зоя Федоровна?

– Да ведь вы знаете эту историю! Он вам рассказывал… Но воображаю, как он рассказал. Воображаю, сколько клеветы на меня, на всех, на весь мир!.. Нет я должна рассказать, как это было… Знаете, как это говорится по латыни? Ну, как это? Антон Макарыч. часто повторял… Altera, altera…

– Audiatur et altera pars {Пусть будет выслушана и другая сторона (лат.).}, – подсказал Рачеев.

– Ну, вот это самое, это самое! Так вот, не угодно ли вам raudiatu?! Вы не обращайте внимания, что я хожу по комнате. Я иначе не могу… Как только волнуюсь, сейчас, как маятник… И тогда могу говорить, сколько угодно. Сяду – и ничего в голове нет. Вы помните, как мы хорошо жили… Конечно, я к Антону Макарычу не питала какого-нибудь восторженного чувства, да этого нельзя было и требовать. Он, как вам известно, никогда не отличался красотой, а женщина, как там себе хотите, всегда остается женщиной! Женщина – эстетик по натуре, в душе у нее всегда живет потребность красоты… Но я уважала его и питала к нему чувство… Ну, как вам сказать?.. Чувство привязанности, привычки, как хотите назовите, – одним словом, спокойное и доброе чувство. Но вот появился у нас Павел Петрович…

– Кто это Павел Петрович? – спросил Рачеев.

– Павел Петрович Киргизов! Дело было так: Антоша наш маленький заболел дифтеритом. Мы пригласили Киргизова, и он стал лечить его. Он ухаживал за ним, как за родным. Антон Макарыч писал тогда какую-то срочную работу, писал, почти не вставая из-за стола, а мы с Павлом Петровичем просиживали у постели больного дни и ночи напролет… Подумайте, человек отказался от практики и от всего ради моего сына… Впрочем, у него, кажется, никакой практики не было… Сидели мы с глазу на глаз в тесной каморке, при тусклом свете ночника, говорили шепотом, а больше молча смотрели в глаза друг другу…. Вы понимаете, как это действует!.. Я же говорю вам, что он был очень красив, а я… я женщина!.. Ну понятно, он заронил в мою душу искру… Мы сблизились. Но вы не подумайте, что мы тогда же сблизились. Ничего подобного. Мы даже не сказали друг другу ни слова и, может быть, не знали ничего о своих чувствах… Антоша умер, бедный малютка… Ах, это были ужасные дни! Я убивалась, я ни в чем не могла найти утешения… Подумайте, потерять единственного сына! Боже мой, даже вспомнить страшно…

Она остановилась перед окном и с минуту глядела в него. Лицо ее омрачилось тяжелым воспоминанием, глаза сделались влажными. Она проговорила, продолжая смотреть в окно:

– Женщина, у которой есть ребенок, – мать, благородное существо; женщина без ребенка… Что она такое? Самка, не больше… Ах, о чем я? – вдруг спохватилась она и снова принялась ходить по комнате.

– Да, страшно вспомнить! Я не могла утешиться! – повторила она, как бы стараясь связать прерванную маленьким отступлением нить своего рассказа. – Павел Петрович продолжал бывать у нас, и мы много часов, проводили вдвоем с ним, а Антон Макарыч в эти дни не выходил из кабинета. Вообразите себе, сын, единственный сын умер, а он может сидеть за письменным столом и строчить какие-то статьи. "Неужели ты можешь что-нибудь написать теперь, когда несчастье еще так свежо?" – спросила я его раз, и как вы думаете, что он мне на это ответил? Он посмотрел на меня как на врага и крикнул: "А вы, позвольте вас спросить, вы, когда несчастие еще так свежо, перестали завтракать, обедать и ужинать? Вы воздержались от заказа вашего кокетливо-печального траурного платья в сорок пять рублей, за которое я должен же из чего-нибудь платить!?" Вообразите! В такую минуту человек попрекает меня траурным платьем! Не могла же я хоронить моего сына в розовом… И не столько это, сколько его взгляд, полный злобы, оттолкнул меня от него… Мне одно только и оставалось, что искать утешения и ласки у Павла Петровича… Разумеется, мы объяснились. Он и признался мне, что с той минуты, как меня увидел, забыл все и ни о чем не может думать… я, разумеется, увлеклась, само собою – с моей стороны ничего другого тут не было, как просто увлечение. Да поневоле увлечешься, когда муж не выходит из кабинета, а если выходит, так чтобы попрекнуть тебя платьем… А тут еще вышла история. Однажды он появился в гостиной как раз в ту минуту, когда мы сидели на диване рядом… Ну, может быть, немного ближе, чем следовало… Боже, что это было! Побагровел, позеленел, затрясся, поднял кулаки на Павла Петровича, назвал его эскулапом и еще какими-то такими странными словами, каких я никогда не слышала… Вон, говорит, сейчас! А иначе дворника позову и с лестницы спущу!.. Вот какой он человек! Ну, скажите, разве порядочные человек, да еще передовой, каким он себя изображал, может так грубо поступить!? Павлу Петровичу, разумеется, оставалось уйти. Тогда он на меня заскрежетал зубами и чуть не побил меня… А ты, говорит… И знаете, какое он слово сказал? Самое оскорбительное для порядочной женщины… ужасное слово!.. Вульгарное! И прямо в лицо!.. А ты, говорит… и это слово… Ты вместе с ним извела моего ребенка… Понимаете? Я – извела! Я с страшной болью в сердце просиживала ночи напролет, а он благодушествовал у себя в кабинете, так я извела… Я – мать, и я извела! Вы, говорит, с ним, с этим невеждой-эскулапом, не о сыне моем думали, а об удовлетворении своей подлой похоти у его постели… Какая ты мать!? Ты… и опять это слово… а не мать! И я теперь тебя запру на замок, и будешь ты там сидеть одна в своем гнусно-лицемерном трауре, который ты заказала не ради сына, а ради своего эскулапа! Вообразите себе: запереть! Совершенно точно какой-нибудь герой Островского! Ну, после этого, вы сами понимаете, что мне оставалось делать! Я была вся возмущение!.. Я не падала в обморок или в истерику; нет, это не в моем вкусе… Я просто и решительно сказала ему: после этого я вам больше не жена! И стала собирать свои пожитки… Помню, как теперь, я нарочно собиралась долго. Я все надеялась, что он образумится, падет к моим ногам и скажет: Зоя, прости меня, это была вспышка. Я без тебя жить не могу! Не уезжай, оставайся… Что-нибудь в таком роде… А он и не подумал… Он сказал: туда тебе и дорога!.. Заперся в кабинете и не вышел оттуда! Ну и скажите теперь, какова же была любовь этого человека? Ведь он мужчина и человек умный, опытный, он должен же был понимать, что это увлечение, и мягко, осторожно образумить меня, остановить… Тогда бы ничего этого и не было. А он: туда тебе и дорога. Ну, если туда дорога, то нечего и разговаривать. Я собрала свой гардероб и переехала к Павлу Петровичу!.. Вам не надоело? – вдруг спросила она, внезапно повернув к нему лицо и остановившись.

– Напротив, напротив… Говорите, пожалуйста! Я слушаю с глубоким вниманием! – ответил Рачеев.

– Да уж вы дослушайте… Я теперь в ударе, я разошлась!..

И она опять, скрестив на груди руки, стала ходить по комнате.

– Павел Петрович принял меня, как друга. Говорю прямо, что у него я нашла истинное утешение. Да, говорю это прямо, несмотря на то, что он так поступил со мной потом… Павел Петрович… Ах, да что такое вы все – мужчины! Женщина вам нужна, конечно. Без нее вы не можете обойтись… И вы готовы даже приносить ей жертвы. Но если представляется случай отделаться от нее, вы всегда готовы, потому что найдется другая – поновее и посвежее… Павел Петрович… Что такое Павел Петрович? Хороший он был человек или нет, почем я знаю? Он был красив, говорил мне о своих чувствах, я увлеклась – вот и все… А со мной он поступил, как свинья. Жили мы с ним ничего, хорошо… Средства у него были небольшие, но на все хватало. У него было там каких-то семь тысяч, ну, их на год достало. Жили мы, как муж и жена. Он так и представлял меня в обществе: моя жена! Детей у нас не было… То есть мог бы быть ребенок, но… я, разумеется, до этого не допустила и вовремя приняла меры. К чему? Какая его будет судьба? Ведь Антон Макарыч не признал бы его… А в это время он совсем уже подлецом сделался и "Заветному слову", которое сам прежде презирал, продался… Но семь тысяч пришли к концу. Павел Петрович взял место и уехал в провинцию, а меня оставил на бобах… Вот когда я и постигла, что все мужчины – свиньи, да и все люди – тоже свиньи. Знал же Антон Макарыч, что Павел Петрович меня бросил, что я осталась ни с чем, а разве он подумал мне предложить сойтись с ним? Конечно, я сама ни за что первая не завела бы речи, но он… Он мужчина, он мог бы, кажется… Я бы могла еще сделаться хорошей женой… Да куда-а! Он бранил и поносил меня на всех перекрестках… Что мне было делать? Поверите ли, что я перепиской занималась, вот до чего я дошла… Наконец, придумала поступить на зубоврачебные курсы. Ну, научилась, получила диплом, открыла кабинет… Да что в этом толку? Практики никакой нет! Обстановка нужна, реклама, а где я возьму денег? Уж я меняла квартиры: жила на Вознесенском, переехала на Петербургскую, потом в Коломну, на Васильевский и вот теперь на Песках… Э, да нигде никто не идет. Практика самая жалкая, даже на обед не хватает; видите, как я говорю вам откровенно. Ухаживателей у меня довольно. Вот Матрешкин, видели? Все конфеты носит, думает… Н-да… Но как бы не так! А Мамурин, скотина, так тот прямо предлагает: я, говорит, Зоя Федоровна, полтораста рублей в месяц готов выдавать! А? Как вам это понравится? Да, это вы тогда правду сказали: он циник, этот Мамурин! Только я до этого еще не дошла! Чтобы так прямо и откровенно говорить – какое свинство!

– Однако ж вы позволяете говорить это и продолжаете принимать его, даже, как я заметил предпочтительно перед другими! – промолвил Рачеев.

– Да ведь все они одинаковы, все свиньи, а он по крайней мере расположен ко мне и оказывает услуги… Да не в этом дело, а вот в чем. Я к вам с просьбой, Дмитрий Петрович… Вы один только можете это сделать.

Она перестала ходить, пододвинула поближе к нему кресло и села. Голос ее, до сих пор звучавший резко, сделался мягче и тише.

– Может быть, с вашей точки зрения покажется странным, но в моем положении не до точек зрения…

Рачееву показалось, что она смущена, и ей заранее уже неловко от той просьбы, которую она собиралась высказать.

– В чем дело, Зоя Федоровна? Я постараюсь стоять на вашей точке зрения! – промолвил он.