Не герой

– Да вот… вы видите мою обстановку… Какая она жалкая… Вы видите, что я бьюсь изо всех сил, чтоб остаться честной женщиной, и как мне, это трудно… Конечно, я сделала ложный шаг, но я была вынуждена… И притом я наказана!.. А Антон Макарыч зарабатывает семь тысяч в год, и он один… На что они ему?.. Вы могли бы, если бы захотели, повлиять на него, чтобы он… Выдавал мне если не половину, то… ну, хоть по две тысячи в год… с меня было бы довольно…

– Вы?.. От него?.. Возьмете?.. – с величайшим изумлением почти вскрикнул Рачеев. – Вы, Зоя Федоровна?

– Но почему же нет? – тоном спокойного удивления, как бы не понимая, что могло так изумить его, промолвила Зоя Федоровна. – Почему же нет!? Ведь он мне все-таки муж!..

– Он вам все-таки муж? Зоя Федоровна! Какой же он вам муж?

– Как какой? Законный! Законный муж!

– Да, но… было сделано все, чтобы это потеряло значение…

– Как потеряло? – горячо возразила Зоя Федоровна. – Как вы говорите – потеряло значение? Это никогда не может потерять значение. Я все-таки жена ему. Я ношу его фамилию, которая не доставляет мне никакого удовольствия… Я – Ползикова, как себе там хотите, я – Ползикова… Я не могу обвенчаться с другим. А это, надеюсь, очень важно!.. Представьте себе… Ну вот Мамурин. Он так за мной ухаживает… Может быть, я заставила бы его жениться на мне, но теперь этого нельзя сделать, потому что я – Ползикова. Что ж мне, на содержание, что ли, идти к нему?.. Ведь это дело такое: обвенчалась – жена, а нельзя обвенчаться – на содержании.

– Отчего ж непременно так? Есть третья форма, когда порядочные люди сходятся по взаимной любви и уважению… – возразил Рачеев.

– Ха-ха-ха-ха! Порядочные люди! Это Мамурин-то порядочный человек или Матрешкин! Ха-ха-ха-ха!.. Какой вы смешной, Дмитрий Петрович! Да нет, что… По-моему, он, Антон Макарыч, обязан дать мне приличное содержание… Обязан!..

– Но позвольте, Зоя Федоровна, что же вы ему можете дать? Ведь надо же соблюсти хоть какое-нибудь равновесие…

– Что я могу дать ему? Да что угодно! Ха-ха-ха! То, что может дать и всякая другая женщина!..

– То есть вы готовы…

– Готова сойтись с ним, если он пожелает!..

– Вы? После всего того, что было? После ваших отзывов о нем?..

– Ах, знаете, мне теперь решительно – все равно… Решительно все равно! Ведь все мужчины одинаковы, все – свиньи!.. Нет, знаете, Дмитрий Петрович, возьмите это на себя!.. Неужели вы откажете мне в этой просьбе?..

Рачеев ничего не ответил. Он смотрел на нее и думал, но не о том, взять ли на себя исполнение ее поручения и может ли это иметь успех, а о самой Зое Федоровне, которая сидела перед ним, это – живое олицетворение спутанности нравственных понятий, полной беспринципности и готовности идти на все ради комфорта. И какая удивительная смесь понятий! Мужа покидает она нимало не задумываясь, единственно потому, что пришло "увлечение". "Женщина – эстетик по натуре" – вот и все, и нет речи об обязательности брачных отношений. Но вот является нужда, и на сцену выступают новые соображения. "Ведь он мне все-таки муж". Она готова сойтись и прожить всю остальную жизнь с человеком, которого считает подлецом и способным на всякую гнусность, и это только потому, что у него – семь тысяч в год. Что это будет за жизнь – ей все равно, лишь бы были обеспечены вкусный обед, теплая удобная квартира, гардероб…

И кто же это? Есть множество женщин, которые, очутившись в подобном положении, могут в свое оправдание сказать: мы выросли и воспитались в пошлой будничной обстановке, где все думало и говорило только о практических мелочах, об удобствах, о ничтожных интересах материального благополучия. Мы не слышали ниоткуда горячего слова о нравственном долге, о высоких задачах, об истине и правде. Чего же вы можете требовать от нас, попавших в этот водоворот жизни без нравственных основ, без руководящего начала? Но Зоя Федоровна была в их кружке в самый разгар немолчного произнесения горячих сюв. Она во всяком случае не могла бы отговориться незнанием. Но, видно, одного знания тут недостаточно.

Рачеев встал с видом человека, который считает вопрос исчерпанным.

– Я могу вам сказать одно, Зоя Федоровна, – промолвил он несколько суровым тоном, – что все это мне очень не нравится, но, разумеется, вам до этого нет и не может быть никакого дела; что же касается вашей просьбы, то я не верю, чтоб она могла быть исполнима… Насколько я понимаю Антона Макарыча, он весь против вас вооружен и считает себя глубоко оскорбленным. Но… я не могу также себя считать безапелляционным судьей в этом деле и поэтому передам вашу просьбу Антону Макарычу…

– Вы согласны? Вы на него повлияете? – с выражением искренней радости воскликнула она. – Ах, я так и думала, что вы не решитесь отказать мне… – Она протянула ему руку. – Благодарю вас, Дмитрий Петрович! Знаете, если б это удалось, я… я, право, не знаю… Может быть, я сумела бы быть порядочной женой! Ха-ха-ха!

Эта надежда показалась Рачееву совсем уж неожиданной и нисколько не вытекающей из всего предыдущего. Она еще более подтвердила Рачееву, что у Зои Федоровны все нравственные понятия до того спутаны, что она сама никогда не могла бы в них разобраться.

Он сдержанно простился с нею и вышел.

XIV

В воскресенье утром, когда Дмитрий Петрович был еще в постели, к нему постучали в дверь.

– Дверь отперта, войдите! – крикнул он из-за драпировки, отделявшей его кровать.

– Однако, как скоро развратил тебя Петербург! – послышался голос Бакланова. – Десять часов, а ты еще в постели!

– Да ведь не для чего подыматься раньше! – сказал Рачеев, поспешно встав и наскоро одеваясь. – В деревне у нас вся жизнь кругом начинается с восходом солнца, а кончается с его заходом. Солнце у нас над всем царит и веем повелевает. А у вас тут на него никто не обращает внимания, и все третируют его, как какую-нибудь стеариновую свечку!..

– Ну, и оно нас не особенно жалует своими милостями. Значит, око за око! Посмотри, какой сегодня серенький, плаксивый день! Однако вставай, вставай, Дмитрий Петрович, тебе надо визит делать…

– Какой визит? Никаких визитов я делать не расположен…

– Как?! Это невозможно! Ты не имеешь права! Ты сегодня приглашен к Высоцкой.

Рачеев припомнил, что сегодня воскресенье и что он в этот день в самом деле должен быть у Евгении Константиновны. Но при мысли об этой весьма недальней поездке он неизвестно почему ощутил в груди какое-то непонятное противодействие. Было ли это следствием утомления непривычными впечатлениями, которые слишком быстро следовали одно за другим, или в самом этом знакомстве он предчувствовал что-то неприятное?

Он продолжал оставаться за драпировкой, усердно мылся и столь же усердно размышлял на эту тему, оставляя без возражения слова Бакланова, который возился у стола, распоряжаясь давно уже принесенным самоварам.

Наконец Рачеев вышел к нему. Бакланов, здороваясь с ним, повторил свой довод.

– Ведь ты же приглашен, Дмитрий Петрович! Согласись, что это особая честь, когда дама просит едва знакомого мужчину: пожалуйста, сделайте мне визит, и назначает день…

– Да, да, конечно… Но я был бы очень счастлив, если бы эта честь миновала меня!.. – сказал Рачеев, присаживаясь к чаю.

– Удивляюсь тебе, Дмитрий Петрович! – воскликнул Бакланов, качая головой. – Ты просто начинаешь капризничать. Не забывай, что ты дал слово, да еще так твердо: я непременно буду у вас! Значит, тебя будут ждать. А разве это не преступление – заставить такую чудную женщину ждать напрасно?..

Рачеев отодвинул от себя стакан с чаем и не без некоторого удивления посмотрел на гостя.

– Ну, положим, я пойду, и я действительно пойду! Но из чего ты так настойчиво хлопочешь, скажи пожалуйста?

– О, из самых корыстных видов! – полушутливым тоном ответил Бакланов. – Если хочешь, скажу. Я давно интересуюсь этой женщиной как общественно-психологическим типом. И я отлично изучил ее. Одно только мне нужно – чтобы она в кого-нибудь влюбилась. Я видел это море при всевозможных освещениях – и в яркий солнечный день, и в сумерки, и во время легкого дождика, и в звездную ночь, и в морозец, но ни разу не видел его в грозу, когда гром ревет и молния сверкает, а волны подымаются кверху, как горные хребты… Воображаю, какая это дивная красота!.. Я почему-то думаю, что она должна непременно влюбиться в тебя…

Рачеев рассмеялся.

– Право, не знаешь, сердиться на тебя или смеяться! Это значит – ты заготовляешь ее для какого-нибудь своего творения?..

– А как же!? Центральная фигура большого социально-психологического романа! Трудно вообразить что-нибудь лучше!..

– Но ты забываешь, что я-то в нее ни в каком случае не влюблюсь!

– Этого и не надо! Мне ведь только нужен намек, а остальное – дело моего воображения. Но знаешь что, Дмитрий Петрович, я готов держать пари, что для тебя это даром не пройдет. Я не говорю, что ты непременно влюбишься, но… так сказать, ощутишь усиленное сердцебиение, а пожалуй, что даже и влюбишься, ей-богу, влюбишься!.. Ну, идет на сочинения Шекспира? У меня зачитали их, надо покупать вновь.

– Идет! Хотя у меня есть Шекспир, но, кажется, неполный! Идет, идет! Разумеется, ты полагаешься на мою добросовестность!

– Само собою! Час роковой приближается, одевайся!

Рачеев посвятил еще минуты три своему туалету, одел черный сюртук, и они вышли. Бакланов вызвался даже проводить его до Николаевской улицы.

– Первый раз вижу, чтобы романист так заботливо относился к судьбе своих героев! – шутя сказал Рачеев. – Ты даже боишься, чтобы я не улепетнул с полдороги. Но не бойся, Николай Алексеич, я твои интересы соблюду вполне, потому что она меня интересует, эта барынька!..

На углу Невского и Николаевской они расстались, причем Рачеев осведомился о состоянии нервов Катерины Сергеевны.

– Ну, на этот счет я никогда не могу поручиться более, чем на полчаса вперед! – сказал Бакланов. – Вот, Дмитрий Петрович, выдумай ты лекарство от этого недуга и получишь диплом спасителя человечества!