Семь мелодий уходящей эпохи

Я был близок к припадку. Когда я успокоился, жена призналась, что ей самой теперь очень интересно, относится ли это знание к разряду специальных мужских или является общечеловеческим, поэтому нужно спросить нашу дочь, а при случае и подруг, что они думают по этому поводу.

Дочь очень взрослая и живет далеко-далеко. Вечером, поболтав по Скайпу о главном, жена спросила ее, какие колеса у машины поворотные. Дочь брюнетов – автолюбитель с пятилетним стажем – удивилась странному вопросу и ответила без промедления:

– У переднего привода – передние, у заднего – задние! Мам, ты чего?..

Промысел божий

Осенью прошлого года оказался я во дворе одной окраинной московской церкви. Хорошая и любимая родственница по линии жены ушла из жизни, и мы ждали очереди на отпевание. Ветреная с липкой влагой и безрадостным небесным свинцом погода усугубила мое тихое настроение, превратив его очень скоро во всамделишную кладбищенскую печаль.

Неожиданно мое внимание привлек сияющий лаком большой серебристый кроссовер, который в отличие от наших машин был пропущен внутрь церковного двора, даже на самую его середину. Почти сразу у машины появился служитель культа в своей специальной одежде, с чашей для святой воды и кадилом. Они недолго что-то обсудили с водителем – усталым коренастым толстяком кризисного возраста, и началось таинство. Водитель держал двумя руками чашу, а священник начал яростно орошать святой водой в нужных местах, усиливая процедуру рваными клубами дыма, который размещался у него в кадиле.

Обойдя машину по кругу, оросив влагой и салон, и багажное пространство, и моторный отсек, священник, по моим предположениям, завершил обряд, однако водитель что-то сказал ему, и тот вновь начал брызгать и махать кадилом. Видимо, водитель попросил его уделить внимание отдельным деталям машины. После того, как водой были пролиты все четыре колеса, водитель снова открыл капот. По моим предположениям они отдельно освятили блок головки цилиндров, АБС, расширительный бачок для тормозной жижи и подкапотный блок предохранителей.

Есть у меня сомнения относительно аккумулятора, но это не очень принципиально на фоне общей великолепной работы по расширенному регламенту. В итоге священник засеменил в церковь, водитель вытирал водительское сидение от избытков божественной влаги, а я думал об устройстве окружающего мира – не широко, приземленно, с элементами гордыни, как и положено ортодоксальному атеисту.

Толстяк завел своего железного коня и уже почти начал движение, когда я заметил, что широкий капот его машины не закрыт, а просто опущен. Может, и не задерет его, подумал я, а с другой стороны, выедет он на МКАД, притопит свои 140-150, плюс встречный порывистый ветер…

Кроссовер уехал, а я остался посредине церковного двора с глубоким мозговым ребусом: есть ли моя роль и прямая зависимость от проведенного обряда, не явился ли я толстяку случайным ангелом, частью божьего промысла… Сколь мой поступок определен моею личной прихотью или напротив… или поперек… или… вообще…

Любовь и проруби

Когда мне было сроку немного больше, чем Христу, и немного меньше, чем мертвому товарищу Пушкину, задумал я омывать свое тело в водах хитрого слияния великих отечественных рек.

Тут тебе и Волга, тут тебе и еще разное-рукотворное, все втекает в столицу и углубляется каналом в ее лоно.

Начал с ранней осени и сам не заметил, что спускаясь в воду, опираюсь руками о кромку ледяного сруба. Общество моржей обводного канала не предполагало клятвы и расписания, а потому на крутом берегу тушинского гидротехнического сооружения собирались самые ленивые и свободные от заводского гудка обыватели, способные встать с кровати много позже всей остальной страны.

Я был молод и рьян. Пробежав три километра от дома до проруби, я немедленно заныривал «по горячему» и уж потом приходил в себя, осматриваясь по сторонам и кивая головой редким соратникам по самоистязанию. После омовения я качал на брусьях место где помещается пресс, лупил остервенело японские маваши-гири по стволам удивленных отечественных дерев. Другие спортсмены нашего клуба занимались по своей индивидуальной программе, искренне полагая, что именно она уведет их от смерти дальше остальных, на два плевка, на четыре затяжки, увернет от кирпича с крыши, спасет от бледной поганки, поможет выжить в лютый холод.

Да, был у нас один большой человек, величина которого определялась не ростом, а совокупным размером. Он приходил на берег, громко охая, большое лицо его, красное как советский флаг, позволяло мне не путать его с другими соклубниками, а запах сивухи с чесноком до середины дня сообщал всем жителям улицы Лодочная, что Петр опять в канале купался.

Осмотревшись со временем на берегу, попривыкнув, расслабившись, я обрел способность отмечать некоторые бытийные детали. Так, мне открылось, что если на берег приходит стонущий от головной боли Петр, на продольной дорожке канала обязательно возникает неуклюжая фигура народной русской бабы, которой глубоко за тридцать, но, возможно, нет пятидесяти. Игривая сфера из махера немного нарушала общий диаметр тела, но круглое и широкое лицо городской барышни являло мне ее общий интерес к жизни вообще, отдельный огромный интерес к Петру и совокупное хорошее настроение.

Петр давно заметил корреляцию ее променадов со своим появлением и тяготился.

Тетенька, напротив, с каждым разом круги делала короче, и улыбка ее при взгляде на Петра обретала оттенки игривого кокетства с элементами материнского садизма.

Петр после громкого и короткого погружения в ледяную воду отечественной реки не очень заморачивался красотою и сложностью физического упражнения. Он любил сесть широкой задницей в нетоптаный собачниками снег и топить его минут пятнадцать до получения устойчивого ледяного слепка. Это как посмертная маска Пушкина, только не лица и не из гипса. Петро-жопы, как конские круги на песке вполне уже стали частью местного ландшафта, ввергая в раздумье многих случайных прохожих, которые, не зная природы данного явления, задумчиво рассматривали посредине рабочего зимнего дня оттиски ягодиц своего крупного современника.

Впрочем, настал день, и настал он совсем скоро, когда тетенька перестала нарезать круги, а просто подошла по радиусу к сидящему в сугробе Петру и сказала ему слова главные, что готовила много дней, я так думаю, как могла бы это сделать Ларина Т. или другая женщина из книжек века прошлого. Возможно от незнания, неловкости, особенностей речевого и остальных аппаратов тела, все, что она сказала, прозвучало очень громко. Очень громко, так громко, что это было слышно на другом берегу канала, думаю, что и в домах по соседству.

– Вот, я смотрю на вас, вы все пыжитесь и корячитесь, здоровья не щадя, а морда все равно красная у вас, ну, точно, как свинка.

Ее я долго и много видел потом по утрам, а Петр с того дня пропал. Совсем пропал. Впрочем, совсем пропал, это когда по весне растаял вдоль канала снег, унеся с собой последние петро-жопы.

Душный август

Я опух от безделья – до первого сентября еще две недели, со съемной дачи мои родители убежали по причине затяжных дождей, но дожди закончились как-то сразу в один день, и солнце принялось отрываться напоследок перед полугодовой хмурой московской чахоткой. Я хотел на дачу к друзьям, к хмельным юношеским кострам в ночи, но мои родители наше возвращение на дачу оттягивали.

Впрочем, не я один торчал в Москве. Встретил я на улице своего одноклассника, назовем его Глеб Скамейкин. Глеб Скамейкин был человек заметный – резкий, независимый и непременно свободолюбивый. У него не было отца, но был улетный катушечный магнитофон Юпитер, который умел работать вертикально – стерео, многоскоростной и пр. Я был не заметный, потому что жил не ярко и не шумно (так заточили меня родители) и имел излишнюю способность к внутренней задумчивости. Сейчас это называется словом «мутный». Впрочем, мои социально-психологические фильтры мало кого напрягали в среде одноклассников. Все легко дружили со всеми.

У меня не было магнитофона Юпитер. Можно сказать, что у меня вообще не было магнитофона, потому что то, на чем я слушал магнитные пленки называлось магнитофонная приставка Нота-303. Эдакая инновация времен развитого социализма – железный ящик без усилителя и динамиков, который нужно было втыкать в радиолу, усилитель и пр.

Другими словами, пришел я к Глебу Скамейкину на свой велосипед Орленок записать импортной музыки с его Лады (примерно так).

Много часов, упутанные проводами, мы писали что-то очень волнительно-далекое и волшебное по звуку (Эмерсон, Лэйк энд Палмер и еще что-то). Скамейкин набивал папиросы Беломор какой-то травой и курил-курил отчаянно. Он предложил и мне дернуть для приличия, сказав, что Джагера трудно всосать без правильного курева. Я ответил ему, что Джагер мне совсем не нравится и курить я тоже не буду. Он, впрочем и не настаивал.

Уложив свой недомагнитофон в большую хозяйственную сумку, я простился под вечер с Глебом Скамейкиным и отправился в сторону своего обиталища.

Возможно, конопляный кумар от папирос приятеля или просто духота и влажность атмосферного свойства воспалили мою голову и я, помимо определенного утомления физического, стал испытывать напряжение совести – большая часть дня засунута коту под хвост. Еще неизвестно, как мне услышится эта музыка дома и какого качества в итоге получилась запись, но мысли о проведенном без созидательной пользы времени меня устыдили.

Возможно, таким самоедством я занимался бы до самого дома, только ступив с тротуара на районную дорогу, я увидел овощной ящик, который неожиданно упал мне под ноги. Собственно, рядом со мной на неровной дороге подскочил проезжавший грузовик, и из его кузова выпрыгнул ящик, чудом не прибивший меня, начиная с верхней доли головы. Ящик со спелым треском упал на асфальт и щедро рассыпался у моих ног великолепными белыми кабачками.

Наверное у Глеба С. была хорошая трава, иначе как объяснить то, что я, человек гуманитарный, законопослушный и задумчивый, немедленно проявил себя как циничный хозяйственник, как шустрый ротный каптер из жизни будущей…

Я стремительно вытащил из сумки недомагнитофон и старательно принялся складывать кабачки в хозсумку. Поместились почти все. Это произошло так быстро и так органично, словно я собирал урожай со своей грядки.

– Рано пришел! У меня и ужина еще нет, – прокричала мама из кухни.

– Мама, я нормально пришел! Кабачки у нас на ужин сегодня. И завтра, и послезавтра – пока на дачу не уедем.

Под обоями

Делаю ремонт в квартире, и ничего мне писать не хочется. Днем нет времени, а вечером нет сил и уверенного желания заниматься нанизыванием букв на компьютерный монитор.

Ремонт у меня уже третий год. Одну комнату я делаю два или три месяца, потом небольшой перерыв на неопределенное время. Почему на одну комнату уходит столько времени? Это потому, что у меня разновысокие потолочные плиты, и я их выравниваю по маякам, нужно время на просушку шпаклевочных слоев.

Самое противное в ремонте – созидательное разрушение. Каждую комнату я обдираю до бетона, разбиваю угловые и межплитные швы. Из потолочных недр вместе с песком мне на голову сыпятся окурки сигарет «Дымок» и «Прима», эдакий привет от строителей из далеких семидесятых. Ремонтный креатив прошлых жильцов квартиры возвращает меня в царство скудной методологии, где бинт медицинский, вмазанный в штукатурку, вполне заменяет краеугольный камень, ибо потянув за него сильней разумного я рискую непредсказуемо разрушить межкомнатные стены.

В моей квартире больше не будет обоев, все стены я старательно готовлю под покраску. Слои старых обоев иногда отпадают от стены легко и громко, открывая взгляду желтые газетные страницы.

«Товарищ Пельше встретился с читателями газеты «Правда»… Это правда, так и было, если об этом в газете написали. А потом Пельше умер, и я его хоронил в составе дивизии Дзержинского, где отбывал срочную службу. «Бери Пельше – кидай дальше!» – таким политическим слоганом отметил я для себя сей скорбный акт во времена ППП (пятилетки пышных похорон).

В первый день лета 1983 года я стоял в оцеплении на Пушкинской площади лицом к улице Горького, спиной к памятнику планетарного поэта. В колонном зале дома союзов началось прощание с остывшим телом пламенного революционера, но, вопреки оптимистическим расчетам властей московский народ не ломился к номенклатурному гробу, и на выходе из метро Пушкинская плотная цепь солдат вызывала у горожан лишь мимолетное недоумение. Уже через секунду-другую выходящие из метро граждане начинали посильно и сдержанно радоваться ясному июньскому дню, устремляя свой ход для реализации индивидуальных замыслов и пожеланий.

Я хорошо вижу вход в кафе «Лира», где находится культовый московский бар. Говорят, что про него пела «Машина времени»: «У дверей заведенья народа скопленье…», но что я могу рассказать про него молодому бойцу Пичугину из полумертвой деревеньки, что под городом Псковом, который стоит слева от меня.

– Слушай, вон там, уже студентом, я выпил свой первый в жизни коктейль «Шампань-коблер». Не молчи, реагируй.

«Да, старик, уважаю твою ностальгию, это совсем не просто – тащить службу в родном городе, где родился и вырос. Особенно непросто, когда разлуку с домом и семьей множат и такие неожиданно нахлынувшие воспоминания».

Примерно это я хотел услышать от Пичугина. Собственно, Пичугин примерно это и сказал мне, только у него все это уместилось в привычное уху и языку емкое солдатское матерное слово.

Я не стал более множить печали Пичугину, умолчав, что слева от нас Елисеевский магазин, а сразу за ним через Козицкий переулок – дом, где в полуподвальном этаже с окном, вросшим до половины в асфальт прошли два первых года моей негромкой жизни. В нашей бывшей коммунальной квартире теперь магазин «Овощи-фрукты». А там, у кафельной стены, где сейчас гудит и нервно вздрагивает аппарат для продажи разливного масла, стояла моя детская кровать… Картины мира в раннем детстве являлись мне обрезанными верхним краем подвального окна, где от людей на уровне моего лица я видел только ноги, не умея еще определять ни их число, ни пол, ни возраст тела за кадром.

Через два года подвал расселили, и мы уехали из центра в Черемушки, обретя статус жителей популярной в те годы городской окраины.

Теперь – не только целиковые полноразмерные люди, но и нарядные трамваи, иногда лошадь старьевщика, впряженная в телегу, и очень много предзакатного неба, часто с самолетом, заходящим на Внуково, теперь через окно новой квартиры я видел целый мир.