Hotel Rодина

– Да сделай же потише, придурок! – прошипела цыганка и водитель, нехотя, убавил звук, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. А цыганка отпустила руку Караваева, не сводя глаз с его лица, сказала:

– Дядечка, ты не Коляна не обижайся, он маленько с прибабахом, с головой не всегда дружит. В яме у чеченов просидел целый год. Как думаешь, добавляет здоровья такой дом отдыха?

Караваев ещё обижался, но после этих слов цыганки обида прошла. Он с жалостью посмотрел на задремавшего водителя и уже спокойным тоном сказал:

– Да, ладно. Чего уж там.

Цыганка подошла к нему вплотную и, буравя глазами, заговорила жалобно-просительным тоном, но ему казалось, что глаза её смеются:

– Подмогни, добрый человек, дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев вздрогнул. Сделал шаг назад, кисло улыбнулся.

– Да ты шутишь, наверное? Какие баксы? Это мне впору у вас просить. Вы, вон, на каких тачках крутых разъезжаете! На один бензин, наверное, тратите…

Цыганка заученно и равнодушно повторила, будто не слышала его слов:

– Подмогни, чернобровый. Дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев досадливо пожал плечами.

– Какие могут быть у шахтёра баксы-шмаксы? Я их и в руках-то никогда не держал. Мы рубли, милая, забывать начинаем, как выглядят. А ты баксы!

Цыганка будто ждала, что он занервничает, запричитала быстро и жалобно, но лицо её при этом сохраняло бесстрастно-презрительное выражение:

– Подмогни, милай. Дитя без отца. Три дня ничего не ели. Можешь «деревянными», если «зелени» нет. А хошь я те погадаю? Давай погадаю тебе, соколик. Судьбу тебе наперёд расскажу, дядя. Не хочешь? Дитя без отца… три дня ничего не ели… дай пару баксив, дядечка… Чернобыльские мы, не дай Боже никому такую родину, мать её, иметь…

Караваев развёл руками.

– Да, нету, нету. Нету у меня валюты, милая. Была бы дал бы и баксов, и евро, юаней и тугриков с манатами.

Цыганка ещё несколько секунд смотрела гипнотически на него и вдруг зло проорала:

–Я, шо, не ясно говорю? Дашь денег или нет, пень лохматый? Да, шо ж за народ пошёл, а? Никакой жалости нет ни к женщинам, ни к детям! Я ж говорю, – не ели три дня. Дай денег! Чернобыльские мы, шо не понятно? Фу, взопрела я вся! Колись, жмотяра.

Караваев посмотрел на ребёнка, у которого над губкой пробивались чёрненькие усики, и ему показалось, что ребёнок усмехнулся и подмигнул ему. Вздрогнув, он быстро отвёл взгляд в сторону.

– Вот привязалась, что тот репейник. Не дави на меня, пожалуйста. Не люблю я когда на меня давят, – Караваев присел на корточки и открыл чемодан.

Пошарив в нём, извлёк из него скромный бутерброд: ломоть серого хлеба с жёлтой полоской подвялившегося от жары сала. Сглотнув слюну, вздохнул, закрыл чемодан, встал и протянул сальбургер цыганке.

– На вот, поешь. Чем богаты, как говорится…

Она машинально взяла бутерброд. Недоуменно его рассматривая, почему-то озлилась.

– Ты, шо ж мне дал, придурок?

Караваев обиженно поджал губы.

– Что ж ты всё ругаешься? Это, ни в какие ворота, так с людьми разговаривать. Мы с тобой вроде не ровесники и пиво вместе не пили. Повежливей бы надо со старшими, девочка, повежливей.

– Та я с двенадцати лет не девочка, – скривилась цыганка, всё ещё недоумевающее разглядывая бутерброд.

– Ты, шо ж мне дал? И вот это, шо, есть можно? – хохотнула она и швырнула бутерброд в сторону дюн.

Караваев проводил глазами улетающий сальбургер, расстыковавшийся в воздухе на свои составные части, и не смог сдержаться.

– Что ж ты, дура, вытворяешь-то? – сказал он строго. – Что ж ты хлебушком-то разбрасываешься, а? Как рука поднялась? Что ж ты вытворяешь, бессовестная? Ни стыда, ни совести! Это ж надо над хлебом глумиться! Это же хлеб! Понимаешь, хлеб?!

Цыганка скривилась.

– Ой-ё-ёй, расстроился дядько. Та понимаю я, понимаю, шо хлеб это. Ты мне лекций не читай, профессор. В Библии знаешь, шо написано? Не дураки её писали, написано, шо не хлебом одним жив человек. И правильно написано. Знали люди, как жить. Потому как человек, дядя, жив ещё и салатиками вкусненькими, пивком добрым да джин тоником, да вискарём, мобильником и тачкой классной, бумажником толстым, виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой и шмотьём фирменным. Человеку много чего надо, чучело музейное.

– И ещё человек хорошим «косячком» жив и автоматом Калашникова, – подал голос водитель, дремавший в кабине джипа.

– Значит, нет у тебя денег? – заключила цыганка уже не фальшивым, а гнусным и злобным тоном. – Плохо это, шахтёр. Ты у меня время отнял, бизнес мой обломал. Я-то думала, шо в твоём чемоданчике миллиончик лежит, и ты пару долля?рив выделишь несчастной матери с дитём, а ты просто жлоб, а жлоб, он и в Африке жлоб. Ну, прощай, жлобяра. Меня, тошнит от таких нищебродов, как ты, в натуре.

Но ушла она не сразу, спросив с заинтересованным видом:

– А ты, дурень, никак в море купался?

– Вам-то, что? – насупился Караваев, глядя себе в ноги.

Сейчас он желал только одного, чтобы эта бесцеремонная и наглая парочка поскорее исчезла. Сам он почему-то не мог уйти, ноги будто вросли в песок.

– Мне-то ничего, а вот тебе делов привалило, дурень, если купался, – хохотнула цыганка. – Там вчера страшная беда с атомной подводной лодкой случилась…

– Она утонула, – хохотнул водитель, не открывая глаз.

Рассмеялась и цыганка:

– Утонула и взорвалась. Видать в дыру её засосало. Так что жди теперь, когда у тебя третий глаз появится или уши ослиные вырастут.

– Или елдырь второй на лбу, – вставил водитель.

Он завёл двигатель и раздражённо кинул цыганке:

– Погнали, погнали, Наталка. Двинем на аллею. Вся «блудня» там сейчас, а мы время на этого жмурика теряем.

– Та сейчас, сейчас, – отмахнулась от него цыганка.

Она почему-то медлила, разглядывая Караваева странным бегающим взглядом. Ребёнок проснулся и заплакал. Цыганка вытащила из блузки грудь, сунула сосок ему в рот, ребёнок жадно присосался, зачмокал интенсивно, но быстро выплюнул сосок, сказав вдруг хриплым баском, повергая Караваева в транс:

– Просил же тебя! По-человечески, просил дуру не пить пива. Молоко пивом отдаёт, а у меня желудочек слабенький. Я ведь ребёночек, как-никак, дражайшая мамаша, хочу тебе напомнить.

– Заткнись, ублюдок, – прошипела цыганка, не сводя глаз с обмершего Караваева, – Не доставай меня. Ты меня знаешь. Вот брошу тебя здесь и уеду. Доболтаешься.

По спине Караваева побежали холодные мурашки, гулко застучало сердце, он мгновенно пропотел.